Daigaku-kagami

Явление VIII То, что родом из детства Самое приятное чувство поутру, даже до окончательного пробуждения, вовсе не тепло любимого человека под боком, что бы ни говорили неисправимые романтики. Самое-самое, чем только можно наслаждаться в это время, — осознание того, что не нужно никуда вставать, спешить, собираться. Понимание, что можно еще провалиться обратно в сон, не задумываясь о последствиях, ибо таковых не будет, и не заботиться о том, с какими проблемами придется столкнуться в течение дня. Вот оно — самое прекрасное чувство, что только и можно испытывать при пробуждении! И раз уж есть что-то настолько бесподобное, должно быть, согласно закону вселенского равновесия, и нечто, ему противопоставленное. Казалось бы, чего-то плохого, сравнимого по силе вызываемых эмоций с этим изумительным чувством, просто не может существовать. Как жаль, что все это — лишь иллюзия, ибо нет ничего хуже, чем лишение того самого удовольствия вволю поваляться в постели, тем более в свой заслуженный выходной. Поэтому когда будильник оповестил одну из комнат о необходимости скорого пробуждения, он был немедленно сослан под кровать, предварительно впечатавшись в стену и потеряв часть своих внутренностей в неравном бою. Неприятный сигнал, коим служила когда-то любимая мелодия, конечно, тут же смолк, да только необходимость вставать никуда не пропала. Повалявшись еще несколько минут на кровати, то накрывая голову подушкой, то раскидывая руки и ноги звездочкой, Гилберт картинным жестом скинул с себя одеяло, демонстрируя сгустившимся в комнате сумеркам свое полуобнаженное тело в одних только серых трусах и неожиданно обнаруженном на ноге не снятом вечером черном носке. Гил поежился от холода и решительно поднялся на ноги, тут же, правда, сжимаясь и обнимая себя руками, чтобы согреться. Он оглянулся на соседнюю кровать, где, уткнувшись носом в стенку, размеренно сопела гора, образованная из скомканного одеяла, подушки, оказавшейся в районе предполагаемых ног, и сбитой в один тугой комок, занимающий место подушки, простыни. Глядя на эту по-домашнему теплую и уютную картину, он не смог сдержать до странности нежной улыбки, которая тут же сменилась затравленной усталостью и обреченным отчаянием в глазах. Отвернувшись, Гилберт, окрыленный внезапно постигшей его светлую головушку идеей, подхватил с кровати одеяло, накинул его на плечи по типу плаща и даже потянулся за подушкой, дабы нахлобучить ее на голову, как треуголку наполеоновских времен, только, вовремя вспомнив, что ему вообще-то пора бы собираться, остановился и бесшумно выскользнул из комнаты, подметая пол импровизированной накидкой. У учителей были определенные привилегии перед детьми, и одна из них заключалась в том, что жили они не в блоках, объединявших три комнаты, а в отдельных, можно сказать, квартирках на двоих. Это было немаловажно, так как они, что бы там ни казалось дерзким ученикам, были взрослыми людьми и вели куда более активную личную жизнь. Но Гилберту в этом положении больше всего нравилось, что не приходится ждать очередь в душ и туалет, поэтому можно было вставать существенно позже. Это же его и подводило, поскольку торопиться он тоже не желал, упорно игнорируя замечания по опозданиям. Залив в желудок утренний кофе с молоком, — а Гилберт употреблял этот напиток исключительно с молоком и обязательно без сахара, — Байльшмидт отправился в душ — приводить себя в некое подобие порядка, придавая хотя бы зачатки человеческого общему растрепанному и озлобленному на весь мир лицу. После этой немаловажной процедуры он мог уже совершенно спокойно позировать себе любимому в зеркале, не рискуя случайно свалиться с инфарктом. Только вот время поджимало, и Великий вынужден был снизойти до простых смертных. Первым делом он решил одеться, и хотя эта процедура не занимала обычно очень уж много времени в его жизни (ведь красивый человек красив в любой одежде, а уж он-то — само совершенство — и подавно), провозился Гилберт порядочно, при этом выбрав самый обыкновенный наряд. Он облачил свое идеальное тело в черную майку по фигуре, поверх которой небрежно накинул белоснежную рубашку с коротким рукавом, застегнутую на