***
Церемония возложения на моего отца обязанностей бургомистра еще не состоялась, однако каждый, кто был заинтересован в его благосклонности считал своим долгом нас посетить. Мать была холодна со всеми, и однажды, когда ушел очередной гость, я услышала, как она прыснула: «Лицемеры». Мне же было боязно даже подумать о том, что будет, если в наш дом снова придет дядюшка Альва, в своем чрезмерно дорогом костюме, с колючим, оценивающим взглядом. Каждый раз, когда я слышала стук в дверь, у меня темнело в глазах и бешено билось сердце. Мысль о том, что я буду жить в ратуше – там, где это человек наверняка бывает постоянно, - не помогала мне успокоиться. Нельзя сказать, что моя новая комната мне не понравилась. В конце концов, она действительно была больше прежней, с украшенными гобеленами стенами, красивым резным столом, кроватью с балдахином и целым шкафом старых пыльных книг. Увидев их, я сразу дала себе зарок, что за ближайшие пять лет непременно все перечитаю. Все было чужим и каким-то потрепанным, хоть и дорогим. Я чувствовала себя так, будто попала в гости и ничего нельзя брать без спроса. От гобеленов на стенах веяло стариной, и чтобы что-то разглядеть приходилось подходить почти вплотную. Можно было разглядеть изображения людей, животных и чудовищ, одно из которых, с перепончатыми крыльями и длинным хвостом, казалось самым большим и покрывало своим телом очертания городских башен так, что от них остались видны только крыши и верхние бойницы. Пасть зверя была широко раскрыта, выпуская огненный вихрь, покрывающий остальную часть гобелена. Увидев этот с детства знакомый каждому жителю Озерного города сюжет нападения дракона на Дейл, меня вдруг охватило чувство, будто я впервые выглянула из маленькой комнаты в бескрайнее поле и оглядываюсь вокруг: вот, где-то далеко виднеется лес, где-то – шумит море и идут дожди, а где-то – бушует сражение и льется кровь. Так же и наш город показался мне теперь этой маленькой комнатой, даже со всей своей историей – лишь песчинкой в огромном мире. «Неужели этот гобелен был создан тем, кто сам видел дракона? Значит, это чудовище так и выглядело», - подумала я. Мне понравилась мысль, что через это полотно я могу прикоснуться к легенде и увидеть воочию как все было. Отойдя от гобелена, я устроилась на кровати с взятой наугад книгой. Мне не повезло: она была совершенно мне неинтересна. Сухой трактат о возможностях использования разного типа горных пород в ремеслах больше пришелся бы по душе Альфриду. «Интересно, чем он сейчас все-таки занят?» - подумала я и, пытаясь отогнать вновь обострившееся чувство вины, оставила книгу, решив прогуляться. Открыв одну из тяжелых дверей покоев, я оказалась в помещении, которое должно было выполнять роль гостиной или приемной. Впрочем, это место больше походило на архив: множество стеллажей вдоль стен были забиты книгами. Книги также располагались на полу, в высоких стопках, и из-за этого от всего пространства помещения остался свободным лишь узкий проход к огромному столу, также заваленному бумагами. У стола стоял не менее внушительных размеров стул, на спинке которого красовались две рыбины с мелкими острыми зубами и сильно выдающимися вперед челюстями. «Должно быть, теперь это рабочее место отца», - поняла я. Мать я нашла в гардеробной, за очередной тяжелой дверью. На этот раз она была в приподнятом настроении, напевая свою любимую песенку о старом филине. Несмотря на свою нередкую надменность и подмечаемую многими холодность, матери не были чужды простые радости случайных веселых минут. Она разбирала наши вещи, раскладывая их по местам. - Клара, подойди сюда, - сказала она, прервав песню. – Смотри, это платье я носила, когда была чуть старше тебя. Удивительно, что оно сохранилось. Мне казалось, мы все раздали. Мать держала в руках платье синего цвета с вышитыми белой нитью узорами на рукавах и по подолу. Оно было нарядным и сшитым из хорошей ткани, очевидно дорогой. Я подошла ближе, чтобы мать могла приложить платье к моей тщедушной фигурке, но оно оказалось слишком длинным. - Кажется, я куда меньше, чем ты была в моем возрасте. - Это ничего. Еще вырастешь. Попрошу Хелену – она все исправит и, может быть, даже еще украсит. Я попросила ее прийти сегодня. Вновь зазвучала тихая песня, платье было отложено отдельно, аккуратно свернутое. Хелену Чейн, подругу матери, я знала неплохо. Она слыла хорошей портнихой. Хорошей настолько, что ее труд