Быть героем

— ...а она говорит “это у меня Причуда такая”? Как можно иметь такую Причуду? Это же антинаучно, — Мидория отрывается от учебника и рассеянно смотрит в окно. У Мидории всегда куча идей и вопросов, которые летят в Шото как пулеметная очередь. Но Тодороки не жалуется. Ему нравится разговорчивый Изуку, который его заряжает теплом. Он весь ему нравится. К счастью, тот об этом не знает, поэтому они до сих пор “просто друзья”. Шото не хочется думать, что было бы, если бы Изуку узнал. Шото ерзает, делая вид, что задумался, а на деле поудобнее устраивается на чужом одеяле: он любит сидеть на кровати Мидории в обнимку с его подушкой — так, будто он косвенно обнимает Мидорию. Иначе ведь его все равно не обнять. Даже если хочется. Хочется сильно. — Тодороки-кун, ну вот ты скажи! Если бы ты попал под такую Причуду, которая может изменить твое прошлое, что бы ты сделал? — Мидория задумчиво грызет карандаш и болтает ногой. — Вот я бы… Знаешь… Я бы больше всего хотел родиться с Причудой, — тут он вздрагивает, почему-то бросает на Шото быстрый испуганный взгляд и поспешно исправляется: — Ну, то есть… в смысле... С другой… К-крутой. Например, к-как у тебя или у Каччана. Или как у Сотриголовы. Как будто причуда Мидории совсем не крутая. Шото​ усмехается краешком рта и прикрывает глаза, продолжая вполуха слушать его болтовню. Но мысли уже сами собой текут в его проклятое прошлое. Если бы можно было изменить его… Изменить. Руки с силой сжимают подушку, — еще немного, и лопнет хлипкая ткань, — но Шото этого не замечает. Если бы ему выпал шанс, что бы он там изменил? Получил бы другого отца? Мать, любящую и умеющую его защитить? Детство, в котором можно было быть просто ребенком? Другую Причуду? Другое лицо? Другую семью? Внутри обдает резким холодом. И как Мидории удается вытягивать все самое скрытое​ и больное наружу? — Мой сын не может быть слабаком! Шото, вставай! Шото всегда хочет зажмуриться при звуках этого голоса. Но он упрямо заставляет себя смотреть на него. Он — Старатель, давно уже не отец. Шото семь лет, но он уже и не помнит, как это — отдыхать. ​ Старатель, подбоченясь, возвышается над ним грозной громадой, и от ярости его брови и усы пламенеют. Шото с самого детства ненавидит огонь. — Я научу тебя быть мужчиной! Мой сын обязан быть первым! И побеждать! — гремит из самого поднебесья. Мать давно уже где-то в больнице, так давно, что ожог уже почти не болит, а отросшая челка надежно прячет глаза. Но Шото все равно больше не плачет, он разучился. В свои семь он неожиданно понял, что на всем белом свете больше некому его защитить. Теперь он сам по себе. И пусть ему очень больно и страшно, но об этом никто никогда не узнает. Да и вряд ли захочет узнать. — Ты — мой лучший проект. Я не позволю тебе проиграть!.. — гремит в ушах громкий голос Старателя. Благодаря ему Шото знает, уверен в этом всю жизнь — он не человек, не личность, он чей-то проект. Функция в определенной точке пространства. Держа на весу перебитую от неудачного падения руку, Шото закусывает от боли губу и с трудом пытается встать, но отец снова одним небрежным движением швыряет его обратно на землю так, что от боли сводит лицо. На его языке это называется "преподать сыну урок". — Я вылеплю из тебя героя, хочешь ты того или нет! — громыхает он, снова больно толкая в плечо. — Где твое пламя?! Покажи мне огонь! У Шото нет огня, только вечная мерзлота. И он сделает все, чтобы его никогда больше не было. Мутная горечь всплывает со дна, горло перехватывают ледяные оковы, покрывая все внутренности коркой толстого льда. Застывающее сердце бьется все реже и реже, и даже в голове уже лед, мешающий соображать. Поэтому Шото не замечает, какие слова сами собой падают вниз: — Я бы выбрал никогда не рождаться, — нечаянно произносит он вслух. И от звуков собственного голоса медленно приходит в себя. Он уже взрослый. Он сидит в общежитии, в комнате друга, он напрочь заморозил Изуку кровать и, кажется, здорово того напугал. Потому что Мидория застыл, развернувшись вполоборота к нему, его рот приоткрыт, а в глазах плещется страх. Что он, черт побери, натворил? — Забудь. Я... пошутил, — Шото сильнее обхватывает заиндевевшую подушку руками, пытаясь унять сильную дрожь. Голос хрипит и почти не слушается его, поэтому Мидория, конечно, не верит. — Т-тодороки-кун, — Изуку