несколько нижних пуговиц, и натянул черные прямые джинсы. Закончив критично осматривать себя в зеркало, Гил подошел к столу, чтобы надеть на шею любимый черный крест — подарок Людвига, и заодно взял смартфон и сумку с вещами, собранную еще с вечера. Взгляд его невольно снова метнулся на кровать соседа, который уже проснулся и в данный момент с лукавым любопытством наблюдал за ним. Байльшмидт вздрогнул от неожиданности, испугавшись, но виду не подал — оскалился в приветственной улыбке, и Ваня, находясь, видимо, в приятном расположении духа, легким движением руки пригласил его подойти ближе. — Будь осторожен, — невесомо касаясь его щеки теплой со сна рукой, прошептал Иван, почему-то улыбаясь прежней немного грустной улыбкой. — Возвращайся скорее. — Конечно, — оскалился Гил в своей излюбленной манере. — Не успеешь глазом моргнуть!.. — Я так скучал… — Брагинский, мы живем в одной комнате! — перебил Гилберт. — Понимаю, расставание даже на ночь с великим мной для тебя страшная трагедия, но к чему все эти сопли? — Вали уже, — усмехнулся Иван, мрачно блеснув глазами, и столкнул Гилберта со своей кровати. — Опаздываешь. — Что? Вот черт! — взглянув на время, услужливо продемонстрированное телефоном за неимением в комнате других часов (сломанный будильник под кроватью не считается), Гил как ошпаренный вылетел из комнаты. В спешке натягивая на ноги ботинки, накидывая сверху куртку из плотной серой ткани с капюшоном, которую даже не удосужился застегнуть, заматываясь в тонкий красный шарф, он выбежал из комнаты, не заперев дверь, и пулей рванул к воротам — месту, где проходил сбор на поездку, организованную школой, чтобы избавиться от как можно большего количества бездельничающих учеников. Ехать они собирались аж в другой город, поэтому детям и требовалось несколько сопровождающих, в числе которых по несчастливой случайности оказался Гилберт. Он, конечно, не считал несколько дней, проведенных не просто вдали от школы, а еще и в лучших банях во всей Японии, несчастливой случайностью, но изобразить недовольство стоило хотя бы ради приличия. Затевалось все это в связи с началом вступительных экзаменов в «Кагами», на которые, по традиции, съезжалась масса учеников со всех уголков мира. А так как сами учащиеся могли случайно подпортить имидж колледжа, чего директор, естественно, допустить не мог, их аккуратно и безболезненно из трепетно любимого здания удалили. То есть думали, что удалили. На деле же оказалось, что время первого экзамена и отправления из школы практически совпали. Байльшмидт заметил немалое оживление рядом со зданием школы, да и ворота, обычно закрытые во избежание каких-либо неприятностей, практически не закрывались. Засмотревшись, Гил не заметил идущую ему наперерез парочку новичков, что повлекло за собой эпичное падение с едва сдерживаемым матом сквозь зубы и скомканными извинениями. — По сторонам смотреть надо, — фыркнул Гилберт и резко поднялся на ноги, проигнорировав протянутую руку одного из пострадавших от его невнимательности. — Извините, — вежливо улыбнулся тот. Гил бросил на него пронзительный взгляд — невзрачный мышонок с русыми волосами, собранными в хвостик, — парнишка помогал подняться своему другу. Тот замер, видимо, ошеломленный величием прекрасного учителя, и, поймав его взгляд, сорвался с места, утягивая друга за собой и тарабаня ему что-то не совсем вменяемое. — Вот хамло! — потирая ушибленные ладони, пробормотал Байльшмидт. — Пусть только поступят сюда, устрою сладкую жизнь, — сделав столь важную пометку в мысленном дневнике и приложив к ней фотографию ребят, Гил соизволил продолжить путь, на другом конце которого его явно заждались. — Доброго утречка, очкарик! — улыбнувшись во все пятьдесят три, поздоровался он. — И тебе того же, — проворчал Родерих, поправляя очки. — Мы устали тебя ждать, мог бы и не опаздывать раз в жизни! — не дожидаясь очередной колкости от друга, которая уже почти даже сорвалась с его губ, Эдельштайн резко развернулся и направился к воротам, за которыми в двух автобусах разместились остальные участники поездки: ученики с первого по пятый класс и еще шестеро учителей. — Аристократишка! — таки бросил Байльшмидт, выражая свое