Не та пуля

      Путники, затихнув, и не заметили, как лес снова начал редеть, опомнились лишь тогда, когда их взорам показалось большое просторное поле. Ярко-зелёная трава становилась всё выше и гуще. На ней застыли многочисленные капельки росы, что при каждом дуновении ветра скатывались вниз и падали, разбиваясь. Сюда Советы доходил лишь пару раз, а Рейх и вовсе добирался до рынка другими путями, не с этой стороны, из-за чего впечатление от увиденного становилось сильней. Перистые облака не мешали проникать солнцу на открытую местность и освещать её, позволяли вдоволь налюбоваться лазурно-голубым небом. У арийца всегда перехватывало дух, когда он видел места, созданные природой и нетронутые грубой рукой человека.       Сердца обоих сжались в трепете и волнении. Нет, не в предчувствии чего-то плохого или наоборот хорошего, скорее в слабой эйфории. Яркие лучи света, падающие на стволы немногочисленных деревьев, разнообразные цветы, свобода и даже дикость, кроящиеся в лесах, куда не достала цивилизация — вот, что приводило к такому состоянию. Застыв на пару секунд и оглядев поле, мужчины направились дальше. Но не сделав и шагу, нацист остановился и, прижав руки к груди, закашлялся, согнулся почти пополам. Советский, успевший отойти от немца на пару метров, оглянулся назад. Тревога неприятно расплылась по всему телу, отдаваясь мурашками на спине.       — Подавился? — непринуждённо спросил коммунист, подходя к фрицу. — Как умудрился? Слюной, что ли? — а это уже было показательное издевательство.       Ответа нет, Фюрер продолжает кашлять, и при этом всё сильнее. Знал бы СССР, как сейчас, по ощущениям, всё рвётся в лёгких Третьего. Да, он подавился, но чем-то большим, хоть, вроде, и мягким. Горло раздирается. Боже, когда конец? Как вызволить из себя предмет, который взялся «из ниоткуда», буквально из самого арийца? Звучит странно. Хуже и хуже с каждым разом, больно, от давления начинает гудеть голова, ноги подкашиваются. Всё, это перестало быть похожим на шутку, русский подходит к нацисту, наклоняется. Капелька крови стекает с бледных губ фрица. Глаза сами по себе расширяются от шока и волнения.       — Рейх, мать твою! — революционер чувствует, как руки начинают бесконтрольно трястись. Сев на корточки перед Фюрером, большевик смотрит на трясущуюся фигурку Рейха, судорожно пытающегося нормально вобрать в себя хоть глоток воздуха. Советы не знает выхода из ситуации, будто его сковали цепями, может лишь с ужасом наблюдать. Третий захлёбывается в кашле, сдерживая рвотный рефлекс, чувствует, как неизвестный предмет скоро вылетит из глотки, закрывает ладонями рот. В данный момент он не может посмотреть в глаза Советского, который, вот, только что начал так яро просить этого, не может, поддавшись телесной боли, пустить слезу, упасть на колени, ведь это будет позорно. Да, ему до этого ещё есть дело в таком положении. И конечно же будет, когда всю жизнь ставил мнение о себе в чужих глазах на первое место. Ариец резко отворачивается от русского, жмурится от боли, скашливая кровь вместе с тем самым предметом на землю. Его слабо тошнит, трясёт, нацист делает так, чтобы алая жидкость, которой, к счастью, мало, не попадала на одежду. Что-что, а такое ему переживать ещё не приходилось.       — Фух, прошло, — коммунист с облегчением выдыхает. — Как себя чувствуешь? Было такое раньше?       Услышав беспокойный и заботливый в некоторых местах тон революционера, немец устремляет взгляд ровно на его лицо, выражающее, ещё не прошедшее, переживание. Непривычно видеть большевика таким. И приятно. Фюрер, забыв о своём образе и статусе, тихо несмело выдаёт:       — Ich bin ein wenig übel, mein Kopf tut weh, aber ich denke, es wird bald vergehen. So etwas hat es noch nie gegeben (Немного тошнит, голова болит, но, я думаю, это скоро пройдёт. Раньше такого точно никогда не было).       