Параллель

Он уходит бесшумно. Уходит, ничего больше не сказав, но дверь за собой прикрывает нарочито тщательно, плотно, будто стараясь показать, что нет у него ни желания, ни планов вломиться в эту дверь после того, как Цзянь стянет с себя одежду. Только вот запереться изнутри все равно хочется. Жаль, что замка на двери нет. Жаль, что несколько минут назад ему наглядно продемонстрировали, что, если будет нужно — никакие замки не помогут. Цзянь, кое-как собрав растрепавшиеся волосы, медленно сползает по стенке вниз: после пережитого стресса ноги сами подгибаются, а ладони огнем жжет. Да и пусть. У этого тоже, наверное, рожа горит — вон какое пятно осталось, во всю щеку. И на шее тоже. Цзянь успел заметить. Порадоваться, позлорадствовать успел. Заодно успел удивиться, что в ответ не выхватил и не валяется на полу бездыханной тушкой — этот бы его с одного удара вырубил, если бы захотел. Но почему-то не стал. И рука, надо же, совсем не болит. Цзянь вертит кистью, убеждаясь, рассматривает собственное запястье — нет, точно нормально, ни перелома, ни растяжения, вообще ничего, — трет губы тыльной стороной ладони. Откусить ухо, говорил инструктор. Вызвать шок. Ага. Стыдобень-то какая. Кто тут еще теперь маньяком выглядит: этот-то ему уши не облизывал. В животе урчит протяжно и громко, и Цзянь, стараясь скрыть этот звук даже от самого себя, подтягивает ноги к груди, обхватывая колени руками. Вот это — тоже очень стыдно, особенно учитывая, что еще утром обещал себе, что не будет ни есть, ни пить, пока его не найдут. Обещал и мужественно держался почти весь день, не обращая внимания ни на стук в дверь, ни на женский голос с ужасным акцентом, который на ломаном китайском обещал не причинять ему вреда и предлагал поесть. К вечеру Цзянь, не удержавшись, нахлебался воды из крана в ванной и едва не разревелся от жалости к самому себе, когда желудок болезненно сжался и в животе забурлило. Последнее, что он ел, — кусок пиццы перед уходом с работы. И было это сутки назад. Отвратительно. Как же это все отвратительно. Как же не хочется вести себя как голодная зверушка, которая, умирая от страха, все же тянется за рукой, в которой зажат кусочек лакомства. Как же хочется дождаться, когда он вернется, окинуть его пренебрежительным взглядом и с чувством собственного достоинства ответить "Спасибо, я не голоден". В животе снова урчит, да так, что наверняка на весь дом слышно, и Цзянь, хлюпнув носом, поднимается на ноги. Оглядывается в поисках полотенца, с досадой отмечая, что ванная, в которой он находится, больше любой комнаты в его доме. Душевая кабина светлым мрамором выстелена — огромная, в такой при желании можно на полу во весь рост вытянуться, и ванна тоже огромная — круглая и глубокая, набрать бы сейчас полную, нырнуть туда по самый подбородок и сидеть, пока пальцы не сморщатся. Только вот у него на все про все полчаса, а есть хочется уже так, что голова кружиться начинает. Полотенца, целая стопка, обнаруживаются в шкафу, стоящем у стены: пушистые, мягкие, и Цзянь, прижав одно из них к животу, зависает на некоторое время, машинально поглаживая его ладонью и глядя в пол, а потом, прислушавшись и убедившись, что все тихо, быстро стягивает с себя одежду. Отшвыривает на пол порванную футболку — жалко, его любимая, а теперь выбросить придется. Зло сбивает застрявшие на коленях джинсы, выворачивая штанины наизнанку — тоже, наверное, выбросить, ему же сразу сказали, чтобы одежду свою не надевал, ему другую дадут. Может быть, платье с рюшами, а может, костюм из латекса. От боксеров Цзянь избавляется уже стоя в душевой кабине, прикрыв створчатые дверцы и разглядывая странные медные рычаги, встроенные в стену — как эта херня работает-то? Дергает поочередно каждый и с облегчением выдыхает, когда на одной половине кабины, прямо с потолка начинает литься вода. Струи густые и тонкие, горячие, и Цзянь, шагнув под них, прикрывает глаза от удовольствия: ладно уж, так себе была затея — голодать и не мыться. ...