Daigaku-kagami

Явление IV Свет в конце тоннеля С безответной любовью в своей жизни сталкивался каждый. Каждый знает, как это чувство мучительно больно с садистским удовольствием раздирает грудь, царапая ее короткими ногтями, больше выдавливая сердце, чем разбивая его, как обычно пафосно выражаются. Каждому знакомо то чувство в груди, заставляющее чуть ли не самолично царапать ее, лишь бы избавиться от тянущего ощущения, никогда не испытывать чего-то подобного. Каждый помнит, как его ломало в те дни, заставляя слезы литься если не из глаз, то просто из мыслей, складывая пополам и вырывая крики из страдающего, измученного сердца. Безответную любовь переживал почти каждый. И тот, кто с ней не сталкивался, все-таки не самый счастливый на свете человек. Потому что из безответной любви каждый выносит свои уроки. Да, она корежит душу, да, она приносит страдания, да, она сбивает с мыслей и не дает покоя, да, она долго преследует и крепко стискивает когти, чтобы выскользнуть можно было, лишь разорвавшись на кусочки и собравшись заново с другой стороны. Это все она. Но речь не об этом. Проснувшись в одно прекрасное утро после особенно кошмарной ночи в одиночестве без того любимого-единственного предмета своего поклонения — а может даже и после бурно проведенной с ним и завершившейся в его объятиях, — понимаешь, что все. Закончилось. Закончилось, и ничего больше нет, и не будет. Ничего больше не тянет в груди, ничего больше не терзает беспрестанно, мешая нормально дышать, ничего больше не давит на многострадальное сердце. Все прошло. И чувство это — прекрасно. Звонок будильника пронзил серую тишину утра, резко оборванный в своем стремлении нести людям точность и грустную правду. Потянувшись и привычно не спеша открывать глаза, Брагинский перевернулся набок, ощущая странное покалывание в кончиках пальцев. Он громко зевнул, широко открыв рот, быстро перебрал в уме все дела на сегодня и позволил чуть слезящимся глазам наконец открыться. Прямо перед ним, на кровати напротив, бессовестно дрых, даже не раздевшись с вечера, Гилберт; его грудь медленно поднимала и опускала руку, лениво, почти картинно покоящуюся на ней, тогда как другая рука, совершенно неестественно вывернувшись, возлежала на полу; ресницы трепетали, подтверждая хрупкость покоя, а из чуть приоткрытого рта на раскрасневшуюся щеку стекала слюнка; волосы, растрепавшись, лежали на подушке творческим беспорядком и на фоне белой ткани казались совсем прозрачными. Ваня улыбнулся, радуясь, что Гилберт все-таки дома, что он не сбежал, ибо вчера ночью, по крайней мере, до тех трех утра, до которых его ждал Брагинский, он появиться не соизволил. И вот тут он заподозрил что-то неладное. Он прекрасно помнил, что совершенно спокойно прождал Гила чуть больше чем дофига времени, так же спокойно лег спать, а проснувшись сейчас с утра, даже не почувствовал желания убивать и каких-либо порывов гнева вырваться на свободу. Ваня глубоко вздохнул, проверяя свои ощущения, и со счастливой улыбкой расслабленно прикрыл глаза: кажется, отпустило. То, что он сейчас испытывал, наслаждаясь полным контролем рассудка, хотя и ощущая на себе все тот же взгляд из неизвестности, вполне сравнимо было с тем, что испытывают люди, освободившись от оков безответной любви. Он знал, что отголоски еще будут его преследовать, долго и неотступно, не был уверен, сколько продлится его счастливая свобода, но пока он точно знал, что может общаться с Гилбертом без риска сорваться, Ваня был спокоен. Когда Иван вновь открыл глаза, он сразу столкнулся с изучающим прищуром. Гилберт, заметив, что его взгляд поймали, полностью развернулся к Ване, приподнимаясь и опираясь головой