***
Сколько дней прошло с тех пор, как они вернулись с той ночной вылазки? Никто не считал. Все сплелось в один большой будний день: школа — драмкружок — сон, школа — драмкружок — сон. Почти как раньше, только Ловино был чуть более раздражительным, чем обычно, что, впрочем, не было так уж сильно заметно. Это же Варгас, живой и более менее здоровый на вид, в конце-то концов — какие вопросы? Да и замотались ребята порядочно: им нужно было подготовить выступление к выпускному, а после всего произошедшего о Данко и его горящем сердце думать хотелось меньше всего. О том, почему Ловино похитили, ребята остальным не рассказали: решили — если захочет, сам все поведает, нет — тоже вполне понятное желание, ведь это не самая приятная страница в его жизни, и открывать ее кому-то, кроме самых близких, не стал бы никто. Все словно бы снова пошло своим чередом, как раньше, как надо: с посиделками за чаем под ворчание Артура о том, какие же они ленивые бездельники и как будут плакать после очередного позора, а он как обычно будет утверждать, что «так и говорил». С его постоянными спорами с очаровательным Франциском, когда они готовы даже были вцепиться друг в друга, не обращая внимания на окружающий мир. С заигрываниями Бонфуа с Мэттью, ставшим почему-то более уверенным в своих отказах, с гордыми взглядами на это со стороны Ёнсу и его тычками Ала в бок, чтобы посмотрел. С их играми в супергероев или секретных агентов, с недобрыми взглядами Альфреда и Питера на Артура и Франциска. С жизнерадостными воплями Пита, которого все равно все привычно игнорировали, кроме, конечно, вежливого Ториса, чья дружба с Феликсом выпивала с каждым днем все больше его сил. С бредовыми комментариями Лукашевича и его жаргоном, от которого Халлдор затыкал уши и стремился отодвинуться подальше, например, к Андрессу с его извечной книжкой в руках и нечитаемым взглядом. Со стуком клавиш компьютера Эдуарда и заинтересованными взглядами в синий экран со стороны Кику. С сопящим возле полупустой чашки чая Гераклом, на коленях которого привычно устроился его домашний любимец. С опозданиями Тима, связанными с работой в совете колледжа, с его молчаливой поддержкой Тони. С искренними улыбками Каррьедо. С резкими замечаниями Ловино. С его упрямством. С его самонадеянностью. С ним. — Хватит уже бездельничать, давайте хоть для приличия сцену прогоним! — прерывая громкий смех и гомон, воцарившийся за столом для обсуждений, поднялся со своего места Керкленд. — Ладно тебе, mon cher, чего там репетировать? — отмахнулся Франциск. — Меня и так скоро начнет тошнить от этой постановки. — Это был госзаказ, я не мог отказаться, так что претензии не ко мне, а к Директору, в письменном виде, — развел руками Артур. — И потому что это его просьба, мы должны сделать все в лучшем виде, а не носиться по сцене, как заблудшее стадо баранов. — Извини, Артур, но, кажется, именно так мы и должны выглядеть по сценарию, — улыбнувшись, хмыкнул Ёнсу. — Извини, Ёнсу, но выглядеть, как стадо баранов, и быть этим стадом — разные понятия, — передразнив его манеру, отрезал Артур. — Так что бегом на сцену, ягнятки, чем быстрее и лучше мы это сделаем, тем быстрее отправимся по домам и продолжим бездельничать.***
— Братик… Молчание, царящее в комнате братьев Варгас, неуверенно нарушил чуть дрожащий голосок Феличиано. С тех пор, как Ловино вернулся, они почти не разговаривали. Что-то в отношении Феличиано переменилось, Ловино чувствовал это, но никак не мог понять, что именно. Было пусто без этого, немного обидно и странно. Как без одежды, или без волос — необычно, не то чтобы неприятно, но как-то не так. Отреагировал он в своем репертуаре — агрессией. Рядом с Феличиано, который, как небезосновательно полагал Ловино, сдал его дедушке, он был буквально на иголках — срывался, повышал на него голос, смотрел жутким взглядом, не позволял к себе прикасаться. Такое отношение доводило до слез. Обоих. — Чего тебе? — резко откликнулся он, слишком быстро реагируя, как будто давно ждал, что Феличиано заговорит. — Ве-е-е… — печально протянул