высоко ценился городской знатью. Хелена держала швейную мастерскую в квартале Богатых, что было делом исключительным и абсолютно лишало ее любых забот, связанных с конкурентами. - Мама, а почему мы не можем купить мне новое платье? Кажется, отец должен иметь больше денег, раз он стал главным в городе. - Пока достаточно того, что есть, - ответила мать и бережно вытащила из тюка очередную старую тряпку. – Тебе нужно быть скромной. Большинство горожан живут даже не в половину так же хорошо, как мы, и то, что твой отец стал бургомистром – повод для гордости, но не для того, чтобы считать новые платья. - Да я и не собиралась мам. Просто подумала, что мы можем себе позволить чуть-чуть больше, чем у нас было, вот и все. Мать поднялась и, взяв отобранные ей вещи, направилась к выходу из гардеробной. - Вот если бы ты относилась к своим платьям так же аккуратно, как и я в твоем возрасте, то я бы подумала о том, чтобы почаще дарить тебе новые. Однако в твоем случае это просто расточительство. Своей дочери будешь покупать только новые платья, потому что перешивать будет нечего. - Ну ма-ам. Не так уж я и неаккуратна. Я последовала за матерью в гостиную. - Правда? Тогда откуда берутся все эти пятна и дыры? Ты помнишь, в каком виде ходят дети из приюта? Порой мне кажется, что они даже опрятнее тебя. - Но это неправда… - попыталась возразить я. - Правда. Хотя этого твоего друга, Альфрида, это не касается. На твоем месте я считала бы своим долгом напомнить ему о том, что нужно хотя бы иногда мыть волосы. Не говоря уже об одежде и прочем… Я промолчала, боясь, что если отвечу что-то – мать продолжит говорить об Альфриде, а мне этого не хотелось. Хелена пришла спустя пару часов, пожелать счастливой жизни в новом доме, сетуя на то, что ей придется видеться с нами гораздо реже. Мне было искренне непонятно, почему они с моей матерью оказались подругами. В них обеих не было между собой ничего общего. Разные, как огонь и ледяной ветер, они, даже просто молча находясь в одной комнате, не могли не столкнуться в чем-то. Казалось, все пространство делилось между ними двумя. Хелена обладала яркой внешностью: волосы ее были черные, волнистые и невероятно длинные, всегда распущены и небрежно разбросаны по спине, а кожа - смуглая, обладающая красивым бронзовым сиянием. Одежда Хелены всегда отличалась пестротой, но особенной любовью хозяйки пользовались многоцветные юбки со сложными орнаментами. Отдавая предпочтение зеленым оттенкам, Хелена, несмотря на обилие красок со своей стороны, излучала покой и гармонию. С ней было приятно разговаривать, она умела хорошо шутить и чаще всего была весела. Мне было спокойно рядом с Хеленой, да и она не прочь была поболтать со мной о многом, при этом стараясь не утомлять меня своим вниманием, как это часто делали другие взрослые. Мы втроем пили чай и беседовали. Нам прислуживала девушка, назвавшаяся Элизой, очень худая и до болезненного бледная. Когда она наливала нам чай, ее руки дрожали, а губы как-то испуганно сжимались. Не имея опыта общения с прислугой, я хотела было предложить ей помощь, но мне ясно дали понять, что так делать не следует. Мать была немногословна и задумчива, но время от времени отвечала на вопросы, слегка качала головой и глядела на Хелену с интересом, когда та рассказывала очередную историю о своих заказчиках. - До чего же мне надоели наши бесконечные снега. Только и знаешь, что шубы шить, да мех прилаживать, - говорила Хелена, грея руки у горячей кружки. – В теплое бы время в шелке ходить, да красками переливаться. А у нас какое тепло? Пару раз успеешь в обновке покрасоваться - и вот опять в тулуп укутывайся. Элиза тем временем спросила у матери разрешения удалиться, и после ее кивка спешно ушла, стуча каблуками. - Неужели кто-то все еще может себе позволить шелк? – спросила мать. – Мне казалось, ничего подобного на рынке уже не сыскать. - О, дорогая, был у меня такой заказ, - Хелена понизила тон до шепота. – Сами материал принесли, да какой! Чистейший шелк, а расписан – чудо как! Цветы распускаются, бабочки крохотные, а птицы, вот-вот вспорхнут да в окно вылетят. - Это кто же таких денег не пожалел? - Не знаю, душенька, не знаю. Слуга приходил - только мерки принес и срок озвучил. Уж вроде как всех я в этой части города в лицо знаю, а этого – впервые видела. А может и видела, да не запомнила просто. Лицо у него такое… Ну, как будто и нет его вовсе. - Это как? – спросила