***
— До завтра, — улыбнувшись фирменной улыбкой, Ал попрощался с Артуром и поднялся на свой этаж в общежитии. Сегодня он снова потащил измученного Артура на прогулку. Раньше тот сначала упирался, говорил что-то про уроки, подготовку к завтрашней репетиции, но Альфред оставался непреклонен, и он сдался. Ала пугало тогда состояние Артура. Керкленд сильно похудел, хотя и так был — кожа да кости, осунулся, под глазами залегли пока еще не яркие, но выразительные синие круги, будто бы он мало спал, а во взгляде поселилось отчаяние. Даже волосы у него прилично отросли, а Артур и не подумал их подравнять, хотя обычно был щепетилен в этом вопросе. Но больше пугали даже не внешние перемены — черт с ними, авитаминоз и все такое, — а перемены в отношении. Особенно — к драмкружку. Джонс не мог выносить, когда Артур позволял им чинить беспредел на репетициях, ведь обычно именно он своими занудными придирками поддерживал их в форме, не давая расслабляться. Альфред не мог не удивляться, когда тот пустил на самотек вопрос о сценарии. Артур потерял интерес к театру — кажется, он ушел от него вместе с надеждой на чувства Бонфуа. А Альфред знал, что происходит с организацией, если ее руководитель перестает поддерживать сотрудников и их начинания, перестает контролировать процесс, перестает ругать за неподчинение, перестает руководить. И он не на шутку опасался, что с ними может произойти то же самое. Поэтому он и вытаскивал Артура на разного рода прогулки: то в парк, то в фастфуд, то в кино, то на концерт… Хоть куда-нибудь, лишь бы Керкленд меньше времени проводил в одиночестве или в компании Франциска, с которым, увы, делил комнату. То есть сначала он думал, что делает это именно ради драмкружка и спасения Артура из пучин отчаяния. А недавно поймал себя на мысли, что ему и самому это доставляет удовольствие, что ему нравится заставлять Артура краснеть и немного неуверенно, но искренне улыбаться. Нравится видеть, как сияют его глаза изумрудными искорками, когда он пьет горячий чай из бумажного стаканчика, купленный в ближайшей забегаловке. Нравится слушать его голос — просто голос, не обращая внимания на слова. Альфред даже, к стыду своему, понял, что не помнит, о чем говорил с Артуром. Просто отвечал дежурно и слушал, слушал, слушал… Это его напугало. Можно было бы все списать на искреннюю и глубокую дружескую привязанность, но сердце не желало вновь быть обманутым. И в груди роилось, пока едва касаясь мыслей, понимание. Оно пугало. Не своим наличием, а своей дислокацией. Потому что таких вот осознаний от сердца, не нуждающихся в переводе на привычные человеку языки, у Альфреда Джонса в жизни еще не было. Самым простым и разумным выходом ему показалось перестать видеться с Артуром, и Ал, скрепя сердце, попытался исполнить задуманное. Но это самое скрепленное сердце кровью обливалось, когда они случайно сталкивались на переменах или встречались взглядами на репетициях драмкружка. Это была не жалость к Артуру, а жалость к себе. Это ведь он не может прикоснуться к нему, прогуляться с ним вновь, лишний раз взглянуть на него. Он — а Керкленд просто живет, как и раньше: страдает по Франциску, часто забывает поесть и даже не пытается вновь принять участие в жизни драмкружка. Раньше было точно так же, но ощущения были совершенно иные. Желание помочь другу и для этого стать к нему ближе и желание стать к нему еще немного ближе, а для этого помочь ему сильно различаются, не так ли?***