растерянно поднимается с места и движется к нему с медленной осторожностью — так подходят к тяжелым больным или к хищникам в клетке. — Ты с-серьезно? От волнения у него пылают щеки и уши. Шото отводит глаза. Как же его угораздило? Но в глубине души, если быть совсем честным с собой, Шото знает как — Мидория единственный, кто поселил в нем робкую веру, что он может быть нужен кому-то просто так, сам по себе. Пусть даже совсем ненадолго. — Так н-нельзя! Шото невольно бросает на него быстрый взгляд, ожидая увидеть брезгливую жалость. Но лицо у Мидории искажено только решимостью, как на том фестивале, когда он пытался спасти Шото самого от себя. Замерев перед заледенелой кроватью, сжав кулаки, Изуку взволнованно глядит на него сверху вниз, и Шото даже кажется, что в зеленых глазах намечаются слезы. — Это опять из-за них, да? Из-за него? — Мидория резко садится на корточки перед ним и заглядывает Шото в лицо. Шото сглатывает из горла комок. Он слишком хорошо знает Мидорию: теперь не отстанет, пока не получит честный ответ. Поэтому Шото через силу кивает. Да и есть ли смысл скрывать правду, если все очевидно? Одним перекатом Изуку опускается на колени, тянется руками к его замерзшим рукам, и Шото кажется, что в месте прикосновений его кисти начинают пылать. — Не смей, — приказывает Изуку, и Шото мельком поражается, куда делись его привычные робость и заикание. — Не смей даже думать такое. Слышишь? Шото, — ​о​н редко зовет Тодороки по имени​, но Шото этому даже рад​ — это слишком интимно и дарит надежду. Шото молчит. Да и что тут можно сказать? Пусть он сейчас жалок, но он не хочет, чтобы Мидория его жалел. Или все-таки хочет? ​Осторожно, так, как будто проводит спецоперацию, Мидория вынимает подушку у Шото из рук, ​и — не успевает Шото тому удивиться — ​обхватывает его ​за шею ​руками, одним рывком прижимая к себе. А ​Ш​ото так теряется, что даже не может ему возразить. ​Просто на автомате обхватывает сильное тело руками в ответ и утыкается носом в чужое плечо. ​ ​Мидория, с силой обнимает его руками за шею и спину, накрепко вжимая в себя, словно пытаясь согреть,​ и Шото всем телом чувствует, как тот тоже дрожит, и как глухо и быстро стучит его сердце. ​— ​Ес​ли ​ты не нужен себе... ​— шепчет Мидория, прижимаясь к холодной скуле мокрой щекой. — Ты ​нужен мне. Шото закрывает глаза. Слишком хорошо, чтобы верить. — Очень нужен, — снова шепчет Мидория, и к ледяному виску неожиданно прижимаются горячие губы, от которых Шото вздрагивает всем телом, — вжимаются крепко и сладко, так, словно ставят печать. И Шото, как в детстве за лаской, готов тянуться за поцелуем, лишь бы он никогда не кончался. Но, собрав всю волю в кулак, он заставляет себя отстраниться. Верить нельзя. Все уходят. ​ — Я​​ не уйду​, обещаю, — шепчет ​чуткий Мидория​ (а может, чтение мыслей — это у него тоже одна из Причуд?), еще ​ближе тянет к себе и горячо обещает: ​— Ты мне будешь нужен всегда. ​ Чужие пальцы зарываются в волосы на затылке, проводят по чувствительной коже дорожки, разливая тепло, и Шото, сам не замечая, все сильней и доверчивей впаивается в него, цепляясь пальцами за старенькую футболку со Всемогущим. От шеи Изуку уютно пахнет корицей и мятой, под рукой мягкими складками расходится ткань, и Шото чувствует, как его так же тихо что-то отпускает внутри. Словно медленно тает на солнце ледяная гора. Шото ищет в себе новые силы, чтобы заставить себя от него оторваться, но вместо этого лишь еще крепче вцепляется в полинявшую ткань. — Не уходи, — шепчет он, почти не презирая себя за позорную слабость. Руки, обнимающие его, такие крепкие, такие надежные, — руки, которые никогда больше не позволят Шото упасть. — Я никогда не уйду, — взволнованно шепчет Изуку, еще сильнее сжимая его. — Я не хочу жить в мире, где тебя нет. Он сладко и трепетно проводит кончиком носа ему по щеке, словно рисуя улыбку, и Шото, боясь и надеясь задеть его губы своими губами, действительно улыбается. Искренне и легко — так, как не улыбался с самого детства. В их комнате тихо, но вдалеке слышится смех Каминари, радостный девичий визг и вопли Бакуго “где мой кофе, придурки, убью!”, а где-то внизу громко хлопает дверь. Это обычное общежитие, даже не очень удобное, но Шото улыбается все шире и шире, потому что впервые за долгое время он вдруг понимает. У него снова есть дом.