я. - А вот бывает, смотришь на человека, говоришь с ним, имя даже он называет тебе свое. а как второй раз увидишь – все как в первый. Вот и здесь, должно быть, то же. - Значит, кто-то не хочет, чтобы о его богатстве знали, раз имени не назвал, да еще и такого человека послал, «без лица», - произнесла мать. – Уж не о твоей ли болтливости, Хелена, наслышан? - Да нет, родные мои, вовсе нет, - ответила Хелена. – Здесь совсем странное что-то. Знаете, что мне следовало из этакой-то ткани сшить? Попону для лошади! Парадную, стало быть. Мать посмотрела на подругу, слегка приподняв уголки губ. - Когда это ты успела на лошадей перейти? Совсем с заказами туго? Хелена сделала жест рукой, мол, «не перебивай», и продолжила: - Я сначала растерялась. Объяснила, что не моя это работа, лошадей одевать. Рассказала, что в ремесленном квартале уж два-три мастера найдутся точно, а у меня и рука не поднимется из такой ткани попону на лошадь кроить. - А он? – не удержалась я. - А он мне и говорит: «Эта работа должна быть выполнена рукой лучшего портного, а все убытки мой хозяин возместит». Я и ответила, что дело не в убытках, а в том, что не занимаюсь я такими вещами, не по опыту мне такое. Но тут он мне такую сумму пообещал, что отказаться уже просто неприлично было. - И как? Ты справилась с заданием? – спросила мать, рассеяно ломая в руке печенье. - Конечно, справилась, - ответила Хелена. – Многих сил мне это стоило, но, судя по всему, все довольны. «Дядюшка Альва вполне мог сделать такой заказ», - подумалось мне. – «Это как раз по нему придется». - Все-таки странно, что они обратились именно к тебе, - голос матери, казалось, показывал скуку, но движения вдруг стали порывистыми, резкими. - Ничего странного. Я на самом деле единственная, кто не боится с такими тканями работать. И не просто не боится, а чувствует их. Это все знают. Произнеся это, Хелена буквально выпрямилась, и изменилась в лице. Теперь она сидела гордо и сияла чуть ли не ярче свечей. - А… - мать смотрела на подругу не менее надменно. – Так не соблаговолит ли ваше мастерство снизойти до грубой шерсти? Мне нужно подшить платье для Клары, а ты обещала помочь. После этого речь снова зашла о старых платьях. Хелена, в отличие от моей молчаливой матери была очень разговорчива, и та, вскоре устав, покинула нас, отправившись на кухню, узнать, как идут приготовления к завтрашнему торжеству. Я же долго могла слушать Хелену, тем более, что она помогла мне отвлечься от терзавших меня мыслей. Говорила швея и о своих заказах, и о погоде, и о моей худобе, и о том, как не так давно один странный мальчишка чуть не украл у нее ножницы. - Куда только руководство приютов смотрит? – сокрушалась Хелена. – Даа… Неладное что-то в городе творится, что уж говорить. Чудаки всякие все про дракона вспоминают - а где он, дракон-то? И был ли вообще – поди, узнай. Насущные проблемы решать надо. Тут и без драконов скоро есть нечего будет. Второй месяц сало найти не могу. Горе одно! - А что, неужто действительно в лавках нет сала? – спросила я. - Нет, - Хелена покачала головой. – Ни кусочка. Говядину иногда найти еще можно, а свинины – так и вовсе никакой. Действительно, уже не первую неделю тетушка Иви готовила исключительно рыбу и дикую птицу, которую нам иногда продавали охотники, знакомые отца. Это было очень странно. Как мне рассказал Альфрид, скотобойни на берегу принадлежали дяде Альва. Судя по тому, как тот роскошно живет, у него должны были быть большие доходы. А если не с продаж мяса – то откуда? «Ох, зачем я в это ввязалась? Сидела бы, как прежде, и жила спокойно. Где только этого Альфрида носит, хоть бы записку какую передал», - причитала про себя я. - Если бы речь шла о ком-то другом, - говорила Хелена перед уходом, забирая предназначенное мне платье. – Я бы решила, что у меня появилась новая богатая заказчица. Но ты же знаешь свою мать, Клара. Она готова носить одно и то же платье до той поры, пока по швам не разойдется. На лице Хелены я увидела искреннее разочарование, впрочем, быстро сменившееся доброй улыбкой.***