отношение ко всему случившемуся, сказанному и вообще Родериху. — Зато я не распугиваю новичков-иностранцев, сшибая их с ног, — язвительно заметил тот. — Ну да, ты делаешь это, устраивая в обед концерты для фортепиано, — название инструмента Гилберт специально исковеркал голосом, зная, как трепетно к этому относится Эдельштайн. — Я, по крайней мере, не устраиваю свои концерты соседям по ночам и не сопровождаю их вокалом, — вспыхнув, выпалил Родерих, остановившись в дверях автобуса и впиваясь строгим взглядом в возмущенные красные глаза. Продолжать спор, когда вокруг было столько любопытных ушей, Гилберт не стал, только смерил Родериха самым презрительным взглядом из всех, да подтолкнул его вперед, чтобы занять места и провести среди учеников перекличку. Спустя десять минут Гил уже на все лады мысленно материл водителя за медленную езду, робость на дороге и бессмысленную попсу вместо нормальной музыки. Ученики переговаривались друг с другом, кто-то уже спал, не обращая внимания на шум, кто-то ел, видимо, второпях забыв нормально позавтракать. Родерих, надев наушники и прикрыв глаза, отвернулся к окну, полностью игнорируя своего соседа, который от скуки уже готов был лезть на стенку. Не выдержав, Байльшмидт больно пихнул его локтем под ребра и ловко стянул с него наушники, тем самым вынудив Эдельштайна обратить на него внимание. — Что за фигня? — Гил, скривившись, поскорее убрал динамики подальше от ушей. — Это Лист, темнота, — покраснев, Родерих попробовал отнять источник любимой музыки, но Гилберт так легко сдаваться не собирался. — Какой еще лист? — фыркнул он. — Только ты мог придумать такую чушь! — Ференц Лист! Верни наушники, — Родерих вскочил на ноги, чтобы отобрать у него свою вещь силой, но именно в этот момент автобус тряхнуло так, что Эдельштайн свалился прямо на Гилберта, упираясь коленом в не самое приличное место. — Ты так хочешь их получить? — пошло оскалился тот, свободной рукой прижимая Родериха к себе. — Т-ты! Убери руки, — вырываясь, зашипел Родерих, на что Гилберт рассмеялся и отпустил его, возвращая один наушник. — И все-таки что это за Ференц Лист такой? — вставив себе в ухо второй, он, нахмурившись, стал внимательно вслушиваться в льющуюся, звенящую, словно горный поток, музыку. — С каких пор ты интересуешься классикой? — устало приподнял брови Эдельштайн. — С тех пор как однажды ты чуть не убил меня роялем, — мрачновато ухмыльнулся Гил, сверкая глазами. — Вспомнишь, тоже мне, — Родерих, однако, улыбнулся, вспоминая старшую школу, которую они с Байльшмидтом заканчивали вместе. Тогда Гилберта, главного хулигана всея Германии, и еще одного не очень приличного ценителя юмора попросили помочь перспективному юному музыканту с инвентарем якобы в наказание. Дел-то было — перекатить рояль из одного зала в другой. Конечно, они быстро справились с поставленной задачей, контролирующая процесс учительница ушла довольная, и Родерих, кивком головы поблагодарив ребят за помощь, отошел за нотами, оставляя их наедине с таким новым и необычным чудом природы, как черный рояль. Но если коллега по поведению Гилберта не был излишне любопытен, то Байльшмидт, наоборот, страдал сим скромным недугом, да и лишними делами обременен не был. Не спрашивая разрешения, он, пока Родерих не вернулся, сел на маленький стульчик, открыл крышку инструмента, пафосно взмахнул руками и приступил к… ну, наверное, с некоторой натяжкой это можно назвать музицированием. Он закрыл глаза, поддавшись порыву вдохновения, и со всей силы лупил по чутким клавишам, не замечая ничего вокруг. И уж конечно, не замечая Родериха, который, с ужасом в глазах подбежав к любимому роялю, захлопнул крышку со всей возможной силой, чем прищемил Гилберту все его великолепные пальцы, извлекавшие из инструмента столь дивные звуки. Тот завопил, вырывая покрасневшие руки из-под крышки, и уже собирался высказать Эдельштайну все, что о нем думает с помощью кулаков. Но Родерих тоже был не робкого десятка и полагал, что лучшая защита — это нападение. — Умри! — выпалил он, отвесив Гилберту подзатыльник с помощью тяжелой стопки нот. С этих слов и началась дружба между Гилбертом и Родерихом, которая, казалось бы, должна