Шарлотта Ксавье

       У Шарлотты Ксавье, директрисы школы для одаренных детей, в штате школы десять преподавателей-мутантов, две поварихи, комендантша общежития весьма строгих нравов, один уборщик и два садовника из уже взрослых учеников. А. Да. И пятьдесят семь учеников. — Я сойду с ума со всеми вами, — вздыхает Шарлотта на подъездной дорожке, но ей тепло от этого, потому что все они нашли в школе что-то хорошее, что-то свое — не место, нет, но точку в их жизненном маршруте, которая поможет им найти свое место. — Бросьте, профессор, вы нас любите! — смеется Алекс и кружится. У него на спине вниз головой висит удерживаемая за ноги мелкая девчонка, которая визжит настолько довольно и настолько активно делится с миром своим счастьем, что Чарли приходится немного глушить ее дар — довольно хлопотное, но необходимое занятие, потому что детская радость и возбуждение в более взрослых могут трансформироваться во что-то совсем недетское. — А я разве сказала хоть слово против? — улыбается Чарли. — Опускай Мэган на землю. Ей пора на занятия. Мэган?.. — Я больше не буду заваливать тест по литературе, я всё прочитала, профессор! — радостно тараторит девочка, когда ее опускают на землю уже в нормальном положении, и убегает. Алекс смотрит ей вслед довольно. Чарли качает головой и признается: — К каждому нужен свой подход. — В моем досье вы написали “вино и никаких разговоров о приемных семьях”? — уточняет Алекс с улыбкой. — Профессор… Вы… грустны. Что-то не так?.. — Вьетнам, — говорит Чарли. — У нас призывают одного из учителей. Следующий урок литературы буду вести я. Алекс хмурится и молчит. Чарли знает, что его повестка лежит сейчас в бардачке. Он приехал попрощаться. И сейчас стоит и не знает, как сказать. — Вьетнам не так уж далеко, — кривится в недоулыбке Чарли. — Зови. И я услышу. Она лжет, конечно, безусловно, но она может услышать через Церебро, если очень постарается. Алекс кивает и уточняет: — Назначьте мне время, профессор. Я не умею писать письма, а вот передавать мысленные приветы хотелось бы. — Назначь ты, — просит Чарли. — Я бы не хотела тебя отвлекать. Алекс только кивает. А потом всё же обнимает ее — неуклюже, неловко, очень тепло и только в мыслях. Чарли мысленно обнимает его в ответ. Потому что за ними, конечно, наблюдают, а ей, конечно, нужно поддерживать статус строгой директрисы. Из ее знакомых Алекс и Джозеф уходят первыми. Похоронку на Джозефа через три месяца присылают в школу, потому что у него больше никого нет. — Пожар, — читает Хэнк. — Он пережил его, но не ожоги. — Я знаю, — говорит Чарли. Она там была. Мыслями. Только мыслями. Пыталась вместе с Джозефом найти выход из задымленного ангара, искала путь в чужих умах, перебудила весь лагерь, убедилась, что Джозеф выбрался, отключилась от Церебро, а на следующий день не смогла найти его разум. Его просто не было. — Две недели назад, — смотрит на нее Хэнк. — Ты не спала всю ночь и использовала препарат утром. Чарли не отвечает. Потому что — зачем? Хэнк знает ее. Может быть лучше, чем она сама. И им обоим известно, что ее скорби непозволительно коснуться чужих умов. — Я сделаю еще несколько доз препарата, — говорит Хэнк. — Спасибо, — отвечает Чарли. Оба понимают, что это всё так не закончится. Призыв во Вьетнам идет, и люди уходят, чтобы не вернуться живыми и здоровыми. Трупы хоронят на кладбище, калекам придется жить с потерями и тем, что они увидели. И Чарли придется. — Я сегодня человека убила, — говорит она, наливая себе виски после того, как вколола себе дозу сыворотки. — Я заставила его застыть посреди поля боя, иначе бы он убил Митчелла. — Митчелла Бренкса? — уточняет Хэнк. — Нашего выпускника? Митчелл был первым выпуском официальной школы Ксавье. Он проучился всего-ничего, но и дар у него был крохотный. Не незначительный, нет, потому что любой дар ценен, но научиться комфортно жить со своей особенностью Митчелл научился быстро. А потом его забирают во Вьетнам. — Чем я лучше Эрика? — спрашивает Чарли. И пьет виски. У Хэнка для нее нет ответа, нет решения, которое подойдет в этом случае. У него. Нет. Ничего. Для Чарли. Но не для детей. — Мэган, ну-ка, помогай мне! — просит Хэнк. Он играет с детьми, и дети его обожают, потому что он весь такой синий