тот, поджимая вмиг задрожавшие губы — обидно до колик. — Я… Мы можем поговорить? — А сейчас мы, по-твоему, чем занимаемся, кретин? — фыркнул Ловино, недовольно глядя на братца, в коньячных глазах которого дрожали сдерживаемые слезы. «И когда он успел стать таким сильным? Уже не плачет по пустякам. Держится». — Д-да, ты прав, — Феличиано закивал немного поспешно, но вновь взял себя в руки. — Как и всегда, братик, — привычная улыбка тронула губы, заставляя теперь уже Ловино отвести взгляд, чтобы не разреветься. — Это же ты. — Ну, так что ты хотел сказать? — поторопил он. — Ве-е, — Феличиано нервно закусил губу, и, не в силах остановить взгляд на чем-то одном, заозирался в поисках такого предмета. — Эм… Ну… — уже по тому, как он мялся, Ловино догадывался, о чем пойдет речь. — Это… Пожалуйста, Ловино… пройди лечение в клинике, — покраснев, Феличиано поспешно отвел глаза, не успев толком оценить реакцию брата. — Дедушка попросил? — презрительно скривившись, фыркнул Ловино. — Н-нет… — начал было Феличиано, но, заметив скептический взгляд, прервался. — То есть да. Но я тоже думаю, что так тебе будет лучше. — Братик, — почти нежно сказал Ловино, опускаясь рядом с сидящим на кровати Феличиано на колени. — Я сам решу, как мне будет лучше, — вмиг сменив нежность холодом, отрезал он. — Понятно? — взгляд глаза в глаза, пронизывающий до костей, робкий кивок, а ночью — слезы в подушку. У обоих.***
Осушив графин с водой, Альфред устало плюхнулся на один из стульев, удовлетворенно вздыхая. Артур, улыбнувшись, слегка кивнул ему, как бы выражая свое одобрение его сегодняшней игрой, и начал собирать свои немногочисленные вещи. — Вы все сегодня были довольно неплохи, — наконец, сложив все, объявил Артур. — Альфред, у тебя наконец появился огонек в глазах… — он вновь бросил на Джонса, сияющего голливудской улыбкой, одобрительный взгляд. — Я рад. Тони, Ловино, сегодня уборка зала на вас. До завтра! Коротко махнув рукой на прощание, Керкленд покинул зал вместе с уже собравшимися Альфредом, Франциском, Питером, Ёнсу и Мэттью. Оставшиеся, попрощавшись с ними, тоже постепенно рассасывались, бросая короткое «пока» или «до встречи», пока в зале не остались двое. Снова наедине — жаль, что последний такой раз окончился не слишком приятной ссорой: не было теплой ностальгии спустя долгое время, проведенное в разлуке. Сохраняя хрупкую тишину, они принялись за уборку: Ловино разбирал бумаги на столе, пока Тони мыл посуду, а затем принялся подметаться, чтобы Каррьедо, закончив мытье чашек, смог сразу же приняться за пол. Покончив и с этим, Варгас вернулся в кладовку, чтобы убрать инвентарь. Место невольно возродило в памяти воспоминания, связанные с ним: бесконечно много Тони, всегда поддерживающего, всегда пытающегося спасти их отношения, всегда делающего шаг навстречу его, Ловино, прихотям. — Навевает воспоминания, да? — мягкий голос позади заставил его вздрогнуть, грустно улыбнувшись затем, и помог пока не оборачиваться. — Здесь мы впервые столкнулись лицом к лицу, — голос будто стал ближе, но тише, заставляя сердце Ловино биться быстрее. — Здесь расстались навсегда, — он даже не удивился, почувствовав, как сильные руки бережно прижимают его к горячему телу, а шепот обжигает ухо. — Навсегда ли, Ловино? — Не знаю, — так же шепотом ответил тот, понимая, почему Антонио понижал голос: так легче было скрыть душащие изнутри эмоции. — Не знаю, Тони… — развернувшись в объятиях, он уткнулся ему в плечо, чувствуя, как родные ладони привычно гладят спину. — Ничего, — успокаивающе начал Антонио. — Ничего. После всего, что мы пережили, это — большее, что я готов был услышать, — в голосе появились слегка саркастичные нотки, заставившие Варгаса отстраниться. — Я не буду извиняться за это, придурок, — нахмурился он. — Я поступал так, как считал правильным. И даже сейчас, зная, к чему все это приведет, я не поступил бы иначе. — Вечно ты пытаешься справиться со всем в одиночку, — вздохнул Каррьедо. — Плакса плаксой, а строит из себя бог весть что, — добрая улыбка на губах и морщинка между бровей не