Пока Рейх говорил, Советы, слушая, вспомнил про какую-то чёрную штуку, которую Третий выкашлял. Он не успел разглядеть тогда, но сейчас, без труда найдя её среди растительности, аккуратно взял. Чёрный пышный бутон розы, лепестки которого были смяты и немного испачканы в крови, лежал на мозолистых ладонях русского.       Советский знал, что за болезнь, если быть точнее, проклятие легло на арийца — ханахаки. Сначала никаких признаков, а потом как пойдёт, что в итоге до смерти человека остаётся месяц-два, и то он будет лежать в постели, пока его тело покрывается лозами с распускающимися бутонами. Чаще всего проклятье накладывают те, кому нужно избавиться от соперника в любви. К примеру: есть два человека, и они оба любят одного, только он не отвечает им взаимностью. Первый из ненависти ко второму проклинает его, через время тот умирает, и кандидатов на взаимную любовь становится меньше. Правда проклясть сложно — нужно либо обладать огромной магической энергетикой, либо являться высшим существом, типа внутренней сущности. Это до коммуниста дошло, как и мысль о том, что состояние нациста будет стремительно ухудшаться, поэтому нужно торопиться.       Подняв глаза на немца, революционер тяжело вздохнул, но не показывая сожаления в своих глазах, спросил, скорее даже утвердил:       — Ты ведь знаешь, что означает это? — большевик показал фрицу бутон, лежащий на его руках.       Во взгляде Фюрера на какие-то ничтожные секунды проскочила такая горечь, какую Советы давно не видал. Понимая, какой же всё-таки Велиар мудак, Рейх копил к нему злость, один лишь негатив. Да он жизнь ему испоганил, и без того несладкую, как тут не ненавидеть? Третий запутывался: правда ли стоит винить во всём одного Велиара? Арийцу кажется, будто весь мир, все обстоятельства ополчились против него, все и вся хотят его сломать, стереть с лица Земли, и от этого только тяжелее. Так ещё теперь и ханахаки. А ведь это был первый цветок, сколько ещё придётся вытерпеть. Как бы не устать ждать хорошего конца и не раскрыться перед Советским.       — Да, конечно, — хриплый после кашля голос национал-социалиста разорвал тишину.       С каменным, не выражающим ни усталости, ни бодрости, лицом блондин полностью разогнулся. Вот она, та стадия, когда немец начинает действительно ломаться, когда мимика его — пустой знак, в любой момент способный заиметь огромную значимость.       — Эй, ты чего так резко? — тихо, но при этом с восклицанием, произнёс русский, вставая с корточек вслед за немцем и бросая цветок обратно в траву, находясь в шаге от того, чтобы придержать фрица.       Видок у Рейха, мягко говоря, был неважный, да и ответа на вопрос Советов не последовало, из-за чего у него был огромный повод не прекращать беспокоиться за Третьего.       — Чего ты застыл? Пойдём дальше, — нацист немного покачнулся, но на ногах удержался. Всё же слабо подстраховывая арийца, СССР держал его чуть ниже плеча:       — Будто сейчас это сказал не Третий Рейх, а давно ушедший в запой, дядя Вася со второго подъезда, — коммунист не удержался от подобного рода комментария. — Ты точно сможешь идти? — революционер строго нахмурил брови, словно надзиратель. Хотя, частично так и было.       — Да, смогу, — у Фюрера ещё была сила воли изобразить раздражение. — Не трогай меня, — фриц несмело и отстранённо скинул чужую руку с плеча, хоть и желания делать этого абсолютно не было — хотелось больше касаний Советского.       — Ага, только будь аккуратней, а то ещё наебнёшься и будут мне лишние проблемы, — первые слова были сказаны с теплотой, а остальные уже с возвращающимся холодком, что постепенно становился фальшивым. — Иди впереди меня.       — Ладно, — понимая, зачем ему идти перед Советами, но смирившись, ариец соглашается.       Теперь поле не казалось таким просторным, словно оно обрело стены и сдавливало, не давая свободу, а наоборот отнимая её. Чтобы нацисту полегчало, потребовалось полчаса или в два раза больше — он не считал. Уставший и изнемождённый происходящим, Рейх чувствовал, как маска самоуверенного, и не принимающего чужой помощи, человека обрела новые огромные трещины.       