— Ага, увидимся, — кивнув, Артур улыбнулся Альфреду и прошел в свой блок. Улыбка тут же сползла с его лица — не потому, что была неискренней, а потому что поводов улыбаться не осталось. Альфред с его шутками, геройскими замашками и нескончаемой уверенностью в своей непобедимой правоте остался там, за дверью. Здесь, внутри, Артура ждал Бонфуа с таинственной полуулыбкой, который уже давно не оказывал ему никаких знаков внимания. Он даже не попытался оправдаться. Керкленд бы и извинился, может, и предложил сам все заново начать, но у него были представления о гордости. И уж что-что, а ее он Франциску не готов был отдать ни за что. И страдал за это. Единственной отдушиной стали встречи с Джонсом. Альфред, возомнив себя супергероем, не оставлял попытки привести Артура в чувство, все пытался не дать ему загрустить, таскал везде за собой, выслушивая нудные нотации и странные истории. Сначала это раздражало Артура, он не любил людское общество, был слишком критичен к нему, а уж общество болтливого неунывающего Ала казалось и вовсе невыносимым. Он и ходил-то с ним лишь ради того, чтобы еще хоть немного не видеть Франциска. Артур действительно не понимал мотивов Альфреда: тот терпел все, любой цинизм, любое проявление мизантропии, поддерживал, был рядом в очень и очень трудные моменты, не давал апатии до конца овладеть Артуром. Каждая встреча с ним заряжала того энергией, которая позволяла продержаться до следующей, не давала депрессии окончательно завладеть им. Керкленд не понимал, почему такому популярному и заводному парню, как Альфред, приспичило с ним возиться, даже если начиналось это все как детские игры в секретных агентов. И он пытался всячески оттолкнуть от себя Ала, пытался стереть его глупую улыбку во все тридцать два…, а тот только шире улыбался и смотрел на него своими красивыми, как небо, голубыми глазами, навсегда застывшими в детстве. А потом Альфред вдруг перестал его куда-то звать. Просто так, без видимых на то причин. Артур обрадовался. Действительно искренне обрадовался, когда понял, что целую неделю не наблюдал подле себя Ала. Это было похоже на глоток свежего воздуха — но оказалось глотком аммиака. Потому что еще через три дня Керкленд признал: ему не хватало Альфреда. Он скучал по нему — по его тупой улыбке, по супергеройским замашкам, по детской уверенности, что ему и море по колено. Скучал по завороженно ловящими каждое его действие глазам, скучал по простым словам поддержки, по так напрягавшим ранее невинным прикосновениям. Он пытался встретиться с Джонсом, но тот старательно избегал любых, даже случайных, свиданий. И от этого было почему-то очень, очень больно. Даже больнее, чем от отношения Франциска.***
Так бы, наверное, и продолжалось еще долгое время, если бы не одно событие, потрясшее не только их двоих — хотя их, конечно, особенно, — но и весь колледж «Кагами». Случилось это немногим позже осеннего школьного фестиваля, в начале октября, что, в общем-то, логично, ибо как раз после дня открытых дверей собирался Совет директоров, решающий такой важный вопрос, как финансирование. Конечно, многие спонсоры были родителями учеников «Кагами», они, желая сделать условия обучения своих деток еще лучше, без пререканий пополняли бюджет, но в Совете, помимо спонсоров, был еще и представитель органов государственной власти. И вот он-то и оказался главным злодеем, заявив, что раз в колледже никто не учится за счет средств государственного бюджета, то и средства эти выделяться не будут. Гай Кассий знал, что государство дает сумму гораздо большую, чем нужна для обучения «бесплатно» хотя бы одного ученика, и не мог позволить им отнять его кровные. Ведь все было по справедливости: никто из тех, кто пытался поступить на бюджет, не перешел установленный в «Кагами» порог, и вина в этом лежала, по словам директора Кассия, не на колледже, а на среднем образовании вообще, потому и лишать финансирования, дескать, нужно бы именно их. Представитель органов развел руками: мол, колледж обязан содержать хотя бы одного ребенка, иначе — прощайте, денежки. И Гай, поразмыслив, принял оказавшееся судьбоносным решение. И вот, прекрасным ранним утром промозглого облачного октября зайдя в горячо любимое здание школы, Альфред обнаружил вокруг стенда с объявлениями немаленькую такую толпу. Все обсуждали что-то, но достаточно тихо, чтобы он не смог разобрать ни слова. Ал поискал глазами Ёнсу — тот обычно все новости узнавал первым и, не интересуясь, в общем-то, мнением