i'll stand by you

Нет, отец их не ненавидел. У него просто был весьма неординарный, индивидуальный для каждого ребенка подход к воспитанию. Проблема заключалась в том, что не всегда «индивидуальный» значил «хороший». Отец производил впечатление легкого на подъем, даже беспечного человека для любого, кто был с ним знаком, но не был вхож в семью. Ну, а тем, кто был, оставалось только локти кусать от этой двуличности, которую и двуличностью-то назвать нельзя — отец умел говорить самые больные вещи с самой искренней улыбкой. А вот Люцифер возненавидел дом с одиннадцати. Мать к тому времени была уже два года как мертва, и словно забывший о детях на это время отец вдруг вспомнил о родительском долге и принялся за воспитание с завидной отдачей. Такого не было при ее жизни. Может, ее смерть ожесточила его или просто дала зеленый свет на те действия, каких до этого он себе бы не позволил. Нет, внешних изменений не было. Просто любящий отец превратился в тирана с солнечной улыбкой. Как подушка, набитая камнями. Михаилу доставалось больше всех. Это не так бросалось в глаза, потому что на него никогда не кричали и не поднимали руку, но стоило вслушаться в то, как с Михаилом, двенадцатилетним ребенком, говорил отец, какие мысли упорно ему внушал, как старательно лепил из сына, как из мокрого песка, то, что ему самому было угодно, — и волосы на голове дыбом вставали. Именно это ненавидел Люцифер. Он не помнил свою жизнь без Михаила. Просто потому что не было у него такой жизни. Люциферу было почти шесть, когда Габриэль из лежачего младенца (для старших братьев, все еще не вышедших из нежного возраста, — смутное существо, неожиданно появившееся в доме) превратился в активно оккупирующего дом ребенка, а до того их всегда было двое — он и Михаил. Не только дом и сад принадлежали им. Улица, район, город — весь мир был и «для», и «за», и «против», просто их. С рождением младших, конечно, все изменилось — не могло не измениться, потому что защищать теперь нужно было не только друг друга, но, может, за счет того, что на этом свете оба провели чуточку больше времени, большую часть из которого — друг с другом, а, может, из-за того, что разница в возрасте у них была меньше, чем у остальных братьев, но так и повелось, что единый организм представляли собой именно они. Михаил был тем еще сорванцом. Моралистом, умником, занудой, но — сорванцом. Разрушительная энергия выросших на улице мальчишек била через край: они носились по улицам и дворам, и им было все равно, кого распугивать, — голубей, сверстников или взрослых. Мать такой расклад устраивал. Отца, как оказалось позже, нет. Отец был куда проницательнее, чем можно было подумать, и, конечно, не мог не разглядеть исключительный ум и способности старшего сына. О бабушке с дедушкой не было известно ничего, потому нельзя было с уверенностью сказать, что отец воплощает в своем ребенке то, чего его родители не смогли воплотить в нем. Медленно, упорно и последовательно он начал растить в Михаиле идеалы, чуждые мальчику, но, по мнению отца, необходимые. Он как будто ставил эксперимент по созданию идеального ребенка. Самого ребенка, естественно, никто спрашивать не стал. Чувство долга и ответственность за братьев, легшие на плечи Михаила после смерти матери, были умело переиначены и гипертрофированы отцом, превратившись в чудовищное бремя. Период формирования личности Михаила только начался, поэтому он воспринимал их как должное, но Люцифер и даже Габриэль не могли не заметить, как постепенно навязанное мнение о том, что Михаил должен быть идеальным во всем, постепенно превращали их брата в кусок мрамора. В школе — исключительно пятерки. В ином случае — порицание и выводившее из себя «я был о тебе лучшего мнения». В доме — уборка, граничащая с мизофобией, демонстрация выполненной домашней работы без помарок, беспрекословное послушание. В противном случае — вывернутые шкафы, вырванные листы и приказ переделать все заново. И чертово злящее до скрежета зубов «я был о тебе лучшего мнения». В глазах Люцифера Михаил и так был лучшим. Не было нужды перекраивать его, по капле уничтожая человечность. И невыносимо было видеть, как вместо очевидной, правильной злости Михаил покорно опускал голову, с досадой прикусывая губу, мрачнел и замыкался. Потому что он хотел быть идеальным. Люцифера отец тоже пытался заставить ходить по струнке, надеясь на его сходство со старшим братом. Может, Люцифер не был так же умен и хваток, он точно был хитрее и упрямее. Со временем почти каждое его действие начало носить характер «на