После водных процедур чувство голода усиливается. От мысли о куске обычного хлеба, можно даже черствого, и кружке горячего чая, можно даже без сахара, рот наполняется слюной, и Цзянь, наспех растеревшись полотенцем и обмотав его вокруг бедер, прижимает ухо к двери, пытаясь понять, есть ли кто-нибудь в комнате, а потом, закусив губу, поворачивает дверную ручку — осторожно, чтобы не щелкнула — и просовывает голову в комнату. Пусто. Никого. Цзянь открывает дверь шире, мнется на пороге, осматриваясь. Сюда он шел, сложившись пополам, глядя исключительно в пол, и все, что рассмотрел — светлый пушистый ковер на полу. Комната как две капли воды похожа на ту, в которой его держали, только здесь все не в серых, а в бежево-коричневых тонах выдержано. Мебели мало: шкаф, комод, круглый стол и кресла у окна, кровать, застеленная золотистым покрывалом, на которой его ждет аккуратная стопка одежды. Цзянь тянет из этой стопки верхнюю тряпку и облегченно выдыхает: обычная белая рубашка, обычные штаны. Только большое все. Не то чтобы сильно, не то чтобы спадало, но от понимания кому эти вещи принадлежат, раздражением топит. И оно только усиливается, когда приходится потуже затянуть шнурок на штанах и слегка подкатать рукава рубашки. Цзянь еще в школе привык к ежедневным просьбам одноклассниц помочь стереть с доски, потому что высоко. Цзянь привык на людей смотреть если не сверху вниз, так хоть на одном уровне, потому в Цзяне сто восемьдесят сантиметров роста. А вот к чему Цзянь не привык — так это чувствовать себя мелким дрыщом на фоне некоторых мутантов. Но что поделать: хорошо хоть не латекс и не розовые рюшки. В дверь тихо стучат, и с учетом сложившейся ситуации и недавних событий, этот звук кажется настолько неуместным, что поначалу Цзянь просто застывает, не зная, как реагировать, а когда стук повторяется, хрипло каркает: — Сейчас, — и спешно оглядывается, сам не зная, что ищет, а потом, убирает влажные волосы за уши, прижимает ладони к полыхающим щекам и идет к двери. Белобрысый мутант тоже переодеться успел, обрядился в домашние шмотки и выглядит настолько нормальным, что становится не по себе. Не должны больные извращенцы так выглядеть. И смотреть так не должны. От этого взгляда в башке только одна мысль: куда деть руки? Куда их деть, они пиздец как мешают. Никогда не мешали, а сейчас вот... Цзянь, вцепившись в край рубашки, дергает ее вниз, поправляя, прочищает горло и говорит неожиданно хриплым голосом: — Большое все. — Я вижу, — тихо соглашаются с ним, — завтра распоряжусь, чтобы тебе нашли что-нибудь, подходящее по размеру. Пойдем, я есть хочу. Цзянь тоже хочет. Очень. Поэтому тащится следом, на ходу разглядывая обстановку. А разглядывать здесь есть что. Цзянь так и не может понять, где находится: это реально похоже на огромный отель, сутки в котором стоят столько, сколько обычные люди за месяц не зарабатывают. Двери повсюду и, судя по расстоянию между ними, здесь все комнаты такие же, как те, в которых он побывал, — огромные. Вдоль стен изредка расставлены банкетки и низкие столики с креслами, на полу — ковровые дорожки с причудливым орнаментом, на стенах — бра. И потолок еще этот. Цзянь так и не может от него оторваться, идет, то и дело запрокидывая голову, и пытается понять из чего он сделан. Днем показалось, что это стекло, только вот сейчас на улице ночь, в помещении светло, а сквозь потолок отлично видно звездное небо. Не должно быть его видно, но видно. Его похититель по коридору налево сворачивает и, миновав просторный холл, останавливается у лестницы, ведущей на первый этаж, поворачивается лицом: — На ночь все двери в замке запираются. Вокруг замка высоченная ограда и ворота, которые тоже запираются. Вывод? Цзянь молча кивает: ясно. Все ясно. Про волка бы еще напомнил, который днем по замку разгуливал. Хотя сейчас уже плевать. На все плевать, и никуда он не побежит, пока его не покормят. Следует за своим похитителем по пятам, останавливается на середине лестницы, там, откуда