на согнутую руку. Он ждал каких-то слов или действий от Брагинского, но тот только лыбился чему-то своему и смотрел до боли ласково, как будто из-за пелены личности Ивана проступили черты того, кого Гил, как оказалось, любил. Так и не дождавшись реакции на его величество, Байльшмидт раздраженно вздохнул. — И чего это ты — такой счастливый с утра пораньше — на меня пялишься? — подозрительно нахмурился он, представляя худшие модели развития ситуации, если продолжить тему. — Уже передернул, глядя на мое роскошное тело? — Заткнись, — не меняя выражения лица и едва двигая губами, выдохнул Ваня. Ему нужно было немного времени, чтобы обдумать свои дальнейшие действия. Конечно, привычный сценарий четко отпечатался в голове: встать, умыться, позавтракать, одеться и уйти на работу, стараясь поменьше пересекаться с Гилбертом, но вот только сегодняшнее утро сильно отличалось от всех тех, под которые сценарий писался. С Байльшмидтом нужно было поговорить, причем как можно быстрее, пока не случилось что-нибудь такое, от чего только-только появившееся душевное равновесие помашет ручкой. Но что сказать? Как подобрать нужные слова, чтобы он, улучив момент, не сбежал, пока это можно сделать без вреда для себя и окружающих? Сейчас счастье Вани омрачилось перспективой навсегда потерять Гилберта, а это, внушая страх, мешало думать. Вдох-выдох — будь что будет! — Гилберт, — Ваня сел на кровати, серьезно глядя своими красивыми аметистовыми глазами на Байльшмидта, — нам нужно серьезно поговорить. — О-о-о, — протянул тот, тоже усаживаясь на своей кровати и натягивая на лицо самовлюбленный оскал. — А это не может подождать? Так и на уроки опоздать можно. За показной самоуверенностью скрывался элементарный страх. Брагинский и серьезные разговоры после ночи, проведенной вне дома, как-то по умолчанию не вязались ни с чем светлым, радужным, добрым и хорошим. — Это действительно важно, хватит паясничать, — нахмурившись, добавил твердости Ваня, чувствуя, как к груди подступают привычные волны раздражения. Раздражения от страха, конечно. Страха ляпнуть какую-нибудь глупость, которая навсегда похоронит их отношения. — Что ж, тогда я весь внимание, мой господин, — едко выплюнул Гил, тоже раздражаясь от такого к себе отношения. А вот сейчас Ване было необходимо что-то сказать. Что-то такое… ненавязчивое, что бы могло незаметно подвести к основной мысли, ради которой он и затеял все эти «серьезные разговоры». И что именно сказать, он не знал. А пауза затягивалась. — Мог бы предупредить, что вернешься поздно, — не успев хорошенько подумать, выдал он с плохо скрываемой в голосе обидой. — Где был-то? — вопрос был как будто случайный, так, чтобы просто знать, но, очевидно, волнующий, даже если об этом не подозревал и сам Ваня. Байльшмидт вздохнул. А ведь все так хорошо начиналось! Кажется, перед ним сидел его Ваня — милый, добрый, нежный. Стоп, это он сейчас точно о «своем»? Гилберт тряхнул головой, отгоняя ненужные сейчас мысли. Нет, лучше срочно сгенерировать какой-нибудь ответ, чтобы Ваня, чего доброго, не превратился в Ивана. — Прятался от тебя по барам, что, незаметно? — по лицу скользнула презрительная усмешка, хотя и направлена она была, скорее, на самого Гилберта, Ваня принял это на свой счет, ощущая укол совести. — Значит, от меня прятаться нужно, да? — на его лицо легла тень, из-за которой глаза загадочно блеснули. — Получается, я опасен? — Гил хотел сказать, что он вовсе не это имел в виду, испугавшись такой перемены в лице Вани, но тот перебил его горькой усмешкой. — Так чего же ты не бежишь, пока есть возможность? — Хотел бы я это знать, — искренне вздохнул Гилберт, не адресуя свой ответ Ване, а просто