зло» — как будто месть за то, что отец медленно отбирал у него брата. Низкая успеваемость, хотя при желании он мог бы в конце каждого семестра приносить домой отличный табель, абсолютное отсутствие дисциплины, бардак, остающийся после Люцифера всюду, где бы он не появился. Упрямо задранный подбородок и взгляд всегда — в глаза, с вызовом и злостью. Люцифер видел, что отца это бесит. И на короткое время по венам, кипящим от негодования, растекалась черная злобная радость. Но отец и правда был проницательным. Несколько лет он испытывал разные тактики, кидаясь из крайности в крайность: от полного игнорирования своего чада до постоянного неусыпного контроля. В одном отец оставался себе верен — голоса он никогда не повышал. Но в конце концов нашелся рычаг давления — наверное, единственный, — против которого Люцифер оказался бессилен. И этим рычагом стал Михаил. Отец не мог не видеть, как злился Люцифер, если старшего брата отчитывали на его глазах. Предположил, что, если Михаила приструнило раздувшееся чувство ответственности, то Люцифера усмирит бессильная вина. И оказался прав. Теперь за него ругали Михаила. Замечание из школы — «ты недостаточно хорошо присматриваешь за братом», плохая оценка — «твоя оплошность, он же берет с тебя пример», игнорирование домашних обязанностей — «тебе придется сделать эту работу за брата». Люцифера это ошарашило настолько, что пару недель он жил в своем привычном ритме, не желая верить, что отец правда так поступает с Михаилом. Что он сам так поступает с Михаилом. Это сработало — и на три года Люцифер замолчал. С кем отец так и не сумел совладать, так это с Габриэлем. Если бунт Люцифера был направленным и осознанным, то Габриэль сам собой являл протестную стихию, и если на реке можно поставить дамбу, то цунами в бассейн не загонишь. Габриэль просто не умел жить по-другому: он родился сразу с шилом в заднице и непомерной тягой к приключениям. В детстве это было забавно — его обожали сверстники, потому что, если сегодня в вашей компании Габриэль, этот день станет самым чокнутым в вашей жизни. Он часто приходил домой побитым, изжеванным, но счастливым, взахлеб рассказывая Кастиэлю, которого одного гулять пока не выпускали, какую штуку он провернул на этот раз. Кас восторженно хлопал глазищами и шепотом просил взять его с собой. В средней школе игры перестали быть просто играми. Веселье в беготне и драках больше никто не искал. Габриэль с поразительной скоростью находил себе новые компании, нередко где-то пропадал до ночи, иногда возвращался под утро. Впервые отец ударил его, когда пятнадцатилетний сын вернулся домой подвыпившим. Прижимая руки к голове, Габриэль ошарашенно смотрел на родителя, не в состоянии до конца осознать, что только что произошло. Вздохнув, отец сказал, чтобы такого больше не повторялось. Но, естественно, все повторялось. По причине, известной ему одному, Габриэль молчал, на долгие месяцы оставшись один на один с замахивающимся в темноте прихожей отцом и уверенностью в том, что он полностью это заслужил. Никому из братьев даже в голову не приходило, что такое может твориться в их доме, за стеной или на первом этаже. До тех пор, пока трясущийся Габриэль с рассеченным виском не появился на пороге комнаты Люцифера в третьем часу утра. До рассвета просидели молча. Габриэль заснул на плече Люцифера, а тот, до хруста сжимая кулаки, не находил причин, по которым не мог прямо сейчас пойти и выбить из отца все дерьмо. Новость задела даже Михаила, который каждый раз неизменно вставал на защиту отца. Но в понимании детей, выросших на мантре «за семью и с семьей», это было за любой допустимой гранью. Ругались долго. Габриэль отсиживался в комнате Каса и Самандриэля, пытаясь отвлечь младших от того, что происходило внизу, но Люцифер, и без того не всегда умеющий держать себя в руках, был не на шутку взбешен. Мальчики не понимали, почему ругаются старшие: в них отец души не чаял и относился к ним так… как относился к старшим детям до смерти матери. Наверное, это должно было вызывать ревность или досаду, но на деле приносило простое облегчение — может, хотя бы младшие вырастут в покое и любви. По этой же причине ни Люцифер, ни Михаил, ни даже отец никогда не позволяли себе собачиться в присутствии Каса и Андри. Сохраняли иллюзию идеальной семьи для ее же членов. Отец стоял на том, что это — один из методов воспитания, к которому, раз не сработали остальные, он просто был вынужден прибегнуть. Михаил тактично пытался объяснить, что метод этот из рук вон плох. Люцифер поначалу тоже держался. А