Запрещенное можно

Светло-карие глаза Машки бегают с одного выразительного лица на другое. Видимо, так уж повелось у нас в семье – неловкие паузы игнорировались в порядке очереди. Нарушить тишину я решаюсь первой. – Чуть больше контекста в ситуацию внести не желаешь? – глядя на сестру, спрашиваю я. – Мы не знали, что ты дома, – бросает она спокойно, – вот и решили, что… – Что неплохо домогаться чужих сестер в ванной? – перевожу взгляд на обидчика. Не то чтобы у сестреныша был хороший вкус на мужчин. Он больше напоминал группу Красного Креста по защите самых мудаковатых и беспомощных людей планеты, нуждающихся в безотлагательной помощи темноволосой. А у той не то сил, не то яиц на отказ не хватало. В этом они с мамой чем-то похожи. Новый знакомый пялится на меня во все глаза, время от времени безразлично утыкаясь в смартфон. Неплохо было бы набить ему еще один синяк. Для симметрии. – Какими судьбами, Даниил Олегович? Бакунин-младший не выглядит обескураженным или смущенным, на лице пластом засохшей глины прилипло многолетнее самодовольство. Он только пожимает плечами и, с лицом полным невозмутимости, достает пачку «Винстона». Когда он начинает курить прямо на кухне, стряхивая пепел в мамины фиалки, моя агрессия достигает отметки «запрещено законодательством». Будто уловив мой взгляд, сестреныш бросается на перехват и примирительно гладит ухажера по руке: – Дань, давай без пассивной-агрессивности, у нас за нее отвечает Ника. Думаю, обойдемся без прелюдий, Даня – Ника. – Очень приятно, – пусто отзывается сынок директора. – Не взаимно. Маша делает шаг ко мне навстречу, будто закрывая благоверного, бросаясь на амбразуру. Веет идиотизмом пыльно-мыльной драмы. – Мне нужно срочно выйти на смену в кафе. Подменить некому, ситуация горит… – Ты в курсе, что это за кадр? – перебивая расшаркивания сестры, спрашиваю я. – Это сын моего начальника, представитель «золотой молодежи», если хочешь. Ты каждого такого умалишенного в дом тащить будешь? Маша растерянной не выглядит, только напряженно улыбается своему хахалю, пока тот продолжает безразлично утыкаться в телефон. Только сейчас замечаю, что движения его будто заторможенные, а глаза вздернуты знакомой мне пеленой хмеля. – Он отсидится у нас, пока не протрезвеет, – шипит Маша мне, поймав мой гневный взгляд, – пожалуйста, будь зайкой и не убей его до моего прихода. В худшем случае, запри на кухне и отключи газ. Прежде чем сестра успевает проскользнуть к двери, я преграждаю ей путь. – Ты соображаешь, кто это, балда? Он щеголяет у нас в офисе обкуренный, бьет дорогущие машины и трахает все, что издает мало-мальски человеческие звуки. Какой из аспектов биографии твой благоверный решил упустить? Сестреныш закатывает глаза и выталкивает меня в коридор. В последний момент оглядываю кухню – лицо незваного гостя провожает меня безучастным, надменным взглядом, а потом вновь утыкается в телефон. – Он – хороший, – продолжает Маха, натягивая кроссовки. – Просто меньше говори и не обращай на него внимание. Ему вставят по первое число за пьянство. У них с отцом вроде как уговор. – Ты скоро перестанешь играть в сексуальный питомник для больных и искалеченных душ? – сестра на мой вопрос только кривится. – Я не буду сиделкой для сливок общества – выставлю, как только ты ступишь за порог. – Один час. – Ни минуты. – Если хочешь, я заплачу за время, которое ты проведешь в своей комнате, даже не обращая на его существование, – она бестолково поправляет растрепанные волосы, разглядывая себя в зеркало. – Ты неосознанно подбиваешь меня на убийство. Выхватывая джинсовую куртку и кидаясь мне на шею с молящим «пожалуйста», Маша в очередной раз вешает очередную свою проблему на плечи своей старшей сестры. – Я быстро управлюсь, просто не распускай руки, – слезно твердит сестра. Дверь квартиры проглатывает ее за секунду. Остается только пялиться в обшарпанную деревянную поверхность двери, которая успела повидать не одного сестринского ущербного товарища. И я надеюсь, далеко не последнего. Разворачиваясь на пятках, шагаю в сторону кухни. – Я бы не отказался