Дом без номера

Даниэль Тиден. Записи. 1920-2019       Тем знаменательным утром, в самом конце августа 1916 года, я проснулся в спальне Анны, в её огромной кровати с лиловым муаровым балдахином. Просторная комната была вся погружена в подслеповатый сонный полумрак, и пасмурный утренний свет едва пробивался через неплотно задернутые шторы из тонкой пыльно-розовой тафты. Прямо напротив меня стояли резные напольные часы. Золоченые стрелки показывали без четверти девять. Анна ещё спала. В прозрачном розоватом сумраке она, лежащая рядом со мной на молочных шёлковых простынях, была более земной и правдоподобной, чем накануне вечером, в гостиной, где я смотрел на неё, во всем блеске, как на диковинное, живописное видение. Теперь ощущение эфемерности исчезло, но я знал, что ещё никогда, за всю свою жизнь, не видел никого и ничего прекраснее. Меня охватило волнение, похожее на самый лютый страх и самый беспечный восторг, смешанные воедино. Она не была у меня первой. Прожив в столице уже год, я успел узнать известную долю распутства. Но никогда, ни с кем я не испытывал ничего даже отдалённо похожего на мои теперешние чувства. Я не знал, что желание и нежность могут быть так остры и, вместе с тем, так неразрывны. Я смотрел на неё, не смея коснуться рассыпанных по подушке тяжёлых, блестящих волн ее волос, смотрел и с любопытством прислушивался к тому, что творилось во мне. Я хотел, чтобы этот странный и сокровенный момент в тишине спящего дома длился и длился. Я понимал, что, вероятно, эта ночь с ней была первой и последней. Я, шалопай-студент, не мог быть более, чем сиюминутной забавой для этой молодой, богатой и знатной вдовы. Что ж, думал я, будь, что будет. Часы начали глухо бить, и она, потянувшись, открыла глаза. Мне показалось, что в первые секунды Анна смотрела на меня с удивлением, а потом она улыбнулась. — У тебя такое ошарашенное лицо. Планируешь бегство? Держу пари, ты не вспомнишь, как добраться до парадного выхода. Я мотнул головой. — Напротив, я надеюсь, что заблудился здесь и никогда не найду выход, — как-то чересчур серьезно ответил я. Она снова улыбнулась и села в постели. В ней не было ни малейшего намека на смущение, чего нельзя было сказать обо мне. Я не знал, куда мне деться, что говорить и что делать. Анна мгновенно заметила это, хоть и не подала вида. И без малейшего труда вернула мне самообладание. Она вдруг придвинулась, взяла мое лицо в свои ладони и поцеловала меня, так, будто мы уже далеко не первый день были любовниками. — Я велю принести кофе и завтрак сюда, — весело сказала она, — когда заблудился, искать выход легче на сытый желудок. Она вела себя так, что все казалось само собой разумеющимся. И скоро от моей неловкости не осталось и следа. После того дня, я с неделю не видел её. Беспробудно прокутив несколько дней в компании приятелей, я, всё же, вернулся в консерваторию, твердо уверенный, что уже отчислен. Каково было мое удивление, когда в секретариате мне сообщили, что плата внесена вперёд за два семестра. Мои родители не могли этого сделать: узнай они, что я промотал деньги, порядочный нагоняй мне был бы обеспечен. А больше заплатить за меня было некому. На свой вопрос, кто внёс плату, я получил ответ, что это была моя родственница, не пожелавшая назвать себя. Потрясённый внезапной догадкой, я поперхнулся от возмущения, покраснел до корней волос и прямо из консерватории бросился на Английскую набережную, к особняку княгини Б. На полпути я остановился, в смятении и отчаянии. Развернувшись, поспешил домой, в съемную комнату недалеко от Сенной. Не видя ничего вокруг, я был одержим единственной целью. Я не мог позволить себе остановиться, окунуться в сумбурно кипящие мысли, одолевавшие мой несчастный разум, иначе, вероятно, умер бы от презрения к себе и обиды. Влетев в свою каморку, я отодвинул платяной шкаф, чуть не обрушив его при этом на себя, вынул из паркета под ним две половицы и дрожащими руками извлёк то, что прятал в своём незатейливом тайнике. Фамильные золотые часы с инкрустацией из драгоценных камней, старинной немецкой работы, доставшиеся мне от деда. Эти часы были подарком какого-то герцога одному из моих предков за верную службу, они передавались по наследству в моей семье уже несколько столетий, и, перебравшись в Россию при Екатерине, мои предки привезли их с собой из родного Ганновера. Я бережно хранил часы с детства, считая своим счастливым талисманом. Поэтому и взял их с собой в Петербург. Не мешкая ни секунды, я бегом ринулся в ближайший ломбард. Процентщик