посылая слова в пустоту. Он понимал, почему не бросает Брагинского, но понимать и знать — разные вещи. Не хватало лишь одной логической связки, и создавать ее Гил не спешил. — Я рад, что ты еще здесь, — грустно улыбнулся Ваня. — Но не гарантирую твою безопасность, если ты и дальше продолжишь… развлекаться, — губы невольно искривились, произнося это слово. — Русский… — Байльшмидт нахмурился, осознавая, что Ваня давно все понял. — Ты мог бы делать это чуть менее напоказ? — почти ласково попросил тот. — Моя… болезнь, — он ненадолго задумался, как назвать свое то ли раздвоение личности, то ли помешательство, — постепенно отступает. Кажется, — зачем-то добавил он, опуская взгляд в пол. — Я уже могу это контролировать, по крайней мере, пока не произошло никаких эксцессов, — говорящий взгляд на Гила и снова в пол. — Гилберт, пожалуйста… не бросай меня, будь рядом. И еще… прости, — он замолчал ненадолго. — Я знаю, — не давая Байльшмидту сказать то, что он собирался, продолжил Ваня, — знаю, что никакие извинения не способны искупить всю боль, что я причинил тебе, но все-таки осмелюсь просить прощения. Я ничего не мог поделать с этим, потому что «болезнь» была намного сильнее, я страшно виноват в своем бессилии и не знаю, что делать дальше. Я вообще сейчас ничего не знаю, просто такое состояние, что кажется, будто это больше никогда не вернется… и я не понимаю, чего теперь ждать, как жить дальше. Понимаешь… — он, наконец, вновь посмотрел во внимательные красные глаза, пытаясь прочитать мысли. — Я не справлюсь без тебя. Ты нужен мне. Просто будь рядом, прошу. Ты как никто другой знаешь, как я не люблю быть кому-то обязанным, но сейчас у меня нет другого выхода. То есть, наверное, есть, но я его не вижу. Поэтому, Гил, пожалуйста, помоги мне. После того как последнее слово с легкой хрипотцой сорвалось с губ Брагинского, в комнате повисла давящая тишина. Гилберт молчал, полностью погрузившись в свои мысли, Ваня просто не знал, что еще добавить, чтобы достучаться до него, он ждал ответа, ждал его, как чего-то воистину судьбоносного. Эти слова были единственной ниточкой к его спасению, и он сам это для себя решил. Гилберт был важным человеком в его жизни, в своих чувствах к нему он определился уже очень давно, и сам Гил это знал. Потерять его по собственной глупости, значило бы подписать себе если не смертный приговор, то заключение психиатра точно. Когда Байльшмидт встал с кровати, сердце Вани едва не вырвалось из груди. Гилберт избегал смотреть на него, старательно отводил глаза и вообще выглядел как девица, которую неумело склоняли к первому половому акту. Мысленно Ваня взмолился всем богам, чтобы не потерять лицо, пока Гил здесь: только не сорваться, не закричать, не заплакать, не умереть, если ответ будет слишком резким. По жизни он умел сохранять ледяное спокойствие, глядя в лицо любым неприятностям, как будто в его душе сохранился сибирский холод родной страны, поддерживающий в трудные моменты, но сейчас был совершенно особый случай. Гилберт ничего не сказал, стискивая руки в кулаки и шумно вздыхая. И Ваня понимал причину этого затянувшегося молчания — от любого слова в нем снова мог всколыхнуться туман, превращающий его в нечто ужасное и жестокое, что нельзя даже назвать человеком. Когда крепкие руки прижали его к еще не остывшему после сна торсу, он даже не сообразил сначала, в чем дело, с удивлением в глазах глядя на Гилберта. Лишь когда тот утомленно прикрыл глаза, Брагинский, с благодарной улыбкой, прижался к нему в ответ, крепче обнимая за талию и щекой чувствуя, как сильно бьется чужое сердце. «Глупый русский, зачем ты просишь, если я, несмотря ни на что, до сих пор здесь?»