Вскоре пришлось пробираться сквозь высокий иван-чай, ярко-розовый цвет которого начинал мозолить глаза и немного раздражать. А ведь сначала это доставляло удовольствие, но, чёрт возьми, они прутся по этому полю чуть-ли не весь день. Хотя… почему «чуть-ли», видно, как солнце скоро зайдёт за горизонт, сумерки накрывают своим спокойствием, заставляя окунуться в него вместе с собой. Цветы, что доставали фрицу по пояс и держали его крылья на себе, позволяя не волочься им по земле, а с комфортом «прокатиться», перестали встречаться путникам, на смену снова пришла трава с одуванчиками, прячущимися в ней.       На глаза попался высокий могучий дуб. Он находился довольно-таки далеко от мужчин, но видно его хорошо, благодаря раскидистой кроне, ведь места для того, чтобы расти было до невозможности много — вокруг не росло ни одного деревца. Пока что не сильно обращая на этот самый дуб внимания, СССР и Рейх продолжали идти вперёд. В первый день их путешествия Третий всегда держал крылья в сложенном состоянии, дабы не пачкать их о землю. Сейчас же они тянулись за нацистом шлейфом, цепляя на себя листики, жучков, паучков и прочую прелесть. Это мало беспокоило арийца, если быть откровенней, то он жутко утомился чапать такое большое расстояние без перевалов, да и энтузиазм пропал. Шёл Фюрер «на автопилоте», ни о чём не думая, как зомби. Советы тоже успел приобрести вид выжатого лимона, а заметив, что самочувствие немца улучшилось, перестал следить за всем вокруг. Только как он перепугался, увидев длинный «шнурок», проползающий между ромашкой и очередной копной травы. Советский повнимательнее разглядел «оживший атрибут обуви» и до него дошло, что это был всего-то маленький ужик. «Главное, чтобы тут твари опаснее, чем это безобидное существо не встретились», — подметил коммунист, не зная, почему, вспоминая о ненавистных врагах его припасов — мышах. Немного посетовав у себя в голове на этих маленьких зараз, революционер успокоился, и мысли покинули его.       Когда краски неба становились совсем тёмными, путники как раз успели подойти к дубу. К этому моменту они совсем выдохлись, и оба могли жаловаться на боль в спине, несмотря на различие в возрасте. Сняв с плеч и небрежно кинув вещмешок под дерево, так, что там что-то загремело, большевик объявил:       — Ночуем здесь, — на выдохе произнёс тот, усаживаясь на землю рядом с, недавно брошенной, вещью и с удовольствием облокачиваясь о ствол.       Фриц и не сомневался в том, что решение русского будет именно таким. Других вариантов особо и не было, а ночевать в чистом поле как-то неуютно. Рейх «приполз» к дубу, аккуратно положил вещмешок и сам сел, моментально превращаясь в растекающуюся «амёбку», которой срочно нужен отдых. Прошло примерно десять минут, Советы, лениво потянувшись, положил вещмешок себе на колени, открывая его и начиная подбирать еду:       — Так, — протянул Советский. — сначала поужинаем по-нормальному, а потом спи себе сколько хочешь.       К тому времени Третий уже успел полностью «растечься» и закрыть глаза, наслаждаясь песнями кузнечиков и трелями соловья. Поесть он бы тоже не отказался, поэтому поднял веки и не спеша подполз к коммунисту. Смирно сев на колени рядом с ним, нацист ожидал, когда русский откопает что-то. Лишь хорошая тихая погода, что смиловалась над путешественниками, восстанавливала нервы Рейха, слабый тёплый ветерок выдувал из тяжёлой головы мрачные мысли, а небо проглатывало беспокойство, растворяя в своём розоватом цвете.       Отужинав, ариец буркнул коммунисту «Спасибо» и спешно улизнул обратно на своё место, которое являлось другой стороной толстого ствола, что теперь стоял между революционером и нацистом крепкой стеной. В этот день большевик ощущал, как доверие к фрицу возвращается само по себе. Жалость или какое-то ещё странное чувство — не разобрать, настигало на него, как цунами страшно и неизбежно. У Советов было много связей за всю жизнь, но никогда он не мог не пойти на поводу у того самого странного чувства и наступить на те же грабли, в скором времени разочаровываясь очередным предательством.