Альфреда на эту тему, рассказывал все ему. Но сейчас Ёнсу в холле не наблюдалось. То ли не пришел еще, то ли уже скрылся в классе, то ли побежал разведывать подробности у своих «доверенных лиц». Решив, что узнать содержание объявления все-таки стоит до того, как на него выльются подробности, Альфред подошел к стенду и, аккуратно протиснувшись сквозь группку обсуждавших, узрел так переполошившую всех новость. «Вниманию всех учащихся! С сегодняшнего дня на попечение закрытого частного колледжа для мальчиков «Кагами» поступает мальчик-сирота. Просьба не пугаться и не звать охрану, если вдруг увидите на территории школы ребенка, а также не причинять ему физического, психологического, духовного или иного вреда. Он имеет право посещать любые занятия, в том числе и клубные, при условии выполнения основных требований учителей и руководителей кружков, прописанных в Правилах «Кагами» и уставах клубов. При возникновении трудностей с ребенком обращаться к администратору Экхарту Нольде. С уважением и надеждой на понимание, директор Кассий Гай». Альфред, конечно, сильно удивился, но новость не произвела на него такого уж шокирующего впечатления. Ну, подумаешь, ребенок — велика проблема. Как-то справлялись с тремя сотнями учеников, почему бы не справиться с триста первым? Весь ужас сложившейся ситуации он познал уже после, когда зашел в зал драмкружка. — Артур, Артур, а это что? Ой, а вот эту штуку зачем делали? А это что? Какие-то лампочки… У вас тут так интересно! Артур, а можно я тоже буду участвовать? А запишите меня в драмкружок! А ты всегда такой мрачный? Ого! Настоящая гитара! А можно мне поиграть?.. Ал так и замер в проходе, едва не оглохнув от звонкого голоска мальчишки лет десяти на вид, который то крутился возле Артура, чье лицо выражало непередаваемую смесь эмоций, то бегал по сцене, то залезал в кладовку и тащил оттуда все, что попадется под руку. Светленький, с синими глазищами на пол-лица и такими же, как у Артура, густыми бровями, щуплый, наряженный в, видимо, сшитый специально для него детский аналог формы «Кагами» с матроской вместо пиджака и рубашки, он выглядел кем угодно, но не несчастным сиротой, совсем недавно изъятым из приюта. Альфред, насмотревшись фильмов, видел всех сироток либо забитыми и глубоко несчастными изгоями, либо потерявшими всякие принципы бесчестными ублюдками, а сами приюты — этакими тюрьмами для самых маленьких, жуткими на вид, с облупившимися стенами, облезшими обоями, треснутыми окнами, проеденными молью коврами и с решетками повсюду. Он и представить не мог, что их сирота окажется гиперактивным сверхболтливым ультрашумным мегаприлипалой. Артур, кажется, тоже, потому что его уши уже горели от едва сдерживаемой злости, а все остальные члены драмкружка старались держаться от него подальше — как знать, на кого и из-за чего он может сорваться. Сейчас перед ними сидел прежний Керкленд, правда, немного уставший. Зато злой, как черт. — Артур, Артур, а давай поиграем? — снова заголосил парнишка. — Эй, Артур, ну чего ты такой тухлый? Почему ты не обращаешь на меня внимания? Артур! Артур! А-а-арту-у-ур!.. Я все директору расскажу! — Всем привет, — когда «несчастная сиротка» замолчал, Джонс все-таки слегка отошел и попытался спасти ситуацию. — Привет, я Питер, а тебя как зовут? — Питер тут же подлетел к нему, с любопытством оглядывая и, видимо, не посчитав достойным дальнейшего изучения, отбежал обратно к Артуру. — Альфред, — пробормотал ему вслед Джонс, бросая на Артура сочувственный взгляд. Тот, кажется, готов был хоть сейчас вешаться. Их глаза встретились, и он снова почувствовал, как в груди защемило, поэтому Ал поспешил скорее отвести взгляд, обращая внимание на Ёнсу, активно жестикулирующего, чтобы призвать его на свободное место рядом с собой. — Знаешь, раньше я думал, что люблю детей, — отстраненно заметил Альфред, краем глаза следя за манипуляциями Питера: тот старательно дергал Артура за рукав, требовательно что-то вереща. — И