уже видно просторный холл и недоверчиво склоняет голову набок: на замок это все еще не похоже. Замки — это как в рекламных буклетах, заманивающих туристов в Шотландию или Францию: темное дерево, золото и бордовая кожа в каретной стяжке, готика, мрак и страшные истории про приведений, которые непременно расскажет экскурсовод. А здесь... А здесь пусто. Холл размером с половину футбольного поля, серая плиточная мозаика на полу, высокие двустворчатые двери с массивными вертикальными ручками и каменный фонтан, который не работает. Режим монохромной графики. Разве что одна из стен выбивается из общего визуального ряда, да так сильно, что Цзянь, напрочь забыв, что не один, подходит поближе, рассматривая выполненную в классическом стиле роспись во всю стену. Море. Скалы. Синее ночное небо и белоснежный волк, который воет на луну, запрокинув голову. Выглядит настолько реалистично, что кажется, прикоснись рукой и вместо гладкой стены коснешься теплой густой шерсти, а через мгновение окажешься под взглядом яростных звериных глаз. Цзянь завороженно тянется и вздрагивает, когда из-за спины доносится вопросительное, насмешливое: — Нравится? — Угу, — бормочет, не оборачиваясь, и все никак не может заставить себя обернуться. При всем желании не смог бы объяснить, почему пялится на картину, как завороженный, но что-то в ней есть. Что-то такое, от чего на загривке мурашки собираются и медленно перетекают на спину. Что-то такое, что разглядеть нельзя, только прочувствовать. Цзянь никогда не видел воющих на луну волков, но Цзянь уверен: они должны выглядеть так, чтобы ознобом по позвоночнику пробирало, они должны пугать до дрожи в пальцах и пересохшего горла и вызывать желание оказаться подальше. А этот... этот другой. — Он плачет? Молчание за спиной тянется так долго, что обернуться все же приходится, просто чтобы убедиться, что он не один. Его похититель в паре метров от него стоит, скрестив на груди руки, смотрит холодно: — Он воет. — А почему он воет? — Потому что волк, — раздражается снова, в голосе колючие нотки отчетливо слышатся, и Цзянь, пожав плечами, снова к картине возвращается. Присматривается внимательнее и делает пару шагов назад, чтобы убедиться, что не показалось. Тень, которую волк отбрасывает на скалу бледная совсем, расплывчатая, но вот так, на расстоянии видно лучше: — У него тень человеческая. — Да. — Красиво. Странно, конечно, но красиво. А еще он будто настоящий. Потрогать хочется. Похититель за спиной тихо хмыкает: — Что-то утром не похоже было, что тебе волки нравятся. — А этот вот нравится, — на чистом упрямстве отвечает Цзянь. Поворачивается лицом, вопросительно приподнимая брови: пойдем? Есть все еще жутко хочется, да и непохоже, что его спутнику приятен его интерес и расспросы. Разозлится еще, снова куда-нибудь с заломленной рукой потащит и без еды оставит. Тот, к счастью, не злится. Хмурится мимолетно, словно тень на лицо набежала, и взмахивает рукой, указывая направление: — Нам туда. Я предпочитаю ужинать на кухне. — Уходит в сторону лестницы и, обогнув ее, распахивает тяжелую массивную дверь. Цзянь, следуя за ним, с любопытством осматривается, но ничего интересного не находит: плохо освещенный коридор, несколько дверей, которые, вероятнее всего, ведут в какие-нибудь кладовки или помещения для персонала. — А где все? — Кто все? — Не знаю. Ты здесь что, совсем один живешь? В целом замке? — Да. — Скучно, наверное. — Нет. Цзянь, глядя ему в спину, не удерживается: строит рожу, высовывая язык, и поджимает губы. Да и черт с тобой, можно и в тишине поесть, подумаешь. Так даже лучше. Кухня оказывается просторной и на удивление уютной: высокий потолок, массивная мебель из дерева и развешенная по стенам, начищенная до блеска кухонная утварь. В углу в здоровой кадке растение с толстым стволом и крупными плотными листьями. И главное — пахнет. Пахнет здесь вкусно, хоть ничего съедобного в пределах видимости и нет. — Тебя правда Хуа Би зовут? — Да. — А меня... — Мне