потом, видя, что отец ни капли не раскаивается, более того, считает себя абсолютно правым и даже собирается продолжить, не сдержался. Ругал, на чем свет стоит, долго и громко. Притих даже Михаил, обычно старающийся притормозить брата, которого нередко заносило на поворотах. Нельзя сказать, что отец побаивался Люцифера, просто… над ним он не чувствовал контроля. Михаилу достаточно было приказать, на Габриэля замахнуться, Каса и Андри, искренне любивших его, — попросить, а вот что делать с Люцифером — осталось загадкой. Шантажировать его Михаилом больше не представлялось возможным — дети выросли, а другого метода за эти годы отец так и не нашел. Поэтому в конце яростного монолога он все-таки пошел на попятную. То ли лгал, чтобы быстрее закончить разговор, то ли правда решил пересмотреть свои методы — Люциферу было все равно, главное, чтобы Гейба больше не трогали. Он быстро вышел из комнаты, не слушая окликов Михаила, ворвался в детскую, напугав братьев, и силком выволок Габриэля в коридор. Наверное, слишком злобно, еще не остывший после ссоры, прошипел: — Если это повторится, ты сразу идешь ко мне, понял? Понял?! — он встряхнул остолбеневшего Габриэля. Отпустил после испуганного кивка. — Извини, — сказал тише, отступая на шаг, когда до него дошло, что он только что сделал. Габриэль смотрел на него со страхом, напряженно, как, наверное, смотрел на отца, гадая, ударят ли его в этот раз. Люцифер обожгло острой ненавистью к себе. Сбежать. Сбежать отсюда, сбежать, не оглядываясь, пока он не стал как… как Чак. Не то, чтобы Люцифер не задумывался о колледже, но до этого приближающееся поступление казалось чем-то, что не наступит никогда. Он знал, что в любом случае покинет дом, может, переедет в общежитие одного из колледжей города, но сейчас — сейчас он как никогда ясно понял, что делать дальше. Хватило одной ночи, чтобы выбрать колледж, штат и город, куда он сможет сбежать. Ему было восемнадцать, и он был полностью уверен в том, что не задержится в этом доме даже на лишнюю минуту. — И ты просто уедешь? — в голосе Михаила — осуждение и недоверие. — А как же семья? Братья? Люцифер вздыхает. Он все никак не возьмет в толк, как Михаил до сих пор не смог понять. — Прекрасно справятся без меня. У них есть старший брат получше, — пытается язвить, а самого изнутри дерет каждое слово. Михаил качает головой. Он специально выбрал колледж в родном городе, чтобы остаться с семьей. Понятно, что решение Люцифера для него сродни предательству. — Не ожидал от тебя такого. И уж точно не думал, что ты бросишь нас. Люцифер едва сдерживается, чтобы не заорать в ответ: «А что за семья такая? Отец, который на дух меня не переносит? Старший брат, от которого я кроме осуждения ничего не получаю? Младшие братья, которые меня боятся?» Семья, частью которой я больше не являюсь? Михаил уходит, не дождавшись ответа. Оставшись один, Люцифер на автомате включает чайник, обессиленно опираясь о столешницу. Где-то суетливо тикают часы. На кухню заглядывает Андри. Тихо подойдя к брату, останавливается в паре метров. — Вы опять поругались? Я видел Михаила, он какой-то недовольный. Люцифер яростно жмурится, пытаясь загнать обратно раздражающее глаза сожаление. — Все в порядке, малыш. Просто иногда чувствую себя так, как будто на меня все постоянно злятся. Андри серьезно смотрит на него снизу вверх. Люцифер ломано улыбается и отворачивается к чайнику. Внезапно его чуть не сбивает с ног порывистое объятие. Так умеют обнимать только дети — быстро, крепко и сильно. Ну, для них сильно. Андри восемь, и он Люциферу в лучшем случае в живот дышит. — Я на тебя не злюсь. Я тебя люблю. Ты самый лучший старший брат в мире, — Андри задирает голову, утыкаясь Люциферу подбородком в ребра. — Ну, чего ты, а как же Михаил, Габриэль и Кас? — Люцифер продолжает гипнотизировать чайник, но кладет Андри ладонь на макушку, поглаживая по волосам. — Габриэля почти никогда нет дома, а Михаил скучный, а Кас вовсе и не старший, — просто отвечает Андри. Люцифер тихо смеется. — Ну, ребенок, смотри, чтобы они тебя не услышали, — Люцифер присаживается на корточки. — Хочешь чай? Или, может, — он выразительно поднимает брови, — какао? Андри косится на вход в кухню, а потом, заговорщицки улыбаясь, кивает. Какао в их доме не относилось к списку продуктов для ежедневного употребления, потому что кормить пятерых сыновей в одиночку — дело непростое. Люцифер напоследок ерошит Андри волосы, поднимается, выключая чайник. Улыбается грустно. Сегодня он начал собирать вещи. А через неделю уедет на другой конец страны.