Daigaku-kagami

Явление II Iʼll go wherever you will go Сквозь щель между полом и дверью пробивался приглушенный желтоватый свет. На кухне царил естественный полумрак, в тенях которого прятались углы. Ощущение создавалось такое, будто в этом месте остановилось время — воздух был густой и вязкий, как смола, все вокруг утонуло в нем, и видно было только, как мерцает настольная лампа, а в ее свете плавно кувыркаются пылинки. Кроме мерного дыхания — ни звука. Хрустальная тишина прерывалась только шелестящими звуками воздуха, входящего и выходящего из легких. Ожидание похоже на бег по колено в воде: выбиваешься из сил, бежишь, как только можешь, сбиваешься с ритма, падаешь, а приближаешься — на каких-то два шага. И время, словно издеваясь, течет все медленнее и медленнее, особенно — когда постоянно смотришь на часы. В кухне часов не было, поэтому Ловино не знал, который сейчас час, сколько он уже сидит так, поджав колени к груди и уткнувшись в них острым подбородком. Он прикрыл глаза, а его дыхание стало размеренным и ровным, но Ловино не мог позволить себе заснуть. Он ждал. С того момента, как в десятом часу вечера ему пришло сообщение от Феличиано, гласившее, что тот собирается заниматься физкультурой допоздна, и до этой самой минуты. Умом Ловино понимал, что его ночное бдение не имеет смысла — Феличиано наверняка остался ночевать у своего обожаемого Людвига, — но не мог поступиться принципом. Раз младший сказал, что будет тренироваться все это время — пусть докажет, что именно этим он и занимался. Ловино никогда не любил Людвига. Так бывает: ты вроде видишь человека в первый раз в жизни, а уже испытываешь к нему иррациональную неприязнь. Не сказать, что Варгас на всех остальных людей реагировал как-то иначе — человеколюбием он не отличался, кажется, от рождения, когда, громко завопив, как и полагается всем новорожденным детям, умудрился поставить бедной акушерке синяк. И все-таки в его нелюбви к учителю Мюллеру было что-то особенное, что заставило ее просуществовать вот уже несколько вполне благополучных лет, так и не забывшись. Наверное, Ловино просто не нравился его немецкий акцент. Или рост. Или сила. Или пристрастие к сосискам, которое юный Ловино отметил в самом начале своего обучения в «Кагами» во время регулярного посещения столовой. Хотя, скорее, ему не нравилось в Людвиге абсолютно все, начиная с прилизанной прически и заканчивая идеально начищенными кроссовками. И сейчас, когда Людвиг, судя по отсутствию Феличиано дома, рядом с любящим братом, занимался растлением малолетних, ненависть к нему с каждой секундой ожидания возрастала в геометрической прогрессии. А время в ожидании, как известно, тянется тем медленнее, чем сильнее ты ждешь. Ловино не мог объяснить, почему эта ситуация вызывает у него такую реакцию. Он всегда искренне желал, чтобы Феличиано нашел себе достойную пассию — прекрасную хрупкую сеньориту с большими глубокими глазами и тонким эстетическим чувством, — стал, наконец, по-настоящему счастливым… Конечно, высокий накачанный немец не очень вписывался в понятие прекрасной сеньориты, но был не таким плохим вариантом, учитывая предпочтения самого Ловино. Главное, что Людвиг действительно мог сделать Феличиано счастливым. Он и делал — судя по, казалось, нестираемой улыбке на лице младшего, по его постоянным задержкам и отсутствиям, а еще — по новому запаху, что поселился в их комнате. Запаху одеколона Людвига Мюллера. Из-за него Ловино больше не мог находиться в комнате один, а потому ютился сейчас в углу жесткого кожаного дивана, на котором еще несколько часов назад сидел его брат и о чем-то безмятежно щебетал. Он бы списал все