Сжимая зубы

      Вместе с солнцем на производстве заработали машины и конвейер, загудела вытяжка. Коридоры заполнились голосами рабочих с первой смены. Оноре толкнула узкую металлическую дверь и вышла на погрузочный двор. Потеплело, и, бывший рассыпчатым ночью, утром снег застыл, превратив сугробы в твёрдые неприветливые барханы. Подъезды были пусты — партию должны были отгружать только через два дня. Оноре с чувством потёрла сухие с недосыпа глаза, не заботясь о густом слое чёрных теней и туши. Она пыталась сосредоточиться на том, что ей следовало делать дальше, но жизнь вдруг представилась ей валуном, катящимся с вершины ей навстречу. Это только иллюзия, что однажды ты взрослеешь, начинаешь обходить грабли и добиваться существенных успехов во всех областях человеческой деятельности. Чаще всего, твой внутренний неудачник просто переходит вместе с тобой из пятнадцати в тридцать пять, и существование всё так же кажется бессмысленным набором действий с целью самоуничтожения.       Чем раньше ты откинешь иллюзии, тем больше у тебя шансов не сойти с ума и что-то поправить. Например, записаться к психотерапевту.       Шесть ступенек вели вниз от двери и на дорогу, по которой Оноре, предположительно, должна была уйти. На том конце были серые двухметровые ворота — сплошной серый лист без просветов. Оноре спустилась, вытащила из кармана дублёнки сотовый телефон и ощутила детское, едва преодолимое желание разреветься.       Когда дети плачут, они плачут искренне и так сильно, будто то, что довело их до слёз — невероятная трагедия.       Оноре сглотнула и посмотрела на телефон в руке. Он нужен был ей, чтобы вызвать такси, но теперь, глядя на экран, Оноре не могла вспомнить, зачем достала его. Она знала только, что устала. Усталость была опустошающей, будто Оноре выпили; будто она была жилой, которую полностью истощили. Произошла трагедия, которую она чувствовала, но которую не могла идентифицировать.       Подобное происходило с ней нередко. За вспышкой активности и решительных действий следовал откат, вполне естественный после больших затрат внутренней энергии. Но... так безбожно плохо ей не было уже давно. Оноре подумала о том, чтобы просто сесть на нижнюю ступеньку — без какой-либо цели. Просто сесть. И не смогла заставить своё тело двинуться.       Сигареты Вассы пахли дорого. Приятная смесь табака, смол и ядов. Запах сигарет указал на её присутствие скорее, чем грохот закрывшейся двери и глухой марш по ступеням. Оноре легко было представить её движения, её задорно прищуренные глаза без улыбки. Выпущенный ноздрями дым согрел Оноре щёку, и она вдохнула его, пахнувший терпко и сложно, зная, что до того он обжёг чужой язык, рот и лёгкие.       Васса обошла Оноре со спины и встала перед ней, расслабленная и неуязвимая; встала гораздо ближе, чем позволяла себе и ей, Оноре, эти несколько часов, что они были в кафе, в машине, за столом. Дистанция подразумевала недосказанность и предложение, дистанция давала возможность, но не разрешение, их дистанция, с которой всё всегда начиналось. Руки Вассы были глубоко в карманах свободных брюк, сигарету томно сминали полные, розовые губы.       — Забыла что-то? — спросила Оноре.       Ей казалось, что внутри неё, у солнечного сплетения, нечто, дремавшее доселе и незаметное, пробудилось вдруг и сжалось в агонии. Оно умирало и умирало, больно впиваясь и натягивая живые ткани вокруг, а Оноре всё разглядывала тлевший кончик сигареты, и белые волосы Вассы, спадавшие на прекрасные плечи, и её длинную шею, и мраморной твёрдости грудь в треугольном вороте футболки.       Ничего хорошего из этого получиться не могло.       Захрустела тихо ледяная корка на снегу — от смены распределения тяжести тела, — и Васса взялась за грудки дублёнки Оноре. Секундная задержка дана была на сопротивление. Сопротивление не последовало. Васса подтянула тяжёлую дублёнку, мех изнутри ворота мазнул Оноре по голой шее, и пуговица за пуговицей она позволила застегнуть себя. Пепел тухнущим углём посыпался в снег.       Васса двумя пальцами взяла сигарету, выдохнула в сторону дым и подняла левую ладонь в беззвучном приказе. В её глазах, голубых, смешливых, не было больше той агрессии и злобы, которые хлестанули по Оноре в кафе. Любопытство наблюдателя скрывалось в блеклой сеточке мимических линий; наблюдателя, который мог бы сунуть руку в огонь, чтобы посмотреть, что станет с рукой и что он сам почувствует. Будет ли больно.       Оноре молча вложила сотовый телефон в раскрытую ладонь и отвела глаза.       