В день церемонии все было особенно оживлено. Мать помогала мне привести себя в порядок, прилаживая мои выбивающиеся пряди и стараясь сделать из них что-то наподобие праздничной прически. Я не сомневалась, что у мамы получится, но тяжело было представить, как я перенесу целый день с до такой степени стянутыми волосами. Вопреки моим ожиданиям, мать была очень спокойна. Будто она уже полностью свыклась со своим новым положением. - И когда только эти морозы закончатся? – произнесла я, глядя на замерзшее окно. - У нас короткое лето и долгая зима. Нам повезет, если все пройдет к концу месяца. В помещениях в это время года было сумеречно даже днем, и потому в комнате горели свечи. Всю свою последующую жизнь я помнила это отражающееся в зеркале, освещенное тусклым светом, бледное, но полное безмятежной радости лицо моей матери. То была ее последняя улыбка. - Отец сейчас будет выступать перед горожанами, да? Там так холодно, неужели нельзя было перенести церемонию? Мать лишь вздохнула. - Конечно, сейчас многие могут не выйти на площадь. Впрочем, так они только докажут свое безразличие. Нет никакого повода пренебрегать традициями. - Я не об этом, мам, - произнесла я. – Традиции – это хорошо, но ведь ничего страшного не случилось бы, если бы папа вышел к горожанам попозже, когда метель уляжется, и станет потеплей. В конце концов ты же сама сказала, что мы не пойдем слушать речь папы из-за того, что это необязательно. - Необязательно, потому что для нас с тобой, Клара, куда важнее то, что скажет твой отец на собрании в большом зале. То, что он скажет совету и главам гильдий. И чем быстрее твой отец приступит к своим обязанностям – тем лучше для всего города. Платье, подогнанное Хеленой, которая, видимо, не спала всю ночь, уже привезли. Оно еще не остыло как следует с мороза, когда мне пришлось его надеть, чтобы успеть спуститься вовремя. Церемония проходила в большом зале ратуши на первом этаже. Мне впервые пришлось находится в настолько обширном помещении, и потому все казалось странным: потолок – слишком высоким, деревянные балки под ним и колонны – слишком необъятными, а столы – слишком длинными. Даже не верилось, что все эти места будут в скором времени заняты людьми. Однако гости все прибывали и прибывали, и к началу церемонии в зале от гула разговоров, казалось, дрожали стены. Для нас с матерью были выделены особые места за особым столом. Рядом с нами, насколько мне стало ясно, сидели семьи других ратманов. Глав семей видно не было: им предстояло участвовать в церемонии, и только после этого занять места рядом с бургомистром. Я уселась на высокий резной стул и обнаружила, что не достаю ногами до пола. Задумавшись, я неосознанно стала болтать ими, глазея вокруг. В зале было очень светло, благодаря сотням светильников и свечей. Столы были выстроены прямоугольником, через середину которого проходила бурая дорожка из ковров прямо от входа в ратушу. В центре зала стояла кафедра из блестящего красного дерева, с двумя вырезанными спереди рыбами, которые смотрели в противоположные стороны. Челюсти рыб сильно выдавались вперед, что позволяло узнать в них щук. Впрочем, это мог быть очередной собирательный образ озерной рыбы – символа главенствующего промысла. «Должно быть, отец будет выступать отсюда», - поняла я, вспомнив, что похожие рыбы были высечены на спинке кресла бургомистра в его покоях. Наш стол был расположен таким образом, что мы с матерью могли бы видеть отца только со спины. Все-таки большая часть слушателей была сосредоточена напротив: ряды остальных столов протягивались вдоль стен зала. В самих стенах были пробиты огромные окна сложной удлиненной формы. Несмотря на свой размер, окна были почти бесполезны в это время года: солнце неделями не показывалось из-за густых, полных снега, облаков. Досадно было и то, что украшавшие окна витражи не порадуют своей красотой при таком освещении. Мне сразу представилось, как, должно быть, сказочно выглядит это место в солнечный летний полдень. - Осторожнее, милая! Я услышала рядом с собой ласковый женский голос. Слева от меня до этого пустующее место было теперь занято. Оказалось, болтая ногами, я задела платье вновь пришедшей гостьи. Было неловко и я произнесла: - Простите, пожал… Договорить я не смогла, потому что узнала в своей соседке ту самую печальную женщину с длинной золотой косой, которую видела, прячась за занавеской в доме Альва – его мать. - … пожалуйста, - все-таки закончила я фразу и опустила голову, стараясь не смотреть в левую сторону. Но не смотреть было трудно. Сидящая рядом была одета в платье необыкновенного зеленого цвета. Я никогда прежде не видела, чтобы ткань настолько красиво переливалась при свете свечей. Внимание привлекала и белоснежная рука, покоящаяся на столешнице, украшенная единственным кольцом с