посмотрел на меня как на умалишённого, когда я согласился на первую предложенную цену. Вряд ли это была и десятая часть от реальной цены часов, но этой суммы с лихвой хватало, чтобы оплатить оба учебных семестра. Выскочив из ломбарда, я отсчитал точную сумму, внесенную за меня «родственницей» и положил в правый карман. Остатки, какую-то мелочь, ссыпал в кружку первого попавшегося мне на Сенной площади нищего. Вечерело, когда я явился в дом Анны. Дворецкий доложил о моем приходе, и хозяйка приняла меня через пятнадцать минут. Войдя в гостиную и не взглянув на Анну, я вынул из кармана аккуратную стопку ассигнаций и положил на стол. — Я прошу простить меня, сударыня, за неурочный визит. Мне не терпелось вернуть вам долг и… — Что это? — раздельно и твердо спросила Анна, указав на деньги и выжидающе посмотрела на меня. — Это сумма, которую вы внесли за мою учёбу в консерватории, — выговорил я, подавляя бешеное волнение. Анна смерила меня взглядом. — Вы разве не желаете учиться? — холодно спросила она. — Желаю! — ответил я и осекся, глядя ей в глаза и в миг растеряв все гневные слова. И тут я не выдержал. — Как вы смели оскорбить меня? — выдал я, не сводя с неё глаз, — Пусть вам будет известно, что я в состоянии сам о себе позаботиться, что я никому не позволю так поступать с собой и… Что я не продаюсь! Я умолк, боясь, что она начнет смеяться надо мной. Я хотел прибавить, что больше не побеспокою её своим появлением. Но, к моему удивлению, Анна вся вспыхнула, и я прочитал в её глазах болезненное смятение и совершенно яростную решимость. — Вы считаете себя в праве говорить со мной в подобном тоне, швыряя мне в лицо ваши деньги… — заговорила Анна, и я отчётливо увидел, что она глубоко и вполне искренне задета. С минуту мы стояли друг против друга молча, уставившись глаза в глаза. Она заговорила первой, неожиданно смягчая голос. — Дани! У меня мурашки побежали по спине, стоило ей произнести мое имя. — Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? Он не продается… Как ты мог подумать, что… Послушай, оставь, наконец, эти глупые предрассудки! Мне всего лишь было больно от одной мысли о том, что тебе придется оставить учёбу в консерватории. Деньги… Ну что мне с ними делать, сам подумай? Разве деньги не пыль? И разве бескорыстная помощь заслуживает такого порицания и гнева? Почему мы соглашаемся чувствовать, как нам указал кто-то неведомый, какое-то «общество», лицемерное и погрязшее в пороках и фальши? Почему мы покорно соглашаемся думать по чьим-то примитивным, никому не нужным, нелогичным схемам? Почему даже рациональное мы подчиняем этим замшелым и жестоким принципам? Не говоря уж о чувствах! Я думала, ты поймешь меня, я думала, мы вместе с тобой, как… канатоходцы над толпой! Дани. Ты так говорил тогда, у меня на вечере, я слушала и думала, как же редки те, кто не только умеет, но и отваживается думать не по линейке! Я знаю, каково это, растранжирить деньги из простой страсти к жизни. И как много можно потерять в таком безумном порыве. Ты, с твоим редким музыкальным талантом, не можешь вот так безрассудно сломать свою жизнь! Как ты хочешь, чтобы я равнодушно смотрела на это и ничего не сделала, хоть я и могла бы помочь?! Я прочитал в её глазах настоящее страдание, которое она уже не пыталась скрыть. — Я не хочу рассуждать о предрассудках, княгиня, — непреклонно проговорил я, немного, правда, сбавив обороты, — я лишь прошу вас принять назад ваши деньги и простить меня за мою грубость, за неудобства… Анна покачала головой. — Ну что же ты делаешь, — почти прошептала и подошла ко мне вплотную, — ну хорошо. Мне жаль. Мне жаль, что ранила тебя. Она вскинула руки, жестикулируя и подбирая слова и, наконец, прибавила по-немецки: — Es tut mir leid! Я стоял и хлопал глазами, как дурак. — Доволен? Но прощения просить не буду, не надейся! — и она вдруг лукаво улыбнулась мне. Напряжение между нами к той минуте стало окончательно невыносимым. Мы рванулись друг к другу одновременно, целуясь и кусая, и чуть не разрывая друг на друге одежду. Напрочь забыв даже о том, что дверь комнаты не заперта. К счастью, никто не вошёл в гостиную, где, на тесном и неудобном диване времён позднего Людовика XV, мы добрые полтора часа не могли насытиться друг другом. — Канатоходцы над толпой, — шепотом повторил я, когда мы лежали в объятиях друг друга, пытаясь отдышаться и не скатиться на пол с жёстких атласных подушек. — Уже восемь, — сказала она потом, торопливо одеваясь и приводя себя в порядок, — скоро будут гости. Останься на ужин.