это на ревность — Ловино не мог не признать, что их «братская любовь» кое-где переходила границы дозволенного, — если бы не был точно уверен в своих чувствах к брату. Он не любил его «той» любовью. Или только думал, что не любил? Теперь, когда вернуть что-то и разобраться с проблемой лицом к лицу стало невозможно, Ловино тщетно пытался понять, что двигало им, когда он целовал Феличиано. Ведь целовал же. Сам. Сам прижимал к себе, сам ласкал хрупкое тело в объятиях. И получал истинное удовольствие от всего этого — тоже сам. Возбуждался так, что едва мог сдерживаться. Но приходилось — потому что у него был Тони, потому что они братья, потому что завтра рано вставать… Раньше это виделось лишь оправданием перед Феличиано, но сейчас, в призме произошедших в их жизни перемен, казалось жалкой попыткой удержаться на поверхности благополучия. Ведь его действительно все устраивало: и любящий брат, который всегда примет и поймет, и Тони, беззаботный и страстный, которому хотелось отдаваться без остатка. Но Ловино не был бы самим собой, если бы его все это не раздражало. Дико, бешено, люто, так, что хотелось просто крушить все вокруг, пока хватает сил, а потом лежать и кричать, кричать, кричать… На всех, чтобы все знали, как его бесят эти непонятные чувства, как его все заколебали и как ему хочется, чтобы они все сдохли в адовых муках. А он бы стоял и смотрел, как все эти жалкие людишки корчатся, вымаливая у него пощады, и специально уделял бы особое внимание Людвигу, чтобы тот хорошенько пострадал и понял, что это значит — разрушить идеальную жизнь Ловино Варгаса. Больше всего Ловино раздражало собственное бессилие. Вот сейчас он сидел в тягучей кухне, медленно теряющей свои привычные очертания, отсиживал себе мягкое место до ноющей боли, бесился и ненавидел все сильнее, но ничего, абсолютно ничего не мог сделать! Даже заставить чертовы секунды с минутами идти хоть капельку веселее. Конечно, занятно было бы посреди ночи заглянуть на огонек к Людвигу и братцу, но это переходило все границы. Бессилие было гораздо хуже ожидания. Потому что ожидание, каким бы долгим и томительным оно ни было, рано или поздно кончалось, а вот бессилие такого свойства не имело. С ним обязательно нужно было что-то делать, но что — Ловино пока не знал. То есть, конечно, знал — бороться с ним нужно было, непонятно только как. Ловино и сам не заметил, как задремал. Он спал очень чутко, беспокойно, вздрагивал от каждого шороха, и поэтому тут же открыл глаза, когда дверь в кухню с легким скрипом приоткрылась. Еще подернутыми пленкой сна глазами он посмотрел на заметно удивленного брата. Феличиано, натянув самую щенячью мордашку из всех, что были в его запасе, опустился на диван рядом с ним. — Как потренировался? — с теплой заботой в голосе поинтересовался Ловино. — Задница не болит? — не удержав иллюзию нежности и нескольких секунд, он сорвался на едкий сарказм. — После первого раза с Тони я два дня сидеть нормально не мог, — с самодовольной усмешкой на губах поделился он. — О чем ты? — огорченно протянул Феличиано, избегая смотреть на Ловино. — Мы просто… — Да не нужны мне твои оправдания! — раздраженно махнул рукой тот и надулся по привычке. — Не нужно было писать так, будто ты вернешься ночью, чтобы я не торчал тут как последний придурок. — Ве-е! — Феличиано тут же просиял и набросился на брата с объятиями. — Прости-прости-прости! Больше не повторится! — Ага, — Ловино выпутался из плена нежных рук и серьезно взглянул на него. — А теперь докажи свою искренность завтраком! — он кинул брату передник и махнул неопределенно в сторону плиты, а сам со сладким вздохом развалился на диванчике.