была закончиться с окончанием школы. Но — вот загадка природы — она вновь продолжилась спустя несколько лет, когда Байльшмидт устроился работать в престижный колледж для мальчиков «Кагами», где годом ранее начал преподавать Родерих. — Подъем, приехали, — Гилберта резко выдернули из сладких объятий сна весьма ощутимым ударом в плечо. Он и не заметил, как задремал под плавно льющуюся в одно ухо классику и какофонию ученических голосов — в другое. Родерих, кажется, спать и не думал, наслаждаясь творениями известных и не очень композиторов, поэтому стоило только автобусу, наконец, остановиться около огромного здания — гостиницы при банях, где им предстояло жить всю эту неделю, как он тут же привел Байльшмидта в чувства. Огромность гостиницы, в отличие от западных аналогов, заключалась не в ее помпезности или количестве этажей, а в обхвате занимаемой территории, ибо состояла она из нескольких небольших двухэтажных домиков, обитых деревом. В каждом из них было четырнадцать комнат для двоих человек, уютная гостиная, кухня, большой санузел и баня в качестве пристройки. Первым делом ребятам и учителям пришлось пройти регистрацию, где улыбчивая девушка едва не поседела от такого количества посетителей за один раз. Ну а потом, быстро раскидав вещи по доставшемуся им с Родерихом на двоих номеру, Гилберт собирался с чистой совестью опробовать баньку, только вот придирчивый сосед не позволил. Раз по плану стоял обед в местном ресторане, нужно было сначала накормить доверенных детей, потом выгулять — в городе же столько достопримечательностей! — и уж только потом, вечером, после ужина им разрешено было насладиться главной причиной посещения именно этого места. Нетрудно догадаться, что вместе с Гилбертом бастовала и большая часть учащихся, вот только против непреклонной уверенности Родериха они ничего поделать не смогли. — Ты сюда зачем вообще приехал? Что за дурацкий план? — громогласно возмущался Гил по пути в ресторан, где им обещали самый сытный и аппетитный обед из всех, что они когда-либо пробовали. — У нас времени в запасе — неделя. Что будешь делать, когда последние мозги в бане выпаришь? — нахмурился Родерих. — И ничего мой план не дурацкий, — уже тише пробормотал он себе под нос. — Ты не умеешь расслабляться! — трагично воздев руки к немому небу, констатировал сей печальный факт Гилберт. Приложив руку к лицу, Родерих изобразил популярный жест капитана Пикарда и лишь ускорил свое движение к ресторану. А там Байльшмидт мгновенно забыл все свои возражения, потому что рекламный плакат не обманывал ожиданий, он их сильно занижал. Наевшись от пуза, ребята под чутким руководством своих завучей и учителей направились в местный зоопарк, чтобы расслабиться, насладиться природой и милыми зверушками. И здесь Гилберт снова не отставал от Родериха — когда все разбрелись кто куда, договорившись встретиться у входа через три часа, он последовал за ним, сунув руки в карманы и не отставая ни на шаг. — Эй-эй, очкарик, смотри! — не стесняясь, Гил схватил Эдельштайна за руку и потащил к вольеру с волком. — Он рыжий. — Представь себе, — сердито выдергивая руку, воскликнул Родерих. — О, а там кто? — не обращая внимания на возражения друга, Байльшмидт продолжил путь дальше, высматривая в вольерах спрятавшихся животных. Особенно ему запомнился манул — дикий котище, выпучивший на странную парочку медные монеты янтарных глаз. Родериха больше привлекали птицы, но физическое превосходство Гила не подвергалось сомнению и сейчас демонстрировалось во всей своей красе. Они углублялись в территорию, пока, наконец, преодолев огромный загон для диких кабанов, не вышли к настоящим хищникам — львам. Простояв возле их загона минут с десять в немом восторге, Гилберт двинулся дальше и там столкнулся с чем-то воистину великолепным. Это была любовь с первого взгляда. Белоснежный зверь с красными глазами и редкими темными полосками на толстой шкуре, как будто тоже заинтересовавшись своим зрителем, подошел почти вплотную, насколько это позволяли ограждения. Сам Байльшмидт тоже невольно подался вперед, зачарованно глядя в кровавые глаза тигра-альбиноса. Когда через двадцать минут безмолвного созерцания друг друга, к