Какое-то мгновение, пока она ощущала давящий контроль чужой воли, пока она всем существом своим откликалась на приказы, ей было так хорошо и спокойно, что она могла бы позволить сделать с собой практически что угодно. Она вновь оказалась в том состоянии абсолютной слабости и беззащитности, которое можно было себе позволить, потому что женщина, взявшая контроль над ней, никогда бы не попыталась её сломать. Состояние жертвы, сдающейся без риска и без оглядки. Оноре казалось, что она могла бы рассыпаться на части и уже никогда не собраться воедино. Остановила её одна чёткая, тёмная мысль: Оноре предала Вассу, и у Вассы были все права предать её. В любой момент.       Оноре должна была остановиться.       Пальцы сами собой потянулись к распущенным волосам. Дёргать себя за прядь стало её дурной привычкой. Оноре наматывала чёрный локон на ладонь и тянула его вниз, сопротивляясь сама себе. Ей было стыдно. Неловко, как голодному человеку, который стесняется есть в чужом присутствии. Испытывать стыд перед Вассой было противно самой себе. Оноре бросила взгляд на Вассу, которая переключилась уже на свой мобильный, и с нарастающей злобой на себя саму задумалась: зачем? Испытывала ли Васса Маршал жалость к ней? Увидела ли она её усталость и тоску и потому решила взять всё на себя? Или это был расчёт и манипуляция, с оглядкой на их совместное маленькое дело?       С учётом этих двух вариантов Дебальз всё больше симпатизировала выходу из окна.       — Какой у тебя теперь адрес? — Васса подняла голову. Её внимание целиком обратилось к руке Оноре, сжимавшей прядь волос.       Оноре будто кипятком обдало.       Неторопливо и настойчиво, в то же время оставляя возможность на сопротивление, Васса заставила Оноре расжать пальцы. Локоны струйками нефти спустились на плечи. Две вещи Оноре ощутила одновременно: тяжесть мобильного в своём правом кармане и крепкую хватку, сжавшую её запястье.       — Оноре, скажи мне адрес. Я вызываю такси через приложение.       Достаточно было крутануть запястье в сторону большого пальцы, и Оноре вырвалась бы. Маршал сама учила её этому: большой палец противопоставлен, и он один, прорвать хватку через него легче, чем через четыре других, крепко сжатых вместе. Но Оноре не стала. Каковы бы ни были мотивы Вассы, Оноре решила позволить ей думать, будто связь восстановлена. Жертву, которая не в силах сопротивляться, сжимают в зубах не так рьяно.       — Ботаническая 78, справа от лесопосадки.       Васса кивнула и начала вбивать адрес.       — Ботаническая? В какую глушь тебя занесло.       — В радиусе четырёх блоков нет ни одного кафе. И ни одного телеэкрана с рекламой.       Васса вскинула брови, дразня, она как бы говорила «да ты хвастаешься», и Оноре усмехнулась       Как-то ей сказали, что она редко улыбается и ещё реже смеётся.       Просто у кого-то нет таланта к хорошим шуткам.       Такси пришлось ждать пять минут. Васса не отпускала запястье Оноре, и они болтали о своих квартирах и своих соседях. Обе удивлялись — вслух — тому факту, что каждая в принципе имела представление о соседях, что замечала людей за рамками своих главных интересов.       — Ко мне как-то постучались за сахаром, — весело сказала Васса. Обе рассмеялись       Вассе на телефон пришло уведомление, и она повела Оноре к воротам. Та следовала послушно, будто ребёнок. Дверь в воротах открывалась изнутри щеколдой, и за воротами был автомобиль, а позади него — вид на оживлённую промзону.       Ощущение пальцев на запястье обострилось до предела. Надёжная, спокойна хватка, не до синяков; хватка, сообщающая, что ответственность принята, что решения сделаны, что беспокоиться не о чем. «Отвези меня», — подумала Оноре, глядя Вассе в глаза, и тоска, какая-то звериная тоска, с новой силой заныла у неё в груди. Она ведь должна была держать себя в руках. Она должна была попросить помощи, зализать дыры в чужом самолюбии и уйти с выигрышем.       Какая постыдная слабость. Прости, несуществующая Богиня.       Васса слышала. С каким-то удовлетворяющим насилием (над кем?) она не заставила Оноре проговорить слова вслух.       Пальцы разжались — медленно и заботливо, чтобы не обрывать контакт слишком резко. За талию Васса повела Оноре в машину и закрыла за ней дверцу с тихим хлопком, присущим иномаркам. Зима скрылась за тонированными стёклами.       Автомобиль тронулся. Трагедия всё ещё была там, внутри, и Оноре душила её усилием воли, душила истерику, которая нарастала, как естественная реакция на потерю. Ей нужно было привести себя в порядок, рассказать всё Максу, Серому и Феду. Ей нужно было достать компромат, передать его Бонапарту, освободиться от его влияния и уничтожить сукиного сына к чертям собачьим.       А ещё ей нужно было выбросить сигареты.       Оноре взяла себя в руки. Кокетливым движением — совершенно случайным, — она закинула ногу на ногу и попросила таксиста объехать утренние пробки. Она могла ждать, пока машина пребывала в движении, пока шёл хоть какой-то процесс. Если бы они тащились в пробке 30 минут, Оноре бы свихнулась.