Daigaku-kagami

Явление V Большая разница Наверное, каждый сталкивался с тем странным чувством, которое испытываешь, оказавшись вечером в совершенно пустой квартире. Свет в комнатах погашен в целях экономии, в наушниках или колонках неожиданно наступает пауза, и ты слышишь тишину. Невольно немеют кончики пальцев, замирает все тело, не желая отвернуться от единственного источника света — экрана компьютера или телевизора. То ли у соседей, то ли где-то на улице раздается подозрительный шорох, но воспаленный современной поп-культурой разум тут же рисует нечто, притаившееся за твоей спиной. Оборачиваться страшно, ведь стоит только тебе повернуться — оно тут же сожрет тебя. А сейчас, пока ты игнорируешь его, возможно, оно просто исчезнет. Но с каждым мгновением тишины становится все страшнее. Ты уже сам выключаешь звук, чтобы слышать каждый шелест неведомого монстра, скрывшегося в совершенно пустой квартире и наслаждающегося твоим страхом. Напряжение, достигнув своего пика, требует выхода, так что ты, вскочив с уютного местечка, прыжком добираешься до кнопки включения света. Облегченно вздыхаешь, понимая, что никого в твоей комнате нет, и… слышишь, как кто-то скрипнул половицей на кухне. Светлая комната кажется безопасной, но чувство, что нечто из темноты гостиной наблюдает за тобой, давит, заставляя бояться все сильнее, вынуждая трястись от страха, внимательно вглядываясь в сплошную черноту. Зловеще скрипит монстр, разгуливая в пределах досягаемости света. Пока лампа горит — ты в безопасности. Но стоит лишь на шаг войти во мрак, и это жуткое создание уничтожит тебя, обглодает кости, не оставив и кусочка для опознания. Оно будет медленно наслаждаться твоими мучениями, а поскрипывающие под его тяжестью половицы начнут виновато внушать тебе, что стоило просто остаться у себя, послушавшись их, и не лезть туда, куда не просят. И хотя все мы сталкивались с подобным, нам не приходилось жить с этим чувством постоянно. Трудно даже представить, что может испытывать тот несчастный, постоянно ощущая на себе голодный, полный желания убивать, взгляд. Он медленно, но верно сходит с ума. Его разум просто не выдерживает всего того, что ему приходится ежедневно переживать. Ему кажется, что он сошел с ума, когда начал ощущать себя чьей-то жертвой, оказался под присмотром чудовища. Но на самом ли деле его дорожка свернула не туда именно в тот момент? Быть может, чудище действительно существовало, и сдвиг начался только в тот миг, когда он решил, что все это ему кажется? Добавив к этому еще и безумную ревность, день изо дня превращавшую самого несчастного в подобие монстра, мы получим вполне достоверную картину одного добродушного русского парня, в короткий срок превратившегося в настоящее чудовище, так же неотрывно следящее за каждым шагом своего возлюбленного, как и тот монстр, что следил за ним. Иван Брагинский, очень приятно. Благо, спустя какое-то время ревность поутихла, стала настолько незначительной, что он смог справляться с собой, если хорошенько настроится утром и не столкнется с обездвиживающим взглядом чьих-то внимательных глаз. Тогда он становился прежним собой — уверенным, добрым и искренним Ваней, безумно влюбленным в самодовольного немца-альбиноса, учителя английского, своего соседа — в Гилберта. Проснувшись ранним утром, Ваня неспешно потянулся, чувствуя, как жизненные силы с удвоенным рвением проникают в каждую клеточку его воистину могучего тела. День предстоял непростой, но совсем не из-за его загруженности или тяжести материала. Все мальчишки сегодня будут стоять на ушах, обсуждая, кто, куда, с кем и для чего. Многие вообще решат прогулять занятия, поэтому он искренне сочувствовал Карлосу, которому предстояло отлавливать особенно нетерпеливых ребят на входе и доступно объяснять каждому, почему следует пока попридержать свои неуемные желания в штанах и дождаться окончания занятий. Да и сам он, чего греха таить, в предвкушении вечернего события, определенно будет с трудом сосредотачиваться на учебном материале. Нет, сегодня не предстоял конец света, это был всего лишь праздник для романтичных подростков с разбушевавшимися гормонами — день всех влюбленных. И Брагинский бы с удовольствием забыл о его существовании, если бы только Гилберт не пообещал