его вообще ничего не смущает? — Ал имел в виду то, что почти все члены драмкружка сидели за столом и молчали, наблюдая, как какой-то мелкий пацан, за которым они, по идее, должны присматривать, доводит их не очень терпеливого президента до бешенства. — Он сначала ко всем так лип, но мы его игнорировали, а Артур просто первым не стерпел и послал… — сочувственно, как сагу о павшем в неравном бою воине, поведал Ёнсу. — Теперь, вот, только его доводит. — Но я же ему тоже ответил, — приложив ладонь ко рту в притворном ужасе, сказал Альфред. — Почему же проклятье не перешло на меня? — Через пять минут после того, как он задал вопрос, полушепотом? — усмехнулся Им. — Нет, чувак, этот босс слишком силен, чтобы завалить его таким простеньким приемом. — Что же делать, о, Мастер? — с усмешкой вопрошал Джонс. — Ждать, мой юный падаван, — смешно сморщив нос, мудро рассудил тот, — ждать. И друзья с интересом продолжили наблюдать, как Пит липнет к Артуру. Оставалось только дождаться, когда терпение того окончательно иссякнет, и наслаждаться. К счастью, долго ждать не пришлось. — Артур, а смотри, что я умею! Ну смотри! Артур! А давай я тебя научу? А ты можешь такую страшную рожу скорчить? Ой! А твоя страшнее! Научи меня, научи! — предупреждающий взгляд, конечно, произвел определенный эффект, но только, увы, строго противоположный желаемому. — А еще я могу языком до носа достать, вот! — Питер, потянувшись, лизнул Керкленда в нос, а у Альфреда вдруг резко зачесались кулаки. — Это я сам придумал, круто, да? А давай поиграем на вон той штуке с лампочками? — Джонс заметил, как на этих словах Тони от беспокойства за свою звуковую аппаратуру вцепился в стол так, что побелели костяшки. — Ой, Артур, ты такой классный! А можно я буду называть тебя Арти? — все замерли в ожидании — вот она, последняя капля. — Арти, а давай?.. — Не смей. Меня. Так. Называть, — цедя каждое слово, сквозь зубы прошипел Артур, едва сдерживаясь. — Почему? — невинно заморгав глазками, поинтересовался Питер. — Мне нравится, как звучит: «Арти». А тебе нет? Ты только вслушайся, Арти! Арти-Арти-Арти… — Хватит! — Керкленд резко встал со своего места, так что его стул не выдержал и упал с громким треском. Питер, икнув, замолчал. Драмкружок в предвкушении подался вперед. — Если ты сию секунду не заткнешься и не свалишь прочь из этого зала, я за себя не ручаюсь! — Почему? — все-таки пискнул Питер. — Я что-то делаю не так, Арти? — Вон отсюда! — он почти на самом деле горел от гнева, указывая рукой на выход и испепеляя Пита взглядом. — Но… — Вон! — Никуда я не пойду! — дрожащим от слез, подступивших к глазам, голоском закричал в ответ Питер. — Пойдешь! — но Артур был в ярости, и ему было плевать с высокой башни на детские слезы. — Нет, не пойду! — первые горючие слезы потекли по щекам. — Не пойду, потому что мне нравится Артур, и я хочу теперь всегда быть с ним вместе, вот! Артур выпал в осадок. И не он один: челюсти у всех попадали. Хенрик присвистнул, первым приходя в себя. У Керкленда задергался глаз. Немая сцена. Занавес.***
Питер, как оказалось, слов на ветер не бросал. Он действительно всюду сопровождал Артура, правда, трепался не так много, но оттого меньше раздражать его не стал. Пит дарил Артуру цветы, сидел под дверью, отправлял письма, содержание которых Керкленд бы не выдал ни под какими самыми жуткими пытками, настолько они были смущающими. Альфреду теперь как бы и не о чем было волноваться: несмотря на то, что Пит был назойливей голодной самки комара в период размножения, он вызывал в Артуре боевой дух его прежнего, а еще — всегда был рядом. Депрессия Артуру теперь точно не грозила, разве что нервный срыв, да и к деятельности внутри драмкружка он вернулся с утроенной активностью, видимо, чтобы не оставить себе ни единой свободной минутки, которую Пит мог бы провести вместе с ним. Но все это лишь злило Джонса, распаляло его и заставляло буквально на стенку лезть. Он же сам решил, опасаясь своих