***

Жарко и пахнет перегаром — первые две мысли, посетившие Андресса, когда он зашел в свою комнату, чтобы только кинуть сумку, и заставившие его задержаться. Разбираться в причинах не приходилось — поутру, когда он проснулся, Хенрика в комнате не наблюдалось, и, судя по аккуратно застеленной кровати, ночевал он тоже где-то за ее пределами. Было тихо и спокойно, точно так, как ему того хотелось с самого начала пребывания в «Кагами», но жутко непривычно, настолько, что казалось даже неправильным. А еще воздух в комнате был свежий, в отличие от нынешнего его состояния. Йенсенну даже не нужно было, вложив во взгляд все свое презрение, смотреть на кровать Хенрика, чтобы понять, что тот благополучно добрался до кровати и то ли дрыхнет без задних ног, то ли искусно притворяется. Андресс прикрыл глаза и отвернулся от неприятного зрелища, мысленно укоряя себя и насылая проклятия на чертова Хансена, когда почему-то решил принести ему стакан воды с таблетками. Подумав, он еще и раскрыл окно, полагая, что сам Хенрик до этого не додумается (или вовсе не доползет), а ему потом в эту комнату возвращаться. Свежий воздух теплым ветерком, раздувшим легкий тюль, проник в комнату, обдувая Андресса и принося в помещение долгожданные прохладу и свежесть. Лучи солнца, проникая сквозь узор занавесок, ложились на пол и предметы витиеватым переплетением светотени, обыгрывая обычно прохладную по цветовой гамме комнату в новом, теплом голубом цвете. Андрессу резко расхотелось покидать комнату, когда на его макушку легло теплое пятно света, согревавшее по-домашнему уютно и ненавязчиво. Легкий ветерок, раздувающий занавески, игривые солнечные лучи, ласкающие кожу, страдания Хенрика, невнятно стонущего на кровати рядом, — разве не восхитительно? Он стоял с закрытыми глазами, наслаждаясь приятными ощущениями теплой прохлады, так похожими на те, что он испытывал, общаясь с братом, пока не вспомнил, что, вообще-то, именно сейчас спешил к Халлдору на встречу. — Опять уходишь? — голос был хриплый, болезненный, как будто его обладателю оторвали минимум руку, но все-таки довольно бодрый для человека, который пять минут назад выглядел мертвым. — Может, посидишь немного? — Я не твоя нянька, — холодно отрезал Андресс, повернув голову к Хансену. — Ага, — просипел тот, откидываясь на подушку, — его. Йенсенн молча вышел за дверь, решив не тратить бесценное время на разговор с идиотом, который, конечно, вообще ничего не понимает. Андресса ждал приятный вечер с любимым братиком, а Хенрик пусть сам выкручивается — он и так сделал для него больше, чем следовало, в следующий раз пусть сам за водой и таблетками бежит. В коридоре, что и говорить об улице, было не в пример лучше, чем в комнате: прохладно, пахло приятно, а главное — никто не корчил из себя страдальца, пытаясь давлением на жалость заставить остаться рядом. А еще в коридоре, то есть в холле, куда он выводил, ждал Халлдор — любимый младший братик, еще более светленький и хрупкий, отстраненный и неразговорчивый, умный и внимательный и уж точно абсолютно трезвый. — Извини, долго ждал? — поприветствовал Халлдора Андресс, подходя сзади и касаясь рукой его плеча. — Нет, — сверкнул глазами тот, одним движением скидывая чужую руку. — Куда хочешь? — после некоторой паузы спросил Андресс, уже заново привыкший, что в отношениях с Халлдором инициатива целиком и полностью ложится на его плечи. — Я думал, у тебя есть идеи, раз ты позвал меня, — Халлдор посмотрел на него, скептически приподняв брови, и Андресс узнал в этом взгляде собственный. — Ну, раз так, то, может, — Эрлендсон отвел взгляд, — в кино? — В кино? — чувствуя себя Хенриком, переспросил Йенсенн. — Как скажешь, — поспешно взяв себя в руки, добавил он, кивая. Мозг, уже сгенерировавший парочку развратных картин с участием любимого младшего братца, услужливо добавил к ним все, что читал Андресс о местах на последнем ряду кинотеатра, о