скрывали нежности слов. — Ловино… — и внимательный взгляд зеленых глаз вместо вопроса. Варгас нервно покусывал губы, избегая смотреть на Антонио. Это давалось тяжко, очень тяжко. Но это нужно было сделать, как бы страшно ни было. — Прости, — выдохнул, наконец, Ловино, поднимая полный решимости взгляд оливковых глаз. — Господи, Тони… Прости! — сорвавшись, он порывисто повис на шее Антонио, шмыгая носом. — Я был… нет, я такой дурак. Я совсем запутался, Тони! Что мне делать? Что я могу сделать, чтобы хоть как-то все исправить? Что?! Приговаривая что-то успокаивающее, Каррьедо прижимал шумного непокорного Ловино к себе, чувствуя, как форменная рубашка намокает от его слез. В груди разливалось тепло, такое трепетное, такое объемное, что он не знал, куда деваться. Нежность буквально душила, хотелось почему-то плакать, но именно сейчас ему предстояло быть сильным и зрелым, не поддаваясь сиюминутным порывам. Предстояло сделать шаги, которые повлекут за собой гораздо более значительные последствия, чем просто тепло Ловино и его близость. — Ты должен пройти лечение в клинике, — поглаживая Варгаса по волосам, четко проговорил Тони. — И ты туда же! — раздосадовано прошипел тот, пытаясь отстраниться. — Послушай, — не выпуская его из стальных тисков строго начал Антонио. — Это нужно, в первую очередь, тебе самому. Тебе же на самом деле очень плохо сейчас: настроение неустойчивое, депрессии, ты почти ничего не ешь… А что дальше, ты подумал? Тебе предстоит справиться с более сильной ломкой, дальше будет только хуже, и ты-то должен прекрасно это понимать. Уверен, что не сорвешься? — Конечно!.. — Помолчи, — шикнул на открывшего было рот Ловино Антонио. — Я не уверен. Я ведь не смогу постоянно быть с тобой рядом. Я… — он осекся, ему тяжело давались эти слова, но он должен был раскрыться перед Варгасом, должен был быть полностью откровенным, чтобы он смог доверять ему. — Я боюсь, Лови. Боюсь, что когда я закончу «Кагами», ты снова сбежишь. Боюсь, что мы расстанемся действительно навсегда. Я боюсь потерять тебя. Понимаешь? — Ловино кивнул, замирая в руках Каррьедо и прислушиваясь к его сердцебиению. — Я сделаю это, — наконец прошептал он, чувствуя, как родные руки крепче прижимают его к себе. — Для тебя — сделаю. — Хорошо, — Тони улыбнулся облегченно, наконец, выдыхая спокойно. — Хорошо.***
А потом пришла весна. С первым ветерком, неуловимо изменившим пронизывающий холод на нежное обволакивающее тепло, с первой мелодично поющей птицей, с первым лучиком солнца, беспечно заигравшим в повисших на серых, потемневших от воды ветках каплях. Она несла за собой свет, надежду. За весной было будущее, и, когда с утра, раздвинув шторы, кто-то видел не затянутое беспросветно-серым небо, а что-то бледно-голубое, цветное, настроение почему-то вмиг поднималось. Это была весна — та, что всегда влечет за своим приходом улыбки и что-то новое, светлое. Та, что дает тем, кто насмерть замерз зимой, шанс возродиться чем-то лучшим. И пусть сакура едва начала цвести, пусть трава зеленела еще юно и робко, пусть. Это было — и это дарило незабываемые мгновения счастья. И выпускной в эту пору казался чем-то естественным, как первые шаги в то неизведанное будущее. И почти не страшным, если бы только не значил разлуку. — А теперь выпускная церемония объявляется открытой! — громкий голос директора Кассия, усиленный микрофоном, потонул в шквале аплодисментов. Но он — значил. Поэтому говорить прощальные слова ребятам и Гаю было тяжело. А зрителям — тем, кому это предстояло в дальнейшем — тяжело было слушать. Кто-то готов был разрыдаться, кто-то мужественно держался, смеясь над шутками друзей и редкими их слезами. Выпускники, такие красивые в своих парадных костюмах, один за другим гордо выходили на сцену, чтобы получить прощальное напутствие и аттестат. Кивали, улыбались, говорили что-то в ответ и просто кричали своим со сцены, получая в ответ дружный рев мужских голосов. — Ну, вот вы и стали свободны, — устало улыбнулся Гай, потирая взмокший от напряжения лоб. — Но церемония еще не закрыта: время