изумрудом. Сидевшая справа от меня мама приветливо разговаривала со всеми, кто сидел за нашим столом. Она вела себя непосредственно и легко, как будто рождена была для того, чтобы хозяйкой восседать в большом зале ратуши. Платье матери не было и в половину таким же богатым, как у других женщин за нашим столом, но то, как она говорила и глядела на них, производило впечатление даже на меня: еще ни разу не приходилось мне видеть свою собственную маму такой величественной и красноречивой. Я же сама окончательно стушевалась еще тогда, когда мне пришлось извиняться за беспечное болтание ногами, и с того момента мне просто хотелось уйти, чтобы не выдать еще чего-нибудь в этом духе и не позорить мать своим присутствием. Однако уйти я, конечно, не могла. Стараясь не двигаться, я, кажется, даже дышать стала реже, и от этого становилось еще хуже. К моему несчастью, рядом со своей матерью, через одно место от меня восседал Альв. Я все-таки заметила его, уже ковырявшего рыбину, поставленную на наш стол. Такое поведение было неприемлемым - и мать Альва очень изящно отодвинула руку сына от общего блюда. Они переговаривались чуть слышно и даже мне, сидевшей рядом, было не слыхать их разговора. Впрочем, почувствовать на себе взгляд Альва из-за плеча матери мне, к сожалению, пришлось. То был взгляд, полный не насмешки или презрения, но лютой ненависти. «И как они не боятся его в люди выводить. Ведь он безумен», - подумала я. Тем временем множество слуг носили блюда с различными угощениями к торжеству. Я заметила, что на наш стол приносили блюда чуть более нарядные, приборы у нас были позолоченные, в то время, как на остальных столах – посеребренные, да и вообще – внимания к нам было куда больше. Среди слуг я увидела уже знакомую мне девушку с испуганным взглядом - Элизу. Она ловко носила тяжелые блюда, заполненные то дичью, то овощами, то рыбинами. На ее хрупких руках такая ноша казалась слишком тяжелой, однако она с таким проворством с ней справлялась, что это вызывало улыбку восхищения. Элиза чаще всего подходила к нашему столу. Каждый раз, ставя на него очередное блюдо, она с беспокойством оглядывала все, что уже было поставлено, и как-то особенно испуганно поглядывала в сторону главного стола, где должен был сидеть отец со всеми ратманами. Людей в зале становилось все больше. Столы уже ломились от всевозможной еды и вин, но к трапезе никто не приступал. Кроме Альва, бесстыдно хрустевшего корочкой хлеба, разбрасывая крошки, все ждали, когда начнется церемония. Наконец, отец и члены городского совета вернулись с площади. Открылась дверь ратуши, и из холода улицы в помещение вошли те, кого все ждали. Все румяные от мороза, одетые в парадные, расшитые мехом и парчой кафтаны, они несли за собой оживление и веселье. Сразу гости принялись с облегчением восклицать, что ожидание затянулось, загремели кубки и зазвучали музыкальные инструменты, среди которых я узнала ненавистные мне трубы, как всегда перекрывавшие все остальные звуки, нарушая любую гармонию. Среди вошедших мужчин выделялись двое: мой отец, в высокой шапке, украшенной пером и огромным сапфиром, и дядя Альва, в неизменной, сияющей золотом одежде и тяжелым золотым медальоном на груди. Мне подумалось, что если бы я не знала, ради чего затеяно данное торжество, то за его виновника приняла бы именно этого человека. Верхнюю одежду вошедших приняли слуги, и, очевидно, воодушевленный своим выступлением на площади отец сразу же прошел к кафедре, попутно подмигнув нам с мамой: он был в необычайно хорошем расположении духа. Когда шум голосов в зале прекратился, отец произнес: - Мы все долго этого ждали, господа. Сегодня, давая присягу, я благодарю Городской совет за оказанную мне высокую честь – быть избранным главой нашего славного, вольного Озерного города. Голос отца звучал громко, и, казалось, что в зале никто не смел даже пошевелиться. Сквозь общую неподвижность мне в глаза бросилась Элиза, в очередной раз несшая графин с вином к нашему столу. Она крепко прижимала его к груди и с особым трепетом, предварительно наполнив высокий позолоченный кубок, поставила туда, где должен был восседать отец. - Я полностью осознаю, какая ответственность ложится на меня теперь, когда я, держа руку на сердце, принимаю избрание, - продолжал отец. - Заверяю Городской совет, как и все цехи и гильдии, главы которых почтили своим присутствием эту церемонию, что приложу все силы, чтобы оправдать