том, чем там обычно занимаются, как это сделать правильно, и о том, на какие фильмы в таком случае ходят. Мысли были навязчивыми, никак не желавшими скрыться где-нибудь в подсознании, а потому сильно путали Андрессу карты, мешая думать трезво и расчетливо. Халлдор, лишь пожав плечами, двинулся к выходу. Андресс, чуть ли не краснея своей внезапно проявившейся пошлости, поспешил следом. Путь ребята держали в близлежащий кинотеатр, расположившийся в местном торговом центре — огромном здании на окраине города, вмещавшем, помимо оного, супермаркет, книжный магазин, боулинг, бильярд, отдел стройматериалов и спортивного инвентаря, множество кафешек, бутиков и прочих мелочей. Путешествие прошло в молчании — Халлдор не пытался завязать разговор, а Андресс боялся сболтнуть лишнего. От этого он испытывал легкий дискомфорт, полагая, что что-то делает не так (ведь в третьесортных романчиках инициатор отношений обычно без проблем поддерживает непринужденную беседу), а Эрлендсон, как казалось Андрессу, чувствовал себя абсолютно комфортно. Как назло, все разнообразие киноиндустрии ограничилось парочкой сопливых мелодрам из тех, что сотнями штампуют в Голливуде и привозят за океан. Андресс честно мечтал, что там будет если не боевик, то хотя бы какая-нибудь жалкая комедия без доли романтики, но — увы, они пришли в самое неподходящее для того время. — И на что из этого ты хотел бы сходить? — не удержавшись, он добавил в голос ядовитые нотки, выражая все свое отношение к современному кинематографу. — Делать выбор при отсутствии выбора… кажется, я понимаю русских, — грустно вздохнул Халлдор. — Если нет разницы, зачем идти позже? Андресс кивнул и прошел к кассам за билетами. Сеанс как раз почти начался, поэтому они без задержки прошли в пока еще освещенный зал, заполненный исключительно редкими парочками влюбленных, которым, собственно, все равно было, на какой именно фильм идти. Поначалу Андрессу было неуютно сидеть рядом с Халлдором, которого он искренне любил, и слышать повсюду звуки поцелуев, странный скрип и, кажется, даже стоны, не обращая практически никакого внимания на светлый экран, пожираемый родными глазами, как будто Халлдор пришел и в самом деле смотреть фильм. Правда, потом, увлекшись картиной, обладавшей, к удивлению Андресса, интересным сюжетом, колоритным актерским составом и качественными спецэффектами, он перестал обращать внимание на посторонние звуки и забыл ненадолго о том, кто сидит с ним рядом, кого можно бы обнять или хотя бы взять за руку. Все сложилось как нельзя лучше, ведь пойди они, например, на прогулку, пришлось бы ломать голову над темами для разговора, что далеко не всегда выходило у Йенсенна удачно, искать, чем занять руки, продумывать маршрут… Кинотеатр был для них обоих прекрасным вариантом, не обременявшим ничем, что могло как-то навредить этим относительно теплым отношениям. — Ну как тебе? — уже выходя из торгового центра, спросил Андресс. — Нам сказочно повезло, — улыбнулся Халлдор. — Мелодрама с необычным сюжетом и красочными персонажами — это большая редкость. Кажется, еще не все американцы забыли, что значит снимать кино. Добавить было нечего, поэтому Андресс, кивнув с умным видом, последовал дальше по маршруту, возвращавшему их обратно в «Кагами». Конкретно его — в комнату к надоедливому, мучащемуся от похмелья, а значит агрессивному, шумному, приставучему Хенрику, в комнату, где наверняка до сих пор присутствует застарелый дух перегара и неприятная духота. — Может, прогуляемся? — невольно мысленно скривившись, спросил он, не желая себе такой страшной судьбы. — Извини, мне нужно делать уроки. Не только на завтра, но и на послезавтра, — мягко отказался Халлдор. — Тебе, кстати, тоже, ведь завтра последнее собрание драмкружка перед экзаменами, нужно обсудить детали постановки и окончательно утвердить реплики. — Ты прав, — и снова в молчании продолжить путь. До самой школы. До