от ужина… – голос бодряще возвращает меня в состояние разъяренного животного, у которого из-под носа увели добычу. С грохотом опускаю табурет напротив Бакунина, с треском усаживаясь на него сверху. – А я бы не отказалась от нормальной компании на сегодняшний вечер. Вместо негодования на лице засранца красуется ухмылка. И отдаленно не напоминающая теплую улыбку Котова, она отзывается во мне колючим чувством злости. – Только проясню несколько моментов, Даниил Олегович, – цежу я членораздельно. – Во-первых, вы сидите тихо и не отвлекаете меня от моего полноправного отдыха. Во-вторых, об этом вашем приятельском визите на работе никто и никогда не узнает – иначе, прелести вашей жизни оборвутся чуть раньше нужного. В-третьих, моя сестра. Постараюсь без предисловий: обидишь ее – и твое счастливое личико будет очень тяжело восприниматься местной знатью. Губки бантиком, бровки домиком, ферштейн? Темноволосый смотрит на меня без всякого интереса. У него странная физиономия, если сказать неприятная. В очередной раз матерю сестрёныша за ее бездомных псов с добрыми глазками и абсолютно собачьим характером. Но где-то на невидимых полках сознания приходится отметить кошачьи, зеленые глаза, которые вздернуты пеленой хмельного бреда и блуждающие по мне без толики эмоций. – У тебя восхитительная грудь, – выдает он тихо, останавливая взгляд на моих губах. Оплеуха прилетает ему с легкой руки жительницы не самого благополучного района. Несмотря на это, он не выглядит обиженным. Даниил заходится в тихом смехе, придерживая место удара рукой. Помимо всего прочего – умалишенный. – А у тебя будет не очень красивое лицо, если продолжишь в том же духе, – вставая, бросаю я. – Не думала стать моделью? Или предел твоих мечтаний сраный колл-центр? Ставлю чайник, игнорируя собеседника с низким порогом инстинкта самозащиты. Атмосфера кухни напоминает очень странный кроссовер персонажей из разных мультивселенных, которые сошлись лишь для того, чтобы своим комичным различием поиграть на потеху публики. Мне как-то обидно. Обидно за темноволосую Машку с ее вечно наивными глазами и сердцем, о которое постоянно вытирают ноги. Обидно за то, что влияние мамы так отыгрывается на нездоровой психике девятнадцатилетнего подростка с самых юных лет. И чем больнее, тем лучше. А мне сиди и пережевывай юношеские сопли на тему истинных эмоций и любви, которая «раз и навсегда» по мнению больной. На конфорке пузырится вода для пельменей, когда я в очередной раз игнорирую вопрос Бакунина. Приравниваю его существование к табурету, стоящему у стола – кухонная утварь раздражать априори не может, – и высыпаю пачку полуфабрикатов в кастрюлю. Когда я переросла эти ребяческие слезы, сказать сложно. Сложно сказать, что я вообще понимала, как это должно работать. Внутри вместо кокона чувств, разрывающих на части в случае сестрёныша, была непроницаемая маска из стальных канатов-нервов. Даже редкие похождения Котова в сторону лучшей жизни вызывали если не раздражение, то терпимую агрессию, которую я отыгрывала с лихвой, когда тому требовались чувства и эмоции с моей стороны. Он хотел чего-то нормального, мне хотелось свободы. За ворохом мыслей не замечаю, как вода закипает вновь. Две щербатые тарелки и неравномерно распределенные порции, как наказание за неадекватное поведение гостя. Бакунин продолжает буравить меня взглядом, будто пытаясь привлечь тем самым внимание. – Жрите-с, – со звоном опускаю тарелку перед сынишкой директора, – не обляпайтесь. – Пельмени? – Извините, лобстеры закончились вчера, – поливая дымящееся блюдо сметаной, бросаю я. – Не ел их, наверное, со школы. Я перевожу взгляд на Бакунина, с подозрением оглядывая новоиспеченного драматурга. – Давай без этих историй, где ты забыл вкус обычной еды, потому что на завтрак, обед и ужин жевал эскалоп из мраморной говядины. Боюсь, что сердце мое не выдержит. Он снова беззлобно улыбается, пробуя деликатес на вкус. Истинно странная ситуация. Дебютная наша встреча была еще на первых неделях обучения в колл-центре. Бакунин-младший много шутил, заигрывал с дамочками, часто