доверие, и чтобы вместе с вами вернуть вольному Озерному городу былую славу. Я продолжу те благие начинания, которые не успел до конца воплотить всеми уважаемый мой предшественник сир Вальбранд. Его талант, ясный ум и верность городу снискали ему это всеобщее уважение. Он не щадил себя, стремясь оказать поддержку каждому, кто этого заслуживал. Элиза тем временем, взявши наполненный ей кубок, понесла его к кафедре, стараясь идти незаметно, беззвучно. Я обратила внимание на то, что она передвигалась на цыпочках, вероятно, чтобы не стучать каблуками. Ей пришлось пройти позади нашего стола, и когда она поравнялась со стулом, на котором сидел Альв, тот резко отодвинулся от стола, что вышло довольно громко. Элиза чуть пискнула, испугавшись. Очевидно у Альва был расчет на то, что девушка выронит кубок из рук, но этого не произошло. Она на пару секунд остановилась, молча вздохнула и продолжила свой путь, не поднимая головы. Кубок у Элизы принял дядюшка Альва, стоявший теперь крайним в ряду отцовской свиты, глянув на Элизу довольно, словно сытый кот. Мать Альва наклонилась к сыну и принялась что-то в сердцах шептать ему. С его же стороны я слышала лишь тихий смех. - Все мы понимаем, господа, что одного желания идти этим путем мало, - продолжал отец. - Нужно уметь не только поставить правильные цели, но и упорно добиваться их, преодолевая любые трудности. Нужно правильно оценивать достигнутое, не преувеличивая, но и не преуменьшая его. Только такой подход избавит нас как от ошибок, любая из которых может стать непоправимой в сложившихся тяжелых условиях, так и от соблазна принимать желаемое за действительное. Преемственность, господа, – это не просто красивое слово. Это живое, реальное дело. И это всех нас ко многому обязывает. Всегда главной силой нашего вольного города была связь городского совета с гражданами, и наш долг прислушаться к мольбам, которые исходят от них. От каждого я буду ждать помощи в это нелегкое время. Пока отец говорил, другие слуги так же бесшумно, как Элиза, подносили участникам церемонии различные предметы: кому-то досталась массивная цепь, кому-то - украшенный каменьями ключ, а кому-то – огромная книга, явно тяжелая. Закончив говорить, отец отошел от кафедры назад, но в зале никто не реагировал: все по-прежнему молчали. Тогда, человек с книгой, цвет которой отчего-то совпадал с цветом его лица (таким же темным, почти коричневым), подошел к отцу и раскрыл ее перед ним на заранее отмеченной закладкой странице. Отец положил правую руку на страницы и произнес, читая: - Я торжественно присягаю на верность вековым традициям и заветам вольного города Эсгарота. Клянусь с честью нести бремя титула бургомистра и не предать доверия ни ратмана, ни купца, ни ремесленника, ни художника и ни любого другого гражданина. В этот момент книга была закрыта и унесена, а на плечи отца возложили принесенную ранее массивную цепь, дали ключ в левую руку. Дяде Альва предстояло поднести отцу кубок с вином, и тот принял его, осушив до дна. Только после этого зал оживился, раздались поздравления, ритмичные удары кулаков о столешницы и звуки музыки. Церемония подошла к концу, но за ней должен был последовать пир. Принесенные слугами блюда принялись поглощаться довольными и радостными гостями ратуши или ее обитателями – я не могла отличить. Люди, пришедшие вместе с отцом, заняли свои места за главным столом и были так же веселы, как и все остальные присутствующие. Мне же с трудом удавалось прикоснуться к еде, чувствуя близкое присутствие Альва. Он уже давно наелся и потерял к еде всякий интерес, а потому начал искать себе развлечение. Безусловно, он никак не мог обойти вниманием тот факт, что я сижу рядом. Стараясь отделить косточки от кусочка рыбы в моей тарелке, я почувствовала, как в спину уткнулось что-то острое, но тут же исчезло. Я резко обернулась, но не обнаружила ничего, кроме резной спинки стула. Мне сразу стало ясно, что это было. Действительно, спустя каких-то пару минут, я вновь почувствовала, что в поясницу что-то колется, и даже сильнее, чем в прошлый раз. Теперь я оказалась расторопнее и выхватила вилку из руки Альва. Тому приходилось изрядно выгибаться, чтобы достать меня, не задев матери, и когда я ухватилась за вилку, он чуть не упал со стула. Мать Альва заметила это и сделала ему короткое, чуть слышимое, но резкое замечание. На время Альв затих. Поняв, что спокойного вечера у меня не будет, я