желаний, прекратить контактировать с Артуром, так почему? Почему? — Потому что ты влюбился, — вздохнув, сказал Мэттью, открывая баночку газировки с шипящим звуком, когда Джонс в очередной раз начал метаться по кровати, на которой до того мирно почитывал комикс. — Что? — Ал резко остановился, отнимая руки от лица и недоуменно глядя на Мэтта. — Влюбился в него, — пожал плечами Уильямс. — Это же ясно как божий день. — И ничего не ясно, — заартачился Джонс, позволяя, наконец, своему сердцу повторить слова Мэттью. — Давно уже, — пожал плечами Мэтт. — Ты никогда к нему ровно не дышал, так Ёнсу говорит. — Но… Я не гей, — робко возразил Альфред, с надеждой взирая на Мэтта. — Бисексуал? — предложил тот. — Натурал, самый натуральный! — Значит, он просто исключение из правил, — задумавшись ненадолго, подвел итог Мэттью. Альфред замолчал, обдумывая слова Уильямса и анализируя свои не оказавшиеся новыми чувства. А потом, вскочив с кровати, резко куда-то подорвался, не сказав Мэтту ни слова объяснений. И через пару минут он уже стоял перед дверью в блок, где жил Артур, с удовольствием отмечая, что внутрь Питера так и не пустили. — Учись! — не сдержался Ал, с затаенным превосходством глядя на пусть и не совсем, но все-таки соперника. Он решительно забарабанил в дверь и очень удивился, когда та приоткрылась, удерживаемая цепочкой — противопитерская охранная система Артура в действии. Внутри оказался сам Артур, слегка удивленно осматривающий сияющего голливудской улыбкой Джонса. — Собирайся, мы идем в одно классное местечко! — не приветствуя Керкленда, заявил тот. Артур нахмурился, так что Ал уже приготовился выдать неоспоримые аргументы «за», а потом, кивнув, поспешно скрылся за дверью. Джонс привалился к стене рядом, улыбаясь, как дурак, и мысленно танцуя. Не обиделся. А если и обиделся — простил. Еще ничего не потеряно. Он обязательно излечит разбитое сердце Артура своими признанными и принятыми чувствами, обязательно у него все получится. Ведь он же герой! А у героев всегда все получается. Да, иногда не с первого раза, да, не легко и просто, но и он был готов к трудностям. Ради того, чтобы снова увидеть искреннюю широкую улыбку Артура, чтобы смеяться вместе с ним, чтобы не позволить больше никому причинить ему боль. Дверь распахнулась, и перед ним предстал Артур. Как всегда хмурый, немного уставший, исхудавший так, что и старая его одежда висела мешком. Джонс без зазрения совести схватил его за руку и потянул за собой, а тот почти и не сопротивлялся. Оба взглянули на Питера: он стоял, опустив голову и утирая слезы, и, кажется, принимал свое поражение. И если Артур удивился и смутился, то Ал восторжествовал: с одной маленькой назойливой проблемой, которой надо будет еще сказать спасибо за то, что она появилась, он уже справился. Что там дальше по списку? Ах, да, излечить чужое сердце… «Классное местечко» оказалось уединенным парком на другом конце города, но Артуру и Альфреду было, в общем-то, все равно. Они просто гуляли рядом, наслаждаясь долгожданным обществом друг друга и изредка перекидываясь колкостями, которые не вызывали в душе ничего, кроме улыбки. Да, Альфред не сказал Керкленду о своих чувствах, а тот даже не намекнул, что ужасно скучал, но это и не было нужно. Не потому, что они поняли все без слов — ни черта они не поняли: Ал как думал, что навязывает свое общество Артуру, так и не перестал, да и сам Артур как не понимал мотивов Джонса, так и не начал, — просто потому что время говорить начистоту еще не пришло. Свежи были раны, обида не была замолена, а Питер, в общем-то, еще далеко не факт, что отстал. Мысли Артура по большей части занимал все-таки Франциск, а Джонс строил грандиозные планы, еще и не помышляя об отношениях с Артуром. Они не держались за ручки, не смотрели друг другу в глаза долгими проникновенными взглядами, не говорили о чувствах и все равно были гораздо ближе, чем многие из тех пар, что в это же время жарко совокуплялись в своих постелях.