этим вечером прогуляться с ним до тихой уютной кафешки. Весь день он с нетерпением ждал этого волнующего события, ловил каждый случайный дерзкий взгляд Гилберта, его мимолетные прикосновения на переменах, он с трепетом вглядывался в родную фигуру — Гил беспечно болтал с Родерихом и понимающе хлопал того по плечу. Он ждал, ждал с таким нетерпением, как будто был пятнадцатилетним мальчишкой, у которого намечалось первое свидание в его жизни. Это заставляло его улыбаться и чувствовать себя по-настоящему счастливым. Разве может быть что-то лучше ожидания скорой встречи с любимым, предвкушения совместного времяпрепровождения, несомненно, буйного и веселого, ведь иначе с Гилбертом и не бывает? Конечно, он еще и ждал ночи, которую сам себе обещал сделать просто волшебной, самой лучшей в жизни Гилберта. А раз обещал — то сделает, что бы ни случилось. После занятий он поспешил в их блок — нужно было еще привести себя в порядок, чтобы выглядеть перед Гилбертом безупречно. Пока Байльшмидт возился с документами в школе, Ваня быстро принял душ, освежая тело, почистил зубы, аккуратно причесался. Вывалив из своего шкафа все запасы более-менее приличной одежды, он долго не мог сделать выбор. Сначала хотел одеться более официально, чтобы это походило на настоящее свидание, но, вспомнив предпочтения Гилберта в одежде, все-таки отказался. Затем в ход пошло что-то более скромное, типа мягких свитеров и брюк, но это показалось Ване слишком неброским. У Гилберта всегда как-то получалось одеваться ярко, но со вкусом: не следя за модой, он следовал ей и ловил восхищенные взгляды, списанные, конечно, на его великолепие, а не банальное чувство стиля. Ваня же, обычно носящий либо что-то по-домашнему мягкое и теплое, либо строгие рабочие костюмы, этим чувством не выделялся, отчего и возникали тысячи вопросов по поводу сегодняшнего наряда. Довыбирался он до того, что с работы наконец вернулся утомленный Гил. Неопределенно махнув рукой в сторону давно забытой футболки на просьбу помочь в выборе наряда, он исчез в ванной комнате, откуда в скором времени донеслись звуки падающей воды и чудное пение его величества. Футболка, выбранная Гилбертом, села аккуратно по фигуре, выгодно подчеркивая телосложение. Иван, удовлетворенно оглядев себя, приступил к подбору остальных элементов одежды. Черные брюки, больше похожие на джинсы, нашлись сразу — Ваня любил их и надевал иногда для выхода в город. Образ показался ему неполным, и завершил его появившийся на пороге комнаты Гил в одном полотенце: он выудил из своего шкафа черный кардиган с красными полосками на манжетах, поясе и воротнике, которые хорошо сочетались с аляповатыми узорами на футболке. Взглянув на такого себя, Брагинский даже удивился, настолько его образ стал современным и соответствующим стилю Байльшмидта. Сам Гилберт тем временем не спеша рылся в своем шкафу, то и дело поглядывая на Ивана обеспокоенным взглядом. Ваня его волнения не разделял, хоть и знал, что в любой момент может утратить над собой контроль. Но он же решил, что сделает все идеальным, а потому никто, в том числе и он сам, помешать ему не могли. Черная футболка, красная толстовка с капюшоном, светлые прямые потертые джинсы — они удивительно сочетались с его образом, сразу объединяя их в ансамбль, что не могло не радовать. Мелочь, а приятно. Сверху Иван накинул любимое кремово-серое пальто, замотался шарфом в цвет, а Гилберт остался верен легкой серой куртке. Вместе они вышли из общежития, неторопливо двигаясь в сторону кафе. По улицам сновали парочки влюбленных, девушки прижимались к своим парням, те пробовали приготовленный ими шоколад, шутили, осторожно опуская руки все ниже и ниже… Ване тоже хотелось обнять идущего рядом Гилберта, но он понимал, что делать это на глазах у всех — верх безрассудства. От этого ему становилось немного грустно, и единственным утешением оставались мечты о грядущей ночи, которым он с удовольствием предавался всю дорогу, пока непривычно-тихий Гилберт не стал, наконец, постепенно оживать. — Вот это баба сейчас прошла, видал? — ударом в плечо напомнил он о своем существовании. — Да-а, ничего, — задумчиво кивнув, Ваня мстительно ухмыльнулся. — Но ты у меня все равно лучше. — Пошел ты, — беззлобно отмахнулся Байльшмидт. — Но