для обращения от выпускника! Никто не удивился, что слово предоставили Антонио. Он действительно был вне конкуренции, когда дело касалось пафосных речей, только он мог так умело расставлять интонации, что самый бредовый монолог выглядел бы глубокомысленно, только он мог так сыграть голосом, что слушатели верили и в самую пафосную чушь. Драмкружок довольно давно уже эксплуатировал эту его способность, и пришло время Тони послужить еще и своей параллели. Стандартные слова и конструкции, слова благодарности всем и каждому, извинения, надежды на дальнейшее сотрудничество, клятвенные обещания никогда не забывать «Кагами» и те знания, что они в нем получили — не только научные, но и жизненные, ведь для многих колледж оказался еще и школой жизни. — …Еще раз спасибо вам за все, — прикрыв глаза и замедлившись, проговорил Тони, подводя речь к логическому финалу. — Спасибо и до свидания! — поймав на себе взгляд знакомых глаз, он грустно улыбнулся, тут же вновь открывая рот: — Выпускник пятого «Б»-класса, Каррьедо Антонио! — коротко, резко поклонившись, Тони тут же распрямился, наблюдая, как все выпускники постепенно поднимаются со своих мест, аплодируя. Заиграла хорошо знакомая мелодия выпускной песни. На протяжении предыдущих четырех лет они слышали ее в исполнении различных классов, представляя, что когда-то на их месте окажутся они, и вот теперь это действительно случилось. Нестройный гул мужских голосов подхватил пронизывающую мелодию и, ведомый ею, затянул выученные наизусть еще в первом классе слова. То взвиваясь ввысь, то опадая на паузах, они пели последнюю свою песню в стенах «Кагами», прощаясь ею со стенами школы, с учителями, с персоналом, с другими классами, друг с другом. Они прощались, и от понимания этого в глазах невольно щипало. Затем слово взял директор Кассий. Он не был многословен, но каждым словом своим попадал точно в цель. Им было трудно, но они все преодолели. Им не хотелось, но они все равно чему-то научились. Им было весело, но они нашли в себе силы для печального прощания. Они были незабываемой параллелью. Без них «Кагами» никогда не будет такой, как сейчас. Но они все должны двигаться дальше, как бы ни было тяжело, потому что там, впереди, ждет свет. Тот, ради которого стоило все терпеть и преодолевать. — Спасибо вам, ребята. Вы многому меня научили, — директор Кассий сделал многозначительную паузу. — А теперь выпускная церемония объявляется закрытой! Поздравляю! Кратковременное замешательство сменилось гвалтом аплодисментов, никак не желающих умолкать. Выпускники, гости, родители, другие ученики — все хлопали стоя, наблюдая, как старательно Кассий борется с собой. Гаю вновь было трудно отпускать от себя еще одних ставших такими родными детей, тем более таких неординарных, одаренных, ярких — что с ними сделает жизнь за порогом колледжа? Какой путь они выберут? Как сложится их судьба? — Но не думайте, что на этом все, — взяв себя в руки, улыбнулся Гай. — Вас ждет прощальный концерт! Так что прошу никого не расходиться, ребята приготовили великолепные номера. Зал ответил дружным ревом: уж они-то точно знали, что номера будут великолепны. Не зря же они столько готовились к этому дню. — Именно так! — бодрый бархатистый голос, который невозможно было спутать с чьим-то еще, вызывающе ответил Кассию. — Позвольте же начать. Я расскажу вам одну старую сказку… Опять старая, все старое! — махнув рукой, Тони устало присел на край сцены, накидывая на плечи потрепанный платок. — Видите, сколько всего в старине? Теперь-то ничего такого и нет — ни дел, ни людей, ни сказок. А все почему? — он лукаво протянул микрофон залу. — Не знаете? Эх, смотрели бы в старину зорко — нашли бы ответы на все вопросы. А вы вот — не смотрите и оттого жить не умеете. Я разве жизнь не вижу? — Тони подслеповато прищурился. — Хоть глаза мои и плохи, я-то все вижу! Вижу, что вы не живете, а все примеряетесь, всю жизнь на это кладете. И когда сами себя обворуете — время свое отнимете, — идете плакаться на судьбу. А что судьба? Каждый сам себе — судьба! — замолчав