отвлекался на пустой треп, а вскоре был переведен в отдел качества по причине нецелесообразности проведенных тренингов. Оттуда прерванными слухами, беспокойными диалогами до нашей аудитории докатывалась информация о деградации личности и коллапсе всего человеческого в жизни сынка директора. И теперь ручонки этого лба докатились до моей сестрицы. – У тебя красивое тело, – изрекает он, отставляя тарелку. – Говорю тебе как практикующий фотограф. Ты могла бы получить отличные деньги за первую съемку. Если вдруг у тебя нет никаких планов на выходные… Я выставляю руку перед собой, будто пытаясь быть от незадачливого маркетолога еще дальше. – На этом закончим. Ответ – нет. – За час ты можешь выручить больше, чем за месяц просиживания за телефоном, – движения все такие же заторможенно-ленивые, – а все, что тебе нужно, следовать моим указаниям. И кто знает, быть может, под моими руками эта деревяшка станет чем-то вменяемым. Прежде, чем рука достигает лица придурка, ее перехватывают стальной хваткой. С обиженным звяканьем, вилка соскакивает со стола и падает на пол, не выдержав напора идиотизма происходящего. Зеленые глаза оказываются напротив моих слишком быстро. Пытаясь найти отмщения, левый кулак сперва скользит мимо спокойного лица темноволосого, а потом оказывается в капкане на манер правой. Обидная мысль вспыхивает в сознании: он держит меня одной рукой, и это ему совсем ничего не стоит. Не успеваю сгруппироваться, чтобы отразить мнимую атаку, а табурет, не привыкший к таким виражам, предательски подгибается подо мной. Благодаря болезненной хватке Бакунина, повисаю на ней словно тряпичная кукла, а щеки начинают пунцоветь, уверена, ничуть не меньше, чем у Олега Леонидовича. Или это такая аллергическая реакция на присутствие его сынишки. – Слушай сюда, хренов извращенец… Но мгновением позже чужая ладонь грубо накрывает мой рот, пропуская тираду мата мимо ушей слушателя. От былой медлительности не осталось и следа. Рваной дробью к вискам пробивается пульс. Злоба, которая раньше выкипала злобными комментариями в сторону Бакунина, теперь готова была излиться на него потоком бурлящей лавы в виде сломанной челюсти. – Устал тебя слушать, Соболь, – голос становится жестким, – я не твой шпингалет из трущоб, чтоб ты творила то, что в голову придет… Пытаюсь извернуться так, чтобы нога достала до самодовольной рожи, но получается только комично толкнуть табурет, а парнокопытное стискивает мои руки только сильнее. – Знаю, что не нравится, – он ухмыляется. – Будь хорошей девочкой, приходи на съемку завтра в «Вавилон». Там моя студия. Ничем плохим для тебя это не кончится – второсортным сексом я брезгую. Ненависть застилает глаза, и даже гражданский долг и ответственность уходят куда-то на задний план. Извиваться получается сложно, а руки начинают нещадно ныть, когда в очередной раз хватка становится уже. – На десять утра, – он наклоняется ко мне, и я улавливаю привкус спиртного, – не люблю, когда дамы опаздывают. Это мой загоревшийся сигнальный огонь. Ладонь Бакунина-младшего на вкус отдает солью, зубы смыкаются на ней мышеловкой. Руки новоиспеченного фотографа мгновенно разжимаются от неожиданности, и это главная его ошибка. Группироваться в стенах маленькой кухни пусть и неудобно, но критически необходимо – вскакивая на ноги, я посылаю первый, обманный, удар в сторону подбородка. Как только он отмечает направление и пытается увернуться, его удивленную рожу встречает левый кулак, который с хрустом опускается на его переносицу. Даниил Олегович заливается громогласным матом, а я, отступая на шаг, наблюдаю за своим личным произведением искусства. Кровь струйкой бежит на белые кроссовки «Найк», попутно заливая светло-серую тенниску акварельными, алыми разводами. На этом стоит закончить. – Я предупреждала, – бросаю я, забирая тарелку пельменей. – Выход найдете сами, а ко мне приближаться сегодня вредно для здоровья. – Ты чертова сука, – хрипит он, запрокидывая голову. – Пожрешь и вымоешь за собой посуду, фотограф-натуралист. Грохот кухонной двери еще долго звенит в ушах тем вечером.