все равно, — похититель, подойдя к квадратной дверце, встроенной в стену, тянет ее, и та послушно отъезжает вверх. Приятный запах усиливается, и Цзянь делает шумный глоток, избавляясь и от скопившейся во рту слюны, и от внезапной обиды. Опирается бедрами о стол, скрещивает на груди руки и, пользуясь тем, что Би спиной стоит, от всей души, но очень-очень тихо шепчет себе под нос: — Да и хер с тобой. Тот оборачивается мгновенно. Оборачивается всем телом. Сразу на сто восемьдесят и с такой скоростью, что Цзянь почти слышит, как вибрирует вокруг него воздух: — Что? — А? — Что ты сказал? — Ничего. Ничего я сказал, — чуть громче, чем раньше, шепчет Цзянь и мелко трясет головой. Пиздец, господи: услышал. Черт его знает как, но услышал и, судя по тому как смотрит, ужин отменяется. И жизнь тоже отменяется. В груди холодеет от ужаса, и Цзянь втягивает голову в плечи: — Тебе показалось. Звучит крайне неубедительно — он и сам слышит. Слышит и ждет, что сейчас Би, у которого желваки на щеках выплясывает, в лучшем случае шагнет вперед и отвесит оплеуху, в худшем — свернет шею. Но тот еще пару секунд сверлит глазами, а потом сдержано кивает и, чеканя каждый звук, зло соглашается: — Хорошо. Отворачивается к открытому шкафу, достает из него две большие медные кастрюли и оглушительно громко шваркает их на столешницу. — Есть каша, тушеные овощи и запеченный кабан. Что будешь? И страх отступает. Страх без следа улетучивается, и остается только он — голод. Цзянь тоскливо на кастрюли смотрит: — А можно все сразу? То есть, всего понемногу. — Можно. Со стола слезь. Сейчас же. В этом доме сидят на стульях. Хлебница вон в том шкафу, если будешь — нарежь. Цзянь теряется так, что даже не сразу от стола отклеивается. В смысле? В смысле, блядь, нарежь? Ножом? К навесному шкафу, на который указал Би, Цзянь идет на онемевших ногах. Распахивает дверцы, вытаскивает трясущимися руками хлебницу. Едва не роняет, прикусывает губу, когда ставит ее на столешницу рядом с мойкой, а потом тянется к подставке с ножами и перестает дышать, прислушиваясь к шуму за спиной. Думает, что его маньяк, все-таки, дебил, и хватается за самую большую рукоять. Тянет на себя медленно, не сводя глаз с острого широкого лезвия, которое показывается сантиметр за сантиметром. Ждет что Би вот-вот поймет, что проебался, и скажет положить на место. Скажет, чтобы от ножей он отошел подальше. Или, опомнившись, молча перехватит за руку. Но Би не понимает, не говорит и не перехватывает. Би, судя по звукам и запаху, достает того самого обещанного запеченного кабана, ставит его на стол и подходит ближе. Настолько ближе, что Цзяню кажется, он тепло чужого тела чувствует. Руки начинают дрожать сильнее. Буханка хлеба, уложенная на разделочную доску, оказывается мягкой и ломкой: надави чуть сильнее и на золотистой корочке останутся вмятины от кончиков пальцев. Цзянь отхватывает ножом первый кусок — хрустящую краюшку — и осторожно поворачивает голову, скосив глаза на Би. Тот опускается на корточки рядом с одним из нижних шкафов. Спиной. В полуметре от него. Достает стопку салфеток, на ощупь пристраивает их на столешницу. Цзянь залипает на рельефные мышцы, проступающие сквозь тонкую ткань футболки. Нож с противным царапающим звуком проезжается по доске еще раз. Слишком сильно — и Цзянь не уверен, что это случайно. Потому что: встань. Ну встань, не совсем же ты идиот, да? Хлеб пахнет сдобой. Пахнет домом и воспоминаниями: ему мама печет булочки из похожего теста каждый раз, когда приезжает в гости. Сейчас тоже наверняка приехала. Бросила все дела, принеслась, сломя голову из своего Гонконга, и сейчас сидит в полицейском участке, комкая в руках перепачканный тушью носовой платок. Пальцы на рукоятке сводит спазмом. Би, все так же не оборачиваясь, выуживает из шкафа две тарелки, ставит на столешницу и тянется в глубину шкафа, чтобы достать что-то еще. Цзянь, покрепче сжимает нож, прикрывает глаза и, собираясь с силами, делает медленный глубокий вдох.