ненадолго, Каррьедо задумчиво устремил взгляд в потолок. — Всяких людей нынче вижу, а сильных — нет. Где же они все, сильные-то?.. — понизив голос, он перевел взгляд на сцену, где в это время открывались кулисы, демонстрируя поляну, окруженную степью с одной стороны и лесами со всех остальных. На поляне этой толпились люди — в старых одеждах, кто постарше, кто помладше, мужчины и женщины. Они, смеясь и переговариваясь, сидели возле костра, а Антонио, тем временем, продолжил рассказ об их жизни в окружении непроходимых лесов. Ребята обыграли смерть части селян от смрада — черный дым пустили из-за кулис, поспорили о том, куда им стоит идти, чтобы спастись от этой напасти. Спорили и размышляли они долго, но попусту, и тогда пришел Данко. Эта роль досталась Альфреду — молодой, сильный, красивый, амбициозный — этакий герой всея земли, что соответствовало его представлениям о себе чуть больше, чем полностью. — Одними рассуждениями камня с пути не своротить, — встав в круг селян, проговорил он. — Кто ничего не делает, с тем ничего и не происходит. Чем тратить силы на думы да тоску, пойдемте в лес и пройдем его полностью — имеет же он конец. Все на свете кончается. Идемте, ну! — голубые глаза Альфреда горели ярким, живым огнем, за ним действительно хотелось пуститься хоть на край света. — Тогда веди нас, — ответил Тим, выступавший ранее как лидер селян. И Альфред повел. Заиграл свет, музыка — началось безумие стихии. В темном, непроходимом лесу им приходилось бороться не с дикими зверями, не с чудовищами, не с природой, а со своим страхом. Вкрадчиво, вписываясь свистящим голосом в вой ветра, Тони рассказывал о том, каково было людям в том путешествии, как они отчаялись, как они сдались и пали. Посыпались упреки, и как ни защищался Данко, как ни жалел людей, они все равно окружили его, чтобы легче было поймать и убить единственного, у кого хватило смелости на решительные шаги. — Что я сделаю для людей? — взревел Ал, разрывая на себе рубаху и доставая из груди ярким огнем горящее сердце. Посреди дождя, темных деревьев, обступивших со всех сторон людей, это было чудеснейшее из чудес. Люди вновь пошли по пути, освещаемому сердцем Данко. Погоня, вновь музыка, гром, сияние сердца и всполохи молний — все смешалось, пока неожиданно не расступилась перед ними солнечная долина. Увидев ее, Данко пал замертво, а люди даже не заметили этого, пробегая прямо по его телу. Кику, почему-то испугавшись догорающего сердца, осторожно на него наступил, и по всей сцене рассыпались маленькие сияющие огоньки, которые быстро угасли. Когда в зале вновь вспыхнул нормальный свет, из-за кулис на авансцену вышли ребята из драмкружка, принимавшие участие в постановке. Поклон — аплодисменты. Они как всегда поразили красочностью исполнения, тем, как живы были эмоции, как проникновенен был рассказ и как много он давал для размышлений. Ребята улыбались немного неловко, ведь постановка имела несколько иной формат, чем обычно, но все равно наслаждались минутами своей славы. Очередной успех, заслуженный совместными усилиями и пинками Артура. Последний успех вместе с Франциском и Тони. Керкленд невольно начал искать в толпе выпускников Хенрика, но того нигде не было видно. Почему он ушел, Артур не знал, а в «официальную» версию — надоело — не верил. Но ему было до боли интересно, сегодня Хенрик ушел с их постановки, потому что ему действительно опостылел театр, или потому что ему было слишком больно просто смотреть на то, что раньше он делал своими руками?***