и пушистый. Мэган смеется, и ее веселье передается всем. И это хорошо, потому что они уже начали чувствовать, что мир меняется, что уходят те, кого они знают и любят. — Профессор Ксавье, — просит Кэтрин Стивенс, — спасите моего папу. Он… там. Он писал, что всё хорошо, но я знаю, что нет. Я знаю. Знаю. Знаю. Я слышала, как вы говорили, что спасаете тех… кто ушел туда. Спасите его. Чарли хочет спасти его. Спасти их всех, но у нее нет таких сил, чтобы просто отменить целую войну. У нее хватает сил, чтобы воздействовать на всех, чтобы убедить всех, что нужно перестать воевать. А еще она знает, что отец Кэтрин вернется домой. Без ноги. Мать Кэтрин позвонила и предупредила, что заберет дочь. У Шарлотты в штате осталось уже пятеро учителей, одна повариха, уборщик и садовник из учеников. А этих самых учеников осталось всего двадцать. — Их заберут, — говорит Хэнк. — Ты знаешь это. Не понимаю, почему не забирают меня. — Я знаю, — отвечает Чарли, вкалывая себе дозу, чтобы потом пить — много и со слезами. — Им нужен тот, кто будет присматривать за безумным мутантом-телепатом. Ты достаточно благоразумен для этого. И это строчки официального отчета. Почти. Она передергивает, перекраивает, конечно. У нее забрали трое учителей-женщин, потому что они были мутантами — пушечным мясом, которое не жаль бросить в бой. — Мэй умерла позавчера, — говорит Чарли. — Ее отказались лечить, потому что увидели… шипы. Мэй было тридцать семь, она преподавала математику, и ученики ее обожали. У нее была взрослая дочь и внук. Чарли послала им открытку с соболезнованиями, которая пришла раньше, чем официальная похоронка. Конечно, это весьма… расстраивало. Но всем было плевать на то, что где-то во Вьетнаме умерла на больничной койке добрая учительница математики, потому что из-за боли у нее вылезли шипы из каждой поры. — Мы можем попытаться бороться за них, — хмурится Хэнк. — Написать… Позвонить… — Внушить и перекроить чужие мысли, — кивает Чарли. — Сломать чью-то суть, чтобы нам вернули повариху. Только так, Хэнк. Только изменив — их и себе, своим принципам, всему, что мы пытаемся доказать в этой школе — мы не опасны… или нет, а? Чем я лучше Эрика, если снова убью кого-то ради своих желаний? Хэнк не отвечает ей в тот день. А еще через три Чарли в Церебро находит во Вьетнаме Шона. — Я тебя знаю, — говорит вслух Шон, глядя в небо, и Чарли вместе с ним лежит на этом поле, смотрит в небо, слышит, как по обе стороны взрываются снаряды и слышатся выстрелы. — Эй. Побудешь со мной, пока я не умру?.. Никого рядом, кто смог бы вытащить его оттуда. Никого. Чарли мечется разумом туда-обратно, но взять под контроль всех одновременно, остановить эти выстрелы, артобстрел… всё это… она просто не успеет. Она знает то, что знает сейчас Шон, а он прекрасно понимает, что ему осталось минут десять. — Поговори со мной, — просит Шон больше мыслью, чем невнятным шепотом. — Кстати, ты слышала новую шутку?.. Он шутит несмешно, но Чарли смеется, открывает ему свой разум, и Шон видит ее в тот миг насквозь — со всеми тайнами, желаниями, скелетами в шкафу, со всей темной мерзостью, что не может принять в себе даже она сама. И он держится за нее крепче, чем за всё остальное, за ее неидеальность. А потом Шон… вспоминает. — Профессор, — говорит он. — Эй. Херовый вы телепат. Я вас помню. Чарли теряется. Ровно на миг. И этого хватает, чтобы его разум… вспыхнул искрой где-то за пределами ее силы и погас. Шлем Церебро она стаскивает с головы больше потому, что понимает — иначе кто-то умрет. В кресле теперь всегда есть доза препарата, и заглушить себя… легко. Чарли рыдает несколько часов в комнате Церебро. — Я не помню, — говорит она Хэнку за ужином, — была ли у Шона семья… — У Шона? — недоуменно повторяет Хэнк. А потом понимает. — Я закрываю школу, — говорит Чарли. — Временно. И еду в Вашингтон. Я попытаюсь сделать хоть что-то. У нее ничего не получится. Но об этом она узнает позже, когда ей в лицо скажут, что “уроды могут лечить себя сами” и “лучше подохнут эти, чем честные нормальные американцы”. Тогда она еще думает, что сможет словесно сразиться за одаренных, помочь им хоть как-то. А в итоге оказывается, что придется сломать слишком много чужих умов. Сломать. А она так не может. Увы.