одному из них вернулся дар речи, он, отвернувшись на секунду от животного, по-детски округлившимися блестящими глазками посмотрел на все еще удерживаемого одной рукой Родериха. — Даже не проси, — отрезал тот. — Ну… — Нет! Мы не можем позволить себе такую… киску, — возмутился Эдельштайн, чем заслужил грозный рык со стороны вольера. — Хорошо, не киску. Все равно это невозможно. — Ро-о-оди, — Гил умоляюще протянул гласную, пытаясь смириться с невозможностью своего внезапного желания. — Нет! — прикрикнул Родерих. — Пошли, мы и так потеряли слишком много времени здесь. Он потянул не сопротивляющегося Гилберта за собой, и тот, медленно двигаясь вдоль ограды, постоянно оглядывался на тигра, с грустным взглядом следовавшего за ним, пока его путь не преградил барьер. В следующем вольере белый медведь, развалившись на небольшом островке, спал, не привлекая к себе излишнего внимания туристов. Гил даже не взглянул на него, все еще переживая расставание с, возможно, единственным, кто мог его понять и полюбить. Веселые пингвины немного взбодрили приунывшего Гилберта, а глупые выдры и вовсе вернули его в состояние боевой готовности, так что, когда они с Родерихом подошли к участкам для птиц, он снова непринужденно засорял голову Эдельштайна какой-то ерундой. — Эй, — он остановился, чуть покраснев и как будто надувшись за что-то. — Чего еще? — устало вздохнул Родерих, бросая на друга скептический взгляд. — Я замерз! — требовательно бросил Гилберт. — И что ты мне предлагаешь? — задыхаясь от возмущения, поинтересовался Эдельштайн. — Снимать штаны и бегать, — закатив глаза, фыркнул Байльшмидт. — Пошли в помещение, раз уж другие способы согреться тебе неведомы. — Что за пошлые намеки? — приподняв одну бровь, хмыкнул Родерих. — Пошлые тут только твои мысли, — потянув его в сторону небольшого, но уютного здания, где они сегодня уже покупали билеты, ухмыльнулся Гилберт. — Кстати, здесь ведь есть и в помещении выставки, — он заметил надпись, сообщавшую об открытии в зоопарке птичьего зала. — Пошли. Направление было немного скорректировано, и вскоре оба стояли в полном птичьим гомоном помещении. Они бы расправились там довольно быстро, если бы только Гилберт не углядел в клетке двух ярко-желтых птичек. Так что Родериху пришлось приложить все усилия, чтобы история с тигром не повторилась, и они каким-то чудом успели на встречу с детьми. Наконец, настала пора ужинать — эта перспектива казалась Гилберту теперь уже очень удачной, тем более что после ему предстояла долгожданная баня, а уже одно это делало его счастливым. К сожалению, не все было так радужно, как он успел себе напредставлять. Сначала в баню пустили учеников, давая им возможность первыми расслабиться и насладиться теплотой общения, а уж потом, после легкой уборки поздно вечером, когда большинство учащихся разбрелось по своим комнатам и занялось разнообразными личными делами, Родерих допустил Гилберта до столь желанного источника. Развалившись в горячей воде, Байльшмидт смог вздохнуть полной грудью и ощутить себя действительно свободным. Даже присутствие старого друга, консервативного и сдержанного абсолютно во всем, кроме искусства, не омрачило столь замечательный вечер. Наоборот, его молчаливая компания как-то скрасила одиночество, по крайней мере, это точно сделали вызываемые его присутствием приступы угрызений у давно забытой совести. Как бы велик ни был Гилберт, он до сих пор иногда встречался с Лизхен, а она по-прежнему оставалась женой Родериха. Они оба лгали ему, хотя оба же и любили, и это не могло не отразиться на его внутреннем состоянии. Только сейчас, оставшись с Родерихом наедине, Гил немного понял, почему так сложно стало с ним общаться и почему так хотелось быть с ним. Страх потерять друга — вот то, что побуждало его. — Родерих, — тихо плеснула вода — Гилберт закинул руки за голову. — Да? — лениво отозвался тот, даже приоткрыв от удивления глаза — уж кто-кто, а Гилберт практически никогда не называл его полным именем. — Мы же друзья? — Байльшмидт внимательно вглядывался в его синие глаза. — Конечно, — фыркнул Родерих, погружаясь в воду по самый нос и этим избавляя себя и Гилберта от необходимости что-то объяснять.