***

— Терпеть не могу, когда ревут, — раздосадовано воскликнул Ловино, строго глядя на утирающего щеки Кику. — Ты теперь радоваться должна! Вот тебе две буханки хлеба и окорок, чтобы ты не голодала, — он накинул Антонио на плечи связки с макетами продуктов, взмахнул ножом, и веревка, привязанная к шее Тони, упала возле его ног. — Ну, беги! Да смотри, береги девочку! Он в последний раз переплел руки с Кику, а потом, медленно отступая, скрылся за кулисой. Хонда в это время уселся на спину Тони, и они помчались с одного края сцены на другой, а потом зачитали свои реплики и закончили действие. Облегченно вздохнув, Ловино выбрался из своего временного убежища, обрадованный тем, что сегодня ему не придется больше напрягаться. Конечно, он знал, что рано или поздно Артуру надоест мучить ребят, и они приступят к репетициям последних действий, но все равно это оказалось неприятным сюрпризом для него и его страха сцены. — Гораздо лучше, чем в прошлый раз, — удовлетворенно кивнул Артур. — Учите слова, читайте дома перед зеркалом или соседом, старайтесь вжиться в роль. Скоро Рождество, а у нас слова не все выучили, — он выразительно посмотрел на Антонио и Хенрика — те периодически путали свои реплики и тормозили репетиции. — Три месяца — это, по-твоему, скоро? — беззаботно улыбнулся Тони, а Ловино раздраженно прикрыл лицо рукой. — Конечно, скоро, придурок томатный! — зашипел он, отвешивая Тони подзатыльник. — Нам еще столько всего сделать нужно, что можем и не успеть. — Именно так, — согласно кивнул Керкленд. — Так что учи, Антонио, — он вежливо улыбнулся и, повысив голос, обратился уже ко всем. — Спасибо за игру, все свободны. Ловино, сегодня ведь ваша очередь прибирать зал? — Артур вновь обратился к ним. — Ключи на столе, рядом с синей папкой, не забудьте вернуть на место. Ну, удачи. До завтра! Распрощавшись с ребятами, крайне довольными своей сегодняшней игрой, Антонио и Ловино принялись за уборку. Все как обычно: Ловино подметал зал, расставлял стулья, выкидывал мусор, пока Тони, что-то напевая под нос, возил по полу мокрой шваброй, стирая грязь. Они молчали, да и говорить Ловино совсем не хотелось. Правда, если раньше это не напрягало Антонио, то сейчас почему-то действовало на нервы — как будто что-то изменилось с тех пор, как они в последний раз смеялись вместе. Покончив со своей частью работы, Тони вернул ведро и швабру в кладовку и выудил оттуда вместо них любимую гитару. Присев на край сцены, он взял первый аккорд, вслушиваясь в медленно тающие звуки, и бросил пристальный взгляд на Ловино — тот так и замер со стопкой бумаг в руках. Музыка полилась невесомыми аккордами, переливаясь в пальцах Антонио и не сразу, но принимая узнаваемые очертания. Когда Тони начал петь, его низкий голос стал еще ниже, обратился бархатной пеленой, которая полностью перекрыла доступ кислорода к легким. Ловино никогда не слышал этой песни полностью или в оригинале, но Каррьедо частенько напевал ее себе под нос, улыбаясь своим мыслям. Ловино отложил бумаги и подошел ближе к Тони, остановившись в шаге от него, как раз когда тот начал петь припев. — If I could, then I would Iʼll go wherever you will go Way up high or down low Iʼll go wherever you will go. Он прищурился и, кажется, полностью отдался во власть музыки. Антонио пел в полный голос — пел только для одного человека, своего единственного слушателя, для того, кому он готов был петь вечно. В такие моменты пропадало раздражение, и Ловино хотелось вечно слушать Каррьедо — его прекрасный голос с едва заметной хрипотцой, чудесные слова незнакомой песни, плавные переливы музыки, срывающиеся из-под терзающих струны пальцев. Ловино хотелось раствориться в этом волшебном ощущении, забыть обо всем на свете. — Iʼll go wherever you will go-o-o, — протянув последнее «о», Тони еще раз ударил по струнам и откинулся на пол, стараясь восстановить дыхание, сбившееся с непривычки. Иллюзия рассеялась, и как бы Ловино ни хотел продлить мгновения своего счастья, это было не в его силах. — Закончил голосить? — он попытался звучать так же раздраженно, как и обычно, но вышло не слишком убедительно. — Убирай гитару и пошли, я спешу. — Что-то ты стал часто куда-то спешить, — приподнявшись на локтях, заметил Тони. — Неужели за братом следишь? — он рассмеялся и вернулся на пол. — А ты больно неторопливый! — вспылил Ловино. — Может, тебе ничего и не надо, а мне еще уроки делать и ужин готовить. — Странно, я думал, Феличиано тебе готовит, — протянул Антонио. — Но ничего страшного не