буфера-то ее ты видел? Я бы их… Я бы в них!.. — Захлебнулся кровью из носа, — отвесив тому легкий подзатыльник, закончил Ваня. — Не зарься на то, что тебе не принадлежит, цени, что имеешь, — он поучительно вздернул вверх палец. — Гляжу, натурал в тебе умер давно и надолго? — хмыкнул Гил. — Тогда прекращай пялиться на задницу той цыпочки, и пошли скорей, я страшно голоден! — он, схватив Ваню за руку, ускоренно потащил его в кафе. — Сам виноват, — невинно улыбнулся Брагинский, не вырываясь и лишь послушно переставляя ноги. Ведомые Гилбертом, они быстро приближались к назначенному месту, пока чей-то пронзительный взгляд не заставил Ваню замереть на месте. Оно было здесь, в городе, рядом с ними. Оно следило за каждым его шагом. И оно жаждало крови. Иван сглотнул, чувствуя, как к горлу медленно поднимается противный комок, а перед глазами появляется розовая пелена. Он не хотел снова терять себя, но страх, всколыхнувший и без того готовую сорваться с крючка ревность, не поддавался никакому контролю. Оно снова преследовало его, снова донимало своим присутствием. Оно готовилось к удару сегодня, в этот чудесный день, который он хотел целиком посвятить своему самому любимому непутевому созданию на планете. — Русский, ты чего там застрял? — почти невесомой ладонью Гил больно ткнул Ваню в плечо, обращая на себя внимание. — Полегче, — холодно сверкнул глазами тот, и от его взгляда Гилберт как-то затравленно вздрогнул. Он тут же отступил от Брагинского, весь сжался, будто уменьшаясь в размерах. Отвернулся, спрятал руки в карманы, слегка ссутулился, пытаясь стать незаметным и невинным. Не помогло. Иван помнил все, что случилось недавно — это его восхищение женскими формами. И Иван, в отличие от Вани, подобного не прощал. Гилберт уже знал, что его ждет дома, а недвусмысленный шлепок по заднице только укрепил подозрения. Он заметил, как Иван маниакально поблескивающими глазами оглядел улицу, как будто пытаясь кого-то найти, и только потом пошел в кафе. Гилу не оставалось ничего, кроме как последовать за ним. Правда, в помещении тот вел себя еще более странно — постоянно озирался, захотел сесть в самом углу, чтобы иметь полный обзор небольшого заведения. К удивлению Гилберта, на него сегодня обращали подозрительно мало внимания — видимо, остатки разума все еще удерживали сидящего перед ним Ивана от обычных процедур. Брагинский не стал ничего заказывать, но, чуть ли не крича, потребовал от Гилберта заказать себе всего что ему хочется. Пришлось заказывать и есть. Давиться, но есть, чувствуя на себе яростный взгляд родных васильковых глаз. Гилберт давно понял, что тот, кто сидит сейчас перед ним, бьет, кричит и ненавидит — не его Ваня. Для собственного удобства он стал называть эту часть личности Брагинского Иваном, более официально, подчеркнуто-вежливо и важно, потому что этот был воистину важным — ну повелитель мира, не иначе. Иван твердо верил, что все должны ему подчиняться и бояться его, при этом сам он тоже постоянно чего-то, а точнее, кого-то боялся. Это было странно — наблюдать, как тот, кто издевался над тобой секунду назад, сжавшись в комок, невнятно хныкает о том, чтобы оно от него отстало, чтобы оно убиралось подальше и никогда больше не приходило в его жизнь. Судя по тому, что Брагинский продолжал себя так вести — его собственные глюки его не слушались, предпочитая нападать в самые неподходящие моменты. Один раз они даже застигли его врасплох в самый ответственный момент их интимной близости. — Пошли домой, — прожевав безвкусный десерт и запив его горьким чаем, глухо попросил Гилберт. — Тебе понравилось? — проигнорировав его предложение, Иван брезгливо кивнул на опустевшую тарелку с, возможно, вкусным блюдом. — Да, спасибо, — Байльшмидт также давно понял: с Иваном лучше не спорить и не говорить ничего, что могло бы его разозлить. — Не смей мне лгать! — прикрикнул тот, звонко ударив его по щеке. — Собирайся и проваливай. Без лишних пререканий Гил схватил свою куртку с вешалки и пулей выскочил из кафе, игнорируя изумленные взгляды работников и других посетителей. Он знал, что Иван сейчас неторопливо натягивает свое пальто и расплачивается за ужин. Потом он пойдет домой и, если Гилберта там не окажется, отправится прямиком к Элизабет. Он сразу предупредил