решила попробовать уйти с праздника, тем более, что торжественная часть уже закончилась, а от шума и волнений у меня разболелась голова. Я спросила разрешения у своей матери, и, получив его, встала со стула. - Клара, подожди, - остановила меня мать. – Обязательно подойди к отцу попрощаться. И пусть Элиза проводит тебя. Служанка как раз была около нашего стола, и услышав распоряжение моей матери, коротко поклонилась, бегло скользнув по мне взглядом. Я же, отходя от стола обернулась в сторону Альва, о чем тут же пожалела, таким страшным показалось мне его лицо. Я подошла к отцу, чтобы попрощаться с ним. Он взял со своего стола несколько замедованных долек яблока, дал их мне и пожелал доброй ночи.***
Прошло около трех месяцев. Весна была в самом разгаре, и небо давно очистилось от тяжелых облаков. Стало светлее, да и ветер был уже не так силен и холоден. Как и обещал отец, ко мне приставили новых учителей, и свободного времени у меня почти не осталось. Впрочем, мне еще позволяли навещать тетушку Иви, однако из ратуши я могла выйти исключительно в сопровождении Элизы. За прошедшее время нам не удалось сдружиться. Она настойчиво продолжала обращаться ко мне «мисс», несмотря на постоянные просьбы называть меня по имени, и настолько боялась преступить любое указание, данное моей матерью, что это повергало меня в отчаянье. Каждый раз, когда нам приходилось выходить, Элиза тщательно следила за тем, как я была одета, в порядке ли мои волосы, чисты ли ногти. На улице она неизменно следовала за мной молчаливой тенью, при этом любые мои попытки заглянуть в лавку или просто поглазеть на какое-либо событие обрывались восклицанием: - Нам нужно идти, мисс! У вас не так много времени. Она постоянно меня торопила. Мне было невыносимо скучно и тревожно одновременно. Со временем, я стала все чаще показывать желание вновь пойти к тетушке Иви. Я говорила Элизе о болезни тетушкиного сердца и моем переживании о том, как справляется служанка, на которую была возложена обязанность заботы о доме. Часто Элиза смотрела на меня грустно, странно сжимала руки и говорила, что я зря беспокоюсь и что моя тетушка под хорошим присмотром. Тогда я очень злилась на Элизу, поскольку мне думалось, что она стремится заставить меня вовсе не входить из покоев, или что просто ей самой не хочется возиться со мной. Постепенно Элиза начала отказывать мне, и выходить я стала еще реже. Сердиться на девушку начало входить у меня в привычку. Я уже не скрывала свое раздражение, и однажды, когда Элиза вновь мне отказала, я впервые повысила на нее голос, пригрозив рассказать обо всем матери. Однако в ответ на это Элиза лишь опустила глаза, поджала губы и вышла из комнаты, произнеся: - Как угодно, мисс. Мать же к моему разочарованию хвалила Элизу за рвение и моих жалоб не слушала. Отец был постоянно занят, и мне доставались только замедованные дольки яблока, которые я получала от него каждое утро (своеобразный ритуал перед очередным скучным днем). Однажды после завтрака в ожидании занятий я оказалась предоставлена сама себе и потому бродила по ратуше, разглядывая нарядные коридоры. В это время дня всегда было тихо, и в такой тишине я вдруг услышала тонкий писк, очень странный: хриплый, сдавленный. Звук был очень похож на плач ребенка и слышался издали. Пожалуй, в другое время, когда в ратуше более шумно, его можно было бы и не услышать. Я пошла на звук и оказалась в незнакомом мне коридоре, заставленном мебелью так плотно, что создавалось впечатление, будто из этой части ратуши сделали склад. Вдоль стены было несколько простых деревянных дверей без резьбы, за одной из которых и слышался плач. Я уже собиралась покинуть это место, когда услышала частый стук каблуков: это спешили к ребенку. Спустя мгновение, в коридоре появилась Элиза. Увидев меня, она страшно побледнела и снова как-то странно сжала руки у живота. Низко наклонив голову, опустив взгляд, она пробормотала быстро: - Мисс, прошу простить. Простите меня, мисс. Я… Элиза то глядела в сторону комнаты, то вновь опускала глаза в пол. В конце концов не выдержав, девушка бросилась к ребенку, отворив дверь комнаты настежь. Дитя продолжало настойчиво требовать внимания к себе, лежа на кровати, туго свернутым в дырявое одеяло землистого цвета. Дрожащими, худыми руками она схватила сверток и принялась как-то нервно качать ребенка, причитая. Когда дитя перестало кричать, с его стороны остались слышны лишь