случится, если мы посидим здесь полчасика вдвоем, верно? Не волнуйся. — Я не волнуюсь! — зло прошипел Варгас — больше всего его раздражало, когда Тони обращался с ним, как с ребенком. — Оставайся сколько влезет, а я — домой! — он резко развернулся с твердым намерением покинуть зал, но Каррьедо ловко подскочил за ним следом, чудом не повредив гитару, и удержал за локоть. — Что-то случилось? — Тони перехватил Ловино за плечи, чтобы тот не сбежал, и серьезно посмотрел на него. — Расскажи, я ведь тебе не чужой, — и сквозила в его словах какая-то детская обида на несправедливость, на злую судьбу — обида эта копилась уже очень давно, собиралась из мелочей по кусочкам. Если кто-то и мог этого не заметить, то только Ловино. Грубо скинув со своих плеч теплые руки, он попытался отодвинуть Антонио — он перегородил ему путь, — но тот был элементарно сильнее. — Тебя это не касается, — отрезал Варгас, не замечая, с какой обидой смотрел на него Тони. — Это мое личное дело, понятно? — нахмурившись, резко добавил он. — Нет, — мотнул головой Антонио и слегка встряхнул Ловино. — Непонятно, почему ты не хочешь рассказать мне о своих проблемах. Я же беспокоюсь за тебя, как ты не понимаешь? — он едва сдержался, чтобы не закатить глаза от медленно, но верно усиливающегося раздражения. — Мне не нужна твоя опека! — вспылил Ловино, попытавшись снова вырваться. — Мне не пять лет, сам могу со всем справиться! Пусти! — Не пущу! Пока не скажешь, что случилось, я тебя никуда не отпущу, — Тони поджал губы — его терпение заканчивалось, а Варгас по-прежнему вел себя, как упертый баран. В голосе Антонио заиграли редкие для него нотки угрозы и злости, а взгляд стал непривычно серьезным. Он давно смирился со ссорами с Ловино — это было неизбежно, — но в этот раз тот превосходил все его ожидания. Тони никак не мог понять, в чем дело: то ли проблема действительно серьезная, то ли Варгас снова нашел пустяковый повод для обид. — Я не обязан перед тобой отчитываться. Ты мне не папочка, — резко выдохнул Ловино. Теперь он говорил тише, но почти шипел от злости. — А кто я тебе? — Тони стиснул плечи Ловино, и тот поморщился от боли. Он зло исподлобья посмотрел на Каррьедо, но Тони только непонимающе приподнял брови. Он никак не мог осознать, почему Ловино — его Ловино, с которым его так много связывало, — сейчас молчал. Пауза затягивалась, но никто из них не пытался ничего предпринять. Судорожно соображая, Антонио наконец сформулировал ответ на свой вопрос, и это заставило его губы чуть дрогнуть в какой-то неуверенной, недоверчивой улыбке. От обиды, которую он так долго копил и сдерживал, его глаза потемнели. Антонио покачал головой, но уверенность в своей правоте крепла с каждой секундой — особенно когда Ловино, заметив перемены в лице Тони, резко отвел взгляд в пол и, думая, что делает это незаметно, крепче сжал руки в кулаки. Антонио разжал руки, как-то обреченно опустил плечи и растерянно посмотрел на Ловино. Тот не спешил пользоваться моментом и не уходил, он тоже понимал, что сейчас происходит нечто, чего до сих пор не было. Варгас не испытывал боли или чувства вины, к горлу не подступал комок, а в глазах его не стояли слезы, и сердце никак не изменило свой обычный ритм, но что-то внутри кричало, что это неправильно, что так не должно быть, что нужно скорее извиниться, сказать что-то успокаивающее, разрушить подозрения Тони… Ловино не был бы самим собой, если бы прислушался. Злость мешала ему мыслить разумно, шептала в самое ухо, что он должен сделать Каррьедо как можно больнее — только тогда он поймет, что Ловино уже давно не ребенок и его не нужно опекать, что не стоило приставать со своими расспросами. — Кто? — тихо повторил Антонио в последней отчаянной попытке развеять свои сомнения. — Кто я для тебя, Ловино? Варгас поддался злости и азартному желанию спорить с любыми разумными утверждениями — скривил губы в презрительной усмешке и нагло посмотрел Тони прямо в глаза. Все его сомнения выражались только в плотно сжатых бровях, но и это выглядело сейчас как выражение еще большего презрения, чем было во взгляде. — Никто, — холодно выплюнул он: такой Антонио — сдавшийся и отступивший от своего — был ему неприятен. — Теперь-то тебе все ясно? — Предельно ясно, — кивнул Тони. Он посмотрел на Ловино пустым безжизненным взглядом и, мягко повернувшись, хотел уже выйти из зала. — А я, значит, за тобой тут все убирать должен? — возмутился Ловино. Не говоря ни слова, Антонио вернулся, стараясь не задеть Варгаса ненароком даже кончиками пальцев, когда