Гила, что если тот посмеет сбежать — его любовнице достанется втрое больше. Откуда Брагинский узнал о его связи с Лизхен, Гилберт даже не догадывался, хотя он понял, что узнал Иван о ней уже после того, как появился на свет — и это помогало Гилберту не чувствовать себя таким виноватым. Понять это не составило труда: сначала она была просто загадочной ею, и лишь потом начало звучать имя — Лиз, Лизхен, Элизабет. Сейчас он быстро шел домой, молясь, чтобы Иван не догнал его по пути и не начал прямо в коридоре, без всякой подготовки. Это было как минимум больно и негигиенично, а нормально сидеть Байльшмидт потом не мог неделями. К счастью, этого не случилось. Видимо, Иван выбрал окольные пути, чтобы скрыться от загадочного преследующего его чудовища, а потому сильно задержался. Только ввалившись домой, Гилберт сразу бросился в душ. Там уже стояло все, что было ему необходимо: смазка для облегчения проникновения, клизма, дабы хоть немного очистить себя и не вызвать лишней грубости со стороны Ивана, дилдо, чтобы растянуть отверстие… Быстрее, пока он не вернулся! Хоть и второпях, но Гил успел кое-как подготовиться к предстоящему кошмару, поэтому ворвавшийся в квартиру Иван с горящими фиолетовым демоническим огнем глазами не вызвал у него должного страха. Иван, также заметив это, подскочил к Гилберту, грубо кусая его губы, что значило в его исполнении наполненный нежной страстью поцелуй Вани. Он терзал мягкие губы, упиваясь кровью того, кого любил и ненавидел, он отыгрывался на нем за пережитый страх, он заставлял Гилберта вбирать в себя весь испытанный им за сегодня ужас. И Гил принимал — потому что не мог ничего поделать, не мог бросить Ваню и подвести Элизабет. Ему просто некуда было себя деть, было больно, плохо, горько и тошно. Который раз он страдал под Брагинским, проклиная его несдержанность, и который раз чувствовал себя пустой, бездушной и никому не нужной куклой. Он не мог привыкнуть к такому отношению, не мог понять, отчего так резко меняется поведение Вани, ему, черт побери, было просто безумно страшно! Страшно за того, с кем он спал, за того, кто был ему дорог. Гил так беспокоился за него, что практически переставал замечать собственную боль, растворяясь в Ваниных чувствах, в его боли и его отчаянии. Гилберт не мог не страдать, когда у него же на глазах тот позволял так себя унижать. Он и хотел бы помочь, но все, что было в его силах, — просто безвольно отдаваться на растерзание его безумию, подставлять задницу, чтобы тот как можно грубее вошел в него, да плакать в подушку, сжав зубами кулак, чтобы не дай бог не выдать своих страданий. А Иван был садистом, он любил, когда Гил страдает. Ему нравилось делать больно — и колючий высокомерный взгляд, полный высшего наслаждения говорил красноречивее всяких слов. Он бы с удовольствием обрядился в кожу, прикупил садо-мазо игрушек и опробовал их все одну за другой на Гилберте. Неизвестной оставалась лишь причина, почему он до сих пор этого не сделал. Видимо, тишина в ответ на грубости все-таки не удовлетворяла его фантазий и не стоила таких затрат. Потому Гил и старался кричать как можно меньше — дело было совсем не в соседях, которые, конечно, знали, в каких отношениях Гилберт и Иван. — Ну что, хорошо подготовился, шлюшка? — ухмыльнулся Брагинский, демонстрируя ровный ряд зубов. — Пошел к черту, — зло выплюнул Байльшмидт, чувствуя, как его рука крепче стискивает плечо. Не мог не огрызнуться — и получил. Резко дернув на себя, Иван развернул его спиной к себе и с силой впечатал в стену. Скинув пальто прямо на пол, он холодными грязными с улицы пальцами прикоснулся к вмиг сжавшемуся от такого отношения колечку мышц. Разумеется, ужимки Гилберта вызвали в нем дух охотника, он, грубо прижав Байльшмидта к стене, резко протолкнул в него сразу два пальца, от чего на глазах того выступили тут же вытертые слезы. Нет уж, любоваться на свои слабости он этому Ивану не позволит. Наигравшись внутри, Иван повернул Гилберта к себе лицом, тут же сильным толчком опуская его на колени. Простой и понятный знак — а противиться не было и нет никакого смысла. Чуть подрагивающими пальцами, он ловко расстегнул брюки Брагинского, бережно стягивая их вниз вместе с трусами, чтобы не причинить ему никакого дискомфорта. Сглотнув, он