Дом без номера

Даниэль Тиден. Записи 1920-2019       Наше с графом Баранцовым путешествие началось ровно в назначенный срок, а отведённые до него два дня я, разумеется, провел с Никой, в её крошечной квартирке под крышей старого дома на Сен-Дени. Мы расстались легко, с каким-то почти наивным восторгом, одержимые предвкушением будущей встречи, и эта одна на двоих веселость, ненаигранная беспечность, глуповатая, юная легкость были для меня тогда лучшими дарами, что только могла дать ауросвязь. Мысли же об Анне, не оставлявшие меня все эти годы, я привычно и старательно подавлял и гнал от себя, твёрдо решив наконец сполна вкусить того, что так долго, с таким глупым и злым упрямством запрещал себе — самой жизни. И вот, ранним и свежим июньским утром, я оказался, вместе с азартным русским графом, в респектабельном полутемном купе первого класса, в поезде, идущем в Баден. С небрежным изяществом приземлившись на свое сиденье, поближе к окну, граф отдал быстрые распоряжения своему камердинеру Павлу и немедленно заказал шампанского и устриц. Павел, невысокий, сухощавый и юркий мужичок лет шестидесяти пяти, выглядел на фоне высоченного Баранцова неким карикатурным Санчо Пансой. Но, несмотря на свою неказистую наружность, исполнял все указания графа с какой-то невероятной скоростью и точностью. Он, казалось, вечно находился в движении, причём умудрялся, в то же время, отпускать ироничные комментарии обо всём вокруг, с самой серьёзной, даже брюзгливой миной. Казалось, этот Павел смотрел на все предметы окружающего мира с немалой долей презрения, в особенности, на других людей. То есть, на всех, кроме своего барина. Подхватив багаж, Павел исчез в соседнем купе, также выкупленном графом, нам принесли шампанское и устриц, поезд тронулся, и мы с Баранцовым остались вдвоём. Провожая взглядом Северный вокзал с его пестрым многолюдьем и бегущие по мощеному перрону солнечные блики, я украдкой наблюдал за графом: в свои немолодые годы он был полон невероятно чистой, живой энергии. Аура играла и пульсировала в его жилах, наполняла блеском проницательные голубые глаза. Излишки ауры невесомыми волнами рассеивались вокруг, и я впитывал их, что, разумеется, придавало моему общению с Баранцовым дополнительное удовольствие. На большее количество ауры я не посягал, держа себя в руках: как-никак, мне граф был нужен бодрым и энергичным. — А что, Николай Петрович, — спросил я, сделав глоток шампанского, — вы всегда, то есть, постоянно готовы к риску? Например, вот так позвать с собой первого встречного? Баранцов с лёгкой улыбкой принял этот пустячный словесный вызов. — Вы забыли, Даня, что я игрок. То есть, с одной стороны, не мыслю своей жизни без риска, а с другой стороны, всегда просчитываю свои действия на несколько ходов вперёд. — Вам и меня оказалось легко «просчитать наперёд»? Граф едва заметно прищурился. — Нет, — неспешно ответил он, — не так уж легко. Но тем и интереснее. Он откинулся к высокой спинке, поднимая бокал и рассмеялся одним лишь взглядом. — За наше начавшееся путешествие, и пусть оно будет блестяще безумным! Он умел смотреть сверху вниз без малейшей надменности, а так, будто это было нечто само собой разумеющееся. Он говорил с вами как со старым знакомым и, если не хотел, не допускал пауз в разговоре. С ним невозможно было испытать неловкость. Наоборот, беседуя с графом, вы превращались в мастера спорта по словесному теннису и мастерски отбивали мяч, так что тот никогда не падал на землю. И лишь потом, гораздо позже, вы понимали, что это он заставлял вас чувствовать себя именно так, своим виртуозным мастерством общения, ненавязчиво, непринуждённо, без малейшего усилия поднимая вас до своего уровня. Вы чуствовали себя равным ему собеседником, и оттого невольно проникались к этому человеку таким уважением, что не могли бы помыслить в его адрес и малейшей непочтительности. Граф не видел и не ощущал во мне какой-либо опасности. На самом деле, было бы глупо даже думать об этом. Я убедился позже, когда получше узнал его: граф с рождения был приучен презирать любую опасность. Он мог трезво оценивать её, идти ей навстречу, но выказать перед лицом опасности какое-либо волнение — никогда. Он презирал страх так же, как презирал, к примеру, роскошь. Не отрицал, так как жил в ней и привычно пользовался, но, казалось, просто не замечал. И, как не могло бы его взволновать никакое богатство и блеск роскоши, так не могла бы взволновать его и опасность. Дар, который мог достаться лишь от десятков поколений предков, для которых несметные богатства и ежесекундная готовность рисковать своей жизнью были в равной степени обычной и неотъемлемой частью жизни. Для меня же, путешествие с графом стало бесценным опытом познания, которого не смог бы дать мне ни один университет. Но было и кое-что по-настоящему мучительное для меня. Чем больше я общался с Баранцовым, тем сильнее всё это его «je ne sais quoi», его повадки, его отточенная простота, его манера держаться, даже его небрежный юмор — напоминали мне об Анне. Я продолжал гнать прочь мысли о ней, но её призрак жил в моём подсознании, терзая мою душу каждую секунду. Словно утверждая снова и снова горькую правду о том, что мне никогда не удастся забыть её. Ника, ауросвязь, весёлая влюблённость, с которой я отправлялся в своё путешествие, всё это таяло, становилось эфемерным, и навязчивые мысли об Анне выливались по ночам в безумные сны. Днём же и, ещё больше, по вечерам, всё шло гладко. Граф играл, я упражнялся в своих экспериментах с аурой, граф выигрывал, я был доволен собой, словом, всё было прекрасно, и путешествие продолжалось ровно так, как мы договаривались. Сорвав в казино в Бадене целое состояние, мы отправились колесить по Германии. Баранцов показывал мне старинные города, архитектуру, музеи, соборы. Мы останавливались в лучших отелях и ужинали в блестящих ресторанах. Посещали театральные премьеры и светские вечера, где граф представлял меня знакомым, как своего дальнего осиротевшего родственника и богатого наследника. Я впервые ощущал на себе такое множество блестящих взглядов молоденьких богачек и их мамаш. Я напустил на себя загадочный вид и получал несказанное удовольствие от всего этого внимания к себе. И, хоть Германия тех лет была, на самом деле, довольно печальным, с неким лихорадочным налётом, зрелищем, я прекрасно проводил время. А в Дрездене мне наконец довелось поиграть на органе. Это был старинный орган в большом концертном зале, который Баранцов арендовал на целый вечер, и где, в гулком полумраке, не было никого, кроме нас. Граф сидел в первом ряду пустого зала, я — за органом на слабо освещённой сцене. Поначалу, я выбирал пьесы, в которых самостоятельно переключать регистры и переворачивать страницы смог бы человек, и где мне не требовалась сверхъестественная скорость аурика. Но вскоре, погрузившись в игру, я забылся и дал волю всем своим возможностям, которых не было у меня в прошлой, человеческой жизни. Доиграв и обернувшись, я не увидел в глазах графа ужаса или недоумения. Я увидел в них восторг и — блестящие в тусклых лучах подсветки слезы. На следующее утро мы отправились в Швейцарию. Там и произошёл случай, чуть не стоивший мне дружбы с графом Николаем.