проходил мимо. В груди что-то предательски кольнуло, но Ловино приложил все усилия, чтобы проигнорировать последнее предупреждение отчаявшегося разума. Секунду назад все можно было исправить, но сейчас, когда он сам сделал шаг навстречу выходу и прочь от Тони, который теперь уже, наверное, стал официальным Антонио, было поздно. Чуть щипало глаза, но это ничего, пустяки. Пыль, наверное, попала. Что ж, первый шаг для борьбы с собственным бессилием Ловино сделал. Антонио больше не будет вечно защищать и опекать его от всех бед. Успех? Конечно. Вот только от этого успеха — сосущая пустота в районе солнечного сплетения, но так, конечно, надо. Независимость никогда никому даром не доставалась, так почему же он должен был стать исключением? — Ве? Братик, Ловино, что случилось? — сильно обеспокоенный голос Феличиано вернул Варгаса в реальность. Оказывается, он уже добрался до дома и рухнул на кровать, даже не разувшись, и это напугало Феличиано. — Ничего, — он отвернулся к стене — не хотелось отвечать на какие бы то ни было вопросы. — Спи. — Рано еще, — Ловино почувствовал, как брат присел на краешек кровати, нависая над ним. — Тогда уроки учи! Или тренируйся, — огрызнулся он, закрывая лицо руками. — Чем ты там обычно по ночам занимаешься? — Так ты из-за меня?.. — Нет! — не дав Феличиано высказаться, Ловино резко оборвал его и, повернувшись, заглянул в глаза: те смотрели с внимательной нежностью и сочувствием, а еще — с искренней заботой. — Ты не виноват, — сдался он. — Я просто… очень устал. — Не получается держаться на сцене? — наивно поинтересовался Феличиано, и Ловино тут же ухватился за эту соломинку. — Да, — он быстро кивнул. — Именно. Артур… очень огорчен этим, и мне… ну… мне немного стыдно. Феличиано подозрительно прищурился. Уж кому, как не ему знать, что чувство стыда и его брат еще не были друг с другом знакомы. — У тебя все получится, — он мягко провел теплой ладошкой по взъерошенным волосам Ловино. — Младший брат верит в тебя! Если хочешь, можешь играть мне, чтобы привыкнуть. — Спасибо, — Ловино натянуто улыбнулся в ответ и прижал руку брата к своей голове. — А в остальном все хорошо? — неожиданно поинтересовался Феличиано. Он чуть склонил голову набок, чтобы Ловино не заметил лукавого блеска в его глазах. Но тот слишком устал и не обратил на это внимания. — Конечно, — не задумываясь, ответил он. — Глупый брат, — Феличиано мягко прижал его голову к своей груди. — У тебя никогда не бывает «все хорошо», забыл? Вечно то уроки слишком скучные, то зал слишком грязный, то Тони слишком глупый… — Ловино вздрогнул в его руках, и он остановился. — Вы же не поссорились снова? — Нет, — Ловино бы и сам себе не поверил. — Значит, опять, — Феличиано вздохнул и крепче сжал брата в объятиях. — Не опять, — отозвался тот и добавил чуть тише. — В этот раз по-другому. Феличиано замолчал, продолжая успокаивающе гладить Ловино, — мягко, почти незаметно, легко — вдохнул любимый запах и почувствовал, даже не поднимая глаз, что он постепенно успокаивается и засыпает. Он бы и хотел хоть сейчас раскрыть свою аферу, свою ложь, но видел слишком явственно, как сильно Ловино на самом деле переживает из-за какой-то особенно жестокой ссоры со своим Тони. Видел и понимал, что свою любовь к нему братик в полной мере еще не осознал. Прижимаясь к теплому боку Ловино, Феличиано размышлял о том, что скажет Людвигу, когда придет пора со всем покончить, что будет чувствовать. Ему искренне не хотелось проверять, будет ли он испытывать ту же боль, что и его брат. Он привязался к Людвигу — немножко, только как к старшему другу. Он и обнимал его всегда только как друга, и никакой особой романтики в их отношениях не было. Все рассказы Феличиано сводились к эмоциям, чтобы скрыть отсутствие реально подтверждающих отношения фактов. Ему не хотелось обижать Людвига, но он видел, как тот каждый раз смущается, как обескуражено краснеет, как ему неловко. Видел и понимал, что это вовсе не из-за того, что учитель Мюллер такой застенчивый. А раз так — одному из них обязательно будет больно. Ловино вздрогнул во сне, что-то неразборчиво пробормотав в потолок, и этим привлек внимание Феличиано. Спохватившись, тот бережно уложил брата на подушки, снял его ботинки, а потом и вовсе раздел. Убедившись, что Ловино по-прежнему крепко спит, он выключил свет и сам прилег рядом. Ложиться спать было еще рано, но Феличиано, заботливо укрыв их обоих одеялом, рассудил, что ради ночи в объятиях брата можно один раз и проигнорировать висящие на шее дела.