сразу взял в рот полувозбужденный член, принявшись активно работать руками и языком. Он чувствовал, как постепенно в его рту набухает и восстает достоинство Вани, чувствовал его вкус — родной и знакомый, но при всем при том он помнил, что сосет у Ивана, а тот никогда и не сделает ему хоть немного приятно за минет. Как и ожидалось, спустя какое-то время Иван просто грубо трахал его в рот, вцепившись в волосы и заставляя принимать в глотку до упора. А Гилберт — он ведь уже немного привык, приноровился. Спокойно вбирал в себя его ствол, умудряясь еще и приятно сделать — конечно, только чтобы этот ублюдок быстрее кончил и оставил его рот в покое. Только заканчивать тот и не думал, ему нравилось получать все за один раз. Потянув за волосы вверх и тем самым поставив Байльшмидта на ноги, он подтолкнул его к кровати, не церемонясь, кинул на нее, тут же навалившись сверху, полностью подавляя, подминая под себя так, что и дышать становилось просто нечем. Он скинул с себя кардиган, майку — оба предмета одежды отправились в увлекательный полет по комнате, чтобы Гилу было поутру интереснее просыпаться. Джинсы и трусы, стянутые Гилбертом почти до колен во время предыдущего акта великой любви, остались в коридоре, так что теперь Иван в одних носках прижимался к белой коже, сквозь которую отчетливо проступали почти все венки. Входил он всегда резко и без предупреждения — исключением не стал и этот раз. Гилберту многого стоило подавить крик, рвущийся наружу, а вот Иван не сдерживался — стонал в голос, беспардонно врываясь в тело Гила все глубже с каждым толчком. Он не заботился о его удовольствии, но Гилу и не нужна была такая забота. После нескольких минут бездумных движений, Гилберт распалялся, чувствовал, как его обжигает скользящий внутри член, как он отнимает все, что у него было светлого в жизни. Он готов был стонать, как последняя шлюха, только вот все равно закусывал кулак, чтобы не сорваться потом на истерические рыдания. Иван был прав, когда называл его этим грубым словом — Гилберту нравилось ощущение Ваниного члена в заднице, нравилось, как тот грубо брал его, трахал, заботясь только о своем удовольствии. Обидно, стыдно, горько до слез. Никогда Гил не чувствовал себя таким ничтожеством, как в эти моменты. А воображение дорисовывало добрую улыбку и нежность в Ваниных глазах. Бурно излившись в него, Иван немедленно направился в душ, оставив Гилберта, истекая чужой спермой на свою кровать, размышлять обо всем произошедшем. Он ждал чего-то светлого и теплого от Вани сегодня, а в результате из-за какого-то неведомого глюка снова столкнулся с Иваном, подарившим ему очередную ночь боли и унижения — ночь, которую он ему не простит и которую будет еще много раз видеть во снах. Когда Иван вернулся из душа, одарив Байльшмидта презрительным взглядом, и присел на своей кровати, тот уже почти провалился в сон. Он старался удержаться, чтобы по возвращении Ивана привести себя в порядок, да только испытанное унижение и моральное истощение брали свое. Гилберт больше всего хотел, чтобы сейчас вместо Ивана снова появился его Ваня. Чтобы он снова сказал, как сильно Гил ему дорог, как он хочет, чтобы они всегда-всегда были вместе, чтобы не расставались и могли полностью доверять друг другу… Он хотел почувствовать себя нужным кому-то, хотел прижаться к теплому родному боку, почувствовать себя в безопасности, совершенно защищенным и успокоенным. Гилберт мечтал, чтобы Ваня сейчас оказался рядом с ним, потому что только он мог пролить свет над мрачными и суровыми буднями, только он был единственным, самым близким, хорошим, милым и родным, самым… важным, черт бы его побрал! Никто, никакая Лизхен с ее прекрасной фигуркой и мягким характером, никакой Иван с его высокомерным презрением и грубостью — никто не смог бы заменить для него Ваню. Осознавать свою привязанность к человеку лишь после того, как его вторая личность грубо отымела Гилберта, было для того самой неприятной частью процесса. Так он как будто унижал самого Ваню, словно бы это он не смог передать своей любви другим путем. И все-таки несмотря ни на какие угрызения совести, ленивые мысли и чувства собственного тела, с каждым разом он все сильнее и сильнее убеждался в своих чувствах к Ване. Но перед ним сидел Иван.