всхлипывания. Тогда девушка осмелилась посмотреть на меня и, вздохнув, сказала: - Я знаю, его не должно быть здесь. Прошу, не говорите ничего своей матушке. Меня выгонят, а я… я справляюсь. Вот он замолчал, видите? Я вернусь обратно, и никто ничего не заметит. Не говорите только матушке… В глазах девушки я увидела слезы, и подойдя к ней с ребенком, села рядом на кровать. Видимо, посчитав мое молчание знаком расположения, девушка быстро оправилась. Но мною двигала вовсе не жалость. Меня пронзило чувство торжества. - Что же вы мне сразу ничего не сказали? Как же у вас получается трудиться, когда ребенок постоянно кричит? - Мисс… Он болен. Было еще хуже. Ему травки нужны особые, только свежие. Такие в аптеке есть, но я не могу туда каждый день ходить. А ваш друг так сильно меня выручил, согласился бесплатно их сюда приносить, - Элиза слегка улыбнулась. - Вот за водой бегала, чтоб настой сделать, а потом как услышала, что кричит, то обратно кинулась. Мне бы только воды немного… И покормить. Он спать будет долго тогда, вы не извольте беспокоиться. - Так Альфрид вам помогает? - Да, мисс. - То есть он… Бывает здесь? - Каждую неделю. Без его помощи я бы пропала мисс. Я чувствовала, как волна раздражения подкатывает к горлу. Ребенок на руках Элизы уже не кричал, но продолжал издавать протяжные довольно громкие звуки. - Я не знала. И что же, он ничего не пытался мне передать? Не хотел меня увидеть? Элиза фыркнула. - Так ведь постоянно какие-то бумажки передать пытался. Но вы же знаете, мисс. Ни к чему это. Мне вашей матушкой строгое указание было дадено. «Столько времени… Я ничего не слышала, ничего не знала. Наверняка у Альфрида есть какие-то новости. Наверняка он многое хотел мне сказать…», - мысли одна за другой роились у меня в голове и жалили изнутри. Элеонора тем временем поднялась с места, продолжая качать ребенка. - Я должна идти, мисс. Настой надо приготовить, а то не успокоится ведь. - Постойте, а что же с ним? – я указала на ребенка. – Вы здесь его оставите? - Я не могу взять его с собой. Мадам Элеонора великодушно позволила держать его здесь, в комнате только, - Элиза опустила глаза. – Чтобы больше не знал никто. Это против правил. - Но он же снова начнет кричать. Мало ли кто еще придет? Давайте я с ним посижу немного. Девушка странно, настороженно на меня посмотрела. По ней было видно, что она сомневается. - Что вы, мисс. Не гоже это вам… - Но что же делать? Я посижу, покачаю его. Он ведь не кричит, когда вы его качаете. Девушка потопталась на месте, и немного погодя произнесла: - Мисс… Вы же не скажете вашей матушке? Очень уж строгая она у вас. - А вы, Элиза? Отдадите мне записки моего друга? Я старалась говорить без раздражения, но судя по реакции Элизы у меня не получилось. - У меня их нет, мисс. Я их сразу ему возвращала. Девушка явно нервничала. Она сделала шаг назад и отвела взгляд. - Элиза, Альфрид действительно мой хороший друг. Вы ничего плохого не сделаете. - Тогда пусть он присылает письма, как положено. Зачем такие тайны? - Уверяю вас, эти записки ничего дурного не значат. - Откуда мне знать, мисс. Я и читать-то не обучена. А ваша матушка вот выгонит меня - куда я пойду? А здесь место хорошее, где еще такое найти? Мы говорили громко, и ребенок, тем временем почти успокоившийся, снова начал плакать. Я тяжело вздохнула, поняв, что сегодня придется уступить. - Идите за настоем, Элиза. Я ничего не скажу матери. Девушка просила на меня полный сомнений взгляд. - Правда? Я молча кивнула головой, и Элиза аккуратно протянула мне сверток, в котором сморщив нос недовольно всхлипывал ребенок. Показав, как правильно его качать, она сказала: - Я очень быстро вернусь, мисс. Очень благодарна вам, мисс… Поклонившись мне, девушка убежала, прикрыв за собой дверь. Осторожно качая ребенка, я только надеялась, что он вновь не заплачет. К несчастью, на моих руках он чувствовал себя куда хуже, и прошло совсем немного времени, прежде чем он снова закричал. - Что же с тобой делать? Ну где твоя мама? Где? Я уже встала с кровати и ходила по комнате, качая ребенка и так и эдак, но это не помогало. Время шло, а Элиза все не появлялась. - Это надо же было в такое приключение попасть! Кричать ребенок стал невыносимо сильно, и было лишь вопросом везения, услышат ли его. В панике я вспомнила о замедованных дольках яблока. Они по-прежнему были у меня, и я решила, что если попробовать дать ребенку одну, то это на время его успокоит…