Оставшуюся часть концерта драмкружок смотрел из зала. Выпускников провожали песнями, танцами, комбинированными номерами. Им читали стихи, говорили трогательные напутствия, для них играли на рояле и аккордеоне. Трогательные выступления игриво переплетались со смешными, проводились даже конкурсы, чтобы не дать ребятам заскучать. Финал приблизился незаметно, так что сначала никто и не понял, что парнишка, вышедший на сцену со стулом и гитарой, — и есть последний артист. — Итак, наш концерт подходит к концу. Как бы ни хотелось подольше задержаться в «Кагами», мы и так злоупотребили вашим гостеприимством, директор Кассий, и должны пойти в жизни каждый своей дорогой. Последний номер!.. — увидев, наконец, кто тот самый парень с гитарой, Антонио все-таки запнулся, ошарашено взирая на него. — Я исполню The End, — ногтем постучав по микрофону, коротко отчеканил Ловино, скрывая волнение. — Тони… Поможешь немного? Каррьедо просто кивнул, все еще не понимая, что с этим миром не так, и что случилось за последние дни с его закомплексованным сценофобом Ловино. Он даже толком сообразить не успел, когда тот уже тронул струны гитары, набирая знакомый мотив — он слышал эту песню пару раз, не больше, но слова были легкими и, Тони был уверен, он вспомнит их после первого же припева. Ловино запел тихо и обрывисто, с легкой хрипотцой, так проникновенно, вкрадчиво и предельно честно, что у Каррьедо перехватило дыхание. — Cause we all fall down… — Ловино бросил на него выразительный взгляд, и он почти незаметно кивнул. Все мы терпим неудачи, в этом нет ничего страшного или неправильного. Просто нужно вовремя понять это, попросить помощи, не побояться быть осмеянным, просто не побояться. И Ловино — подумать только! — вышел на сцену, чтобы спеть ему об этом. Чтобы сказать: — Everybody knows the end, When the curtain hits the floor. Everybody knows the end, Don’t wanna get there Wishing that you’d given more. It’s not over, till it’s over, So how do we begin? When everybody knows the end… А слова и вправду были простые, и от них на душе почему-то становилось очень тепло. Он будет рядом. И не нужно думать, с чего начать — эта песня станет их началом. Вслушиваясь в мягкий голос, Антонио прикрыл глаза, тихонько подпевая Варгасу, поддерживая его и чувствуя, что к горлу подступает ком: глядя на Ловино, он все гадал, как у того получается до сих пор держаться — в глазах уже после того, как Каррьедо запел подозрительно заблестело, а теперь и вовсе… Тони улыбнулся, бросая мимолетный взгляд в зал, на друзей, и подмигивая Альфреду, едва ли не рот открывшему от то ли удивления, то ли восторга. Тот улыбнулся в ответ, все-таки подбирая челюсть с пола, и повернулся к Артуру, на которого лично Тони было больно даже смотреть. — Знаешь, я всегда удивлялся, как у них получается выступления перед полным залом делать такими интимными, словно они наедине, — прошептал Альфред, кивая на начавших вместе петь припев ребят. — Артур? — заметив взгляд Керкленда, Джонс сглотнул. В зеленых глазах не было слез, но лучше бы Артур плакал. В них страшно было смотреть, такая боль, смешанная с отчаянием и полубезумной надеждой, плескалась внутри, что вполне можно было задохнуться. Но Ал знал, что именно сейчас нужно смотреть этому гордецу в глаза и говорить с ним, отвлекая от мыслей о Франциске. — Эй, Артур, — Ал, осторожно прикоснувшись к подбородку, повернул голову Керкленда к себе, впиваясь своими сияющими голубыми глазенками в его — полные отчаяния. — Правда, концерт был замечательный? А наше выступление, а? Невероятно! Как они аплодировали, как аплодировали! И Тони с Ловино, кажется, все, наконец, прояснили… Им песни всегда понятнее разговоров, кажется, а? — он чуть нервно рассмеялся, пытаясь найти хоть какой-то отклик в глазах. — Артур… Ну что с тобой?.. — Все в порядке, Альфред, — глядя куда-то в сторону, ответил тот, нервно покусывая пересохшие губы. — Хватит, — слово резануло слух, заставляя Керкленда сильнее закусить губу. Невинный жест. Everybody knows the end, Но Альфред вмиг замер, чувствуя, как в груди нарастает волнение. When the curtain hits the floor. Everybody knows the end, Перед глазами все смазывалось, но вопрос: «Почему у Артура такой удивленный взгляд?» успел посетить его светлую голову. Don’t wanna get there Wishing that you’d given more. Потом стало темно. It’s not over, till it’s over, И только спустя долгие мгновения Джонс сообразил, что просто закрыл глаза. So how do we begin? А потом почувствовал. When everybody knows the end… Что прикасается к губам Артура. Everybody knows the end… Своими. Everybody knows the end… Губами.