общежития. До второго этажа, где Халлдор, поблагодарив за приятный вечер, ушел к себе, а Андресс, мысленно подготовившись к встрече с идиотом, продолжил путь наверх. Время было не позднее — восьмой час. На кухне как раз аппетитно пахло чем-то съедобным, доносившиеся оттуда веселые голоса соседей по блоку напомнили, что жизнь в общежитии, в общем-то, одним Хансеном не ограничилась. Это придало сил и уверенности в себе. Правда, не настолько, чтобы сразу пройти в комнату, нет, Андресс помыл руки, заглянул на кухню в поисках ужина, занял себя этим еще на какое-то время. И лишь потом, поблагодарив сегодняшнего шеф-повара за замечательные блюда, он прошел к себе. Его, видимо, не ждали: Хенрик сидел за столом, подогнув под себя ноги, приспустив очки на нос и нацепив на голову ободок, из-под которого смешно топорщились непослушные волосы, и грыз карандаш, решая, судя по разбросанным линейке, калькулятору и циркулю, математику. То, что Хенрик был до сих пор жив, конечно, огорчало, но его сосредоточенный вид и свежий воздух в комнате смягчали расстройство почти до нуля. — Как погуляли? — оторвавшись от работы, улыбнулся Хансен, приветствуя соседа непринужденным взмахом руки. — Чего делали? Целовались? — Заткнись, — чувствуя, как Вселенная, вновь избежав Апокалипсиса, расставляет все на положенные места, без особого энтузиазма огрызнулся Андресс. — Неужели все так плохо? — искренне удивился Хенрик, не обращая никакого внимания на тон Йенсенна. — Нет, — тот выложил на стол необходимые учебники, тетради и письменные принадлежности, собираясь тоже заняться домашкой. — Ты не сядешь за уроки, пока не расскажешь все в подробностях! — обиженно заявил Хансен, подскакивая к столу Андресса. Тот смерил его скептическим взглядом и, проигнорировав столь громогласное заявление, раскрыл учебник английского, вчитываясь в задание, которое необходимо было выполнить. Сложность была невысока, а посему он, стараясь не обращать внимания на вопли Хенрика и его попытки физически помешать выполнению упражнения, принялся записывать ответы в рабочую тетрадь. Но он не учел одного, несомненно, крайне важного факта. Это был Хенрик Хансен. Когда руками Хенрик бесстыдно залез под рубашку, мягко изучая нежную кожу кончиками пальцев, Андресс почти не удивился. Но когда тот, непозволительно приблизившись, опалил дыханием шею, проводя по ней влажным языком, оставаться безучастным стало просто невозможно. Андресс как можно резче съездил острым локтем Хансену по ребрам, отталкивая его от себя, и возмущенно окинул гневным взглядом. — Не смей ко мне прикасаться, — такого льда в его голосе Хенрик не слышал уже очень давно. Он отступил, глупо улыбаясь, но когда Андресс вновь вернулся к работе, немного растрепанный после приступа гнева, незаметно подобрался ближе. Робким прикосновением, Хансен приподнял прядь его волос, чувствуя, какие они гладкие и мягкие, совсем не как его собственные жесткие прядки, не желавшие ни при каких условиях лечь в чуть более упорядоченный беспорядок. Йенсенн смолчал, продолжая терзать бумагу, но его спина ощутимо напряглась, из-за чего Хенрик решил не спешить переходить к чему-то новому, давая Андрессу время привыкнуть. Лишь после того, как тот расслабился, он опустил руки ему на плечи и легко сжал. Андресс дернулся, но, убедившись, что отставать от него так легко не собираются, вырываться прекратил, позволяя продолжать нехитрые манипуляции. Воспользовавшись милостью богов, Хансен спустил руки еще ниже, теперь уже пытаясь перебраться со спины на грудь, но стул с высокой спинкой не позволял быть достаточно настойчивым, да и Андресс плотно прижал руки к телу, не позволяя двигаться дальше. Тогда Хенрик, ласково проведя по спине в последний раз, убрал руки, опускаясь на колени сбоку от Андресса, теперь увлеченного уже математикой. Ручки стула, конечно, выступали в роли некоторой защиты от посягательств, но обойти их оказалось легче, чем сломать карточный домик, так что Хенрик очень быстро получил доступ к телу Йенсенна, а тот даже не стал сопротивляться. Осмелев, Хенрик снова пробрался под рубашку, в этот раз сопровождая свои действия расслабляющим массажем, и Андресс почему-то не смог его оттолкнуть. Он устало отложил ручку в сторону и, развернувшись вполоборота, серьезно взглянул на Хенрика, так и не снявшего с себя этот дурацкий ободок. Глаза в глаза, а потом, как разрешение, Йенсенн стащил с вечно растрепанных светлых волос глупый аксессуар. Чуть наклонившись, Хенрик прижался к чужим губам своими, обхватывая Андресса за талию и притягивая к себе. Тот не сопротивлялся, но и не отвечал — просто ждал, что Хансен выкинет дальше, слегка прикрыв глаза. А Хенрик, не встречая на своем пути сопротивления, незаметно углубил поцелуй, теперь уже обхватывая мягкие податливые губы, ловя каждое незаметное движение, навсегда откладывая в сердце то мгновение, когда Андресс ответил, приоткрыв губы и впуская внутрь чужой язык, принимая его неуверенными ласками. Он ждал этого так долго и теперь не мог насладиться, впитывая в себя всего Андресса до последней капли, не замечая ничего вокруг, чувствуя только его губы на своих, его прикосновения, его волнение, его неуверенность. Он так боялся, что после приезда Халлдора их связь с Андрессом разорвется, что Йенсенн забудет об их дружбе и вполне неплохо проведенном вместе времени, что он полностью отдастся отношениям с Халлдором… И ведь все так и началось — постоянные задержки черт знает где, отсутствия, вечно хорошее настроение, и по-прежнему вибрирующий смартфон, только теперь не ночью, а вечерами. Их отношения свелись к минимально возможным контактам, и от этого было почти нечем дышать. Но сейчас, когда Андресс трепетал в его объятиях, отдавая Хенрику, вероятно, свой первый поцелуй, все это казалось настолько незначительным и пустяковым, что невольно становилось стыдно за себя и свои мысли. Поцелуй был недолгим, совсем поверхностным, изучающим и наивным. Хенрику было мало, он потянулся за еще одним, но натолкнулся на уверенно выставленную вперед руку — запрет. Непонимающе взглянув на Андресса, он успел заметить смятение в его бездонных глазах, которое после сменилось привычным холодом. Теперь уже — напускным, ненастоящим. — Никому, — твердо сказал Андресс, не спрашивая, а утверждая. — Никому, — мягко отводя его руку в сторону, в самые губы прошептал Хенрик, снова пытаясь поймать поцелуй. — Нет, — покачал головой Андресс. — Я буду жалеть. Халлдор… ты ведь знаешь, я люблю его. Правда люблю. — Андресс, прошу, только не сейчас, — почти взмолился Хансен — вечно этот чертов Халлдор, даже после поцелуя Андресс думал только о нем! — и крепче сжал объятия. — Ты же не клялся ему в вечной верности, так? Зачем же отказывать себе и мне в удовольствии? — Эгоист, — сдаваясь, Йенсенн прикрыл глаза. Вместо ответа Хенрик снова поцеловал его, удовлетворенно отмечая, что он расслабился и неплохо освоился. — Не сейчас, — со вздохом отстранив от себя Хенрика, пробормотал Андресс. — Халлдор… — Хэй, успокойся, — Хенрик не успел даже разозлиться — выражение лица Андресса его напугало. — Все будет хорошо, в этом нет ничего страшного, — он прижал его к себе и продолжил. — Не беспокойся, я тебя не оставлю. Я буду рядом, ты всегда можешь на меня положиться, — Хенрик говорил все тише, вдыхая запах волос Андресса. — Ты можешь мне доверять. Он говорил до тех пор, пока Андресс не отстранился — его глаза блестели, а губы дрогнули в благодарной улыбке. Не сказав Хенрику ни слова, он кивнул и неловко отвернулся. Хансен хмыкнул и сел на свое место. Эти бесконечные разговоры о Халлдоре начинали сводить его с ума. Возможно, он несколько поспешил с поцелуями… Но это будет прекрасным стимулом для Андресса скорее определиться, начнет ли он развивать отношения с братом, или же попробует ответить взаимностью ему, Хенрику.