Параллель

Би, закрыв за собой дверь, с трудом подавляет желание открыть ее заново, войти и отвесить оплеуху. Такую, чтобы голова в сторону мотнулась. Потому что там, за дверью мальчишка тихо, но отчетливо говорит: — Пошел на хуй, Хуа Би. Вслед за этим звук шагов слышится, не иначе ринулся проверять наличие мобильного, а потом и наличие сети. А вот и шмыганье носом — убедился, что ее нет. Убедился и ломанулся к окну, тоже не поверил на слово, что открыть его не удастся. Би, поудобнее перехватывая книгу, склоняет голову: ну? Давай, скажи что-нибудь, вид-то шикарный. Дожидается перепуганного, растерянного "бля, где я?" и невесело усмехается: извини, малыш, в двух словах не объяснить. Да и не нужно ему этого знать. Расскажет еще кому-нибудь после возвращения в человеческий мир. Расскажет и загремит прямиком на прием к мозгоправу, а потом, возможно, и в дурку с полным набором симптомов шизоидного расстройства. Лучше уж вот так: пусть посидит взаперти, побесится, выплевывая ругательства, а спустя положенное время отправится домой, предварительно выпив чашку чая с сонной травой. Чэна и Тяня он не видел, а значит, если на момент возвращения он будет в бессознательном состоянии, они могут просто оставить его на лавочке в безлюдном парке, не опасаясь, что поутру мальчишка отправится в ближайший полицейский участок составлять фоторобот. Разве что на Би. Но Би они не найдут. Все. Идеальный план. Ничего сложного. И потерпеть-то нужно совсем немного. За дверью жалобный всхлип слышится, и на контрасте с этим всхлипом — ядовитое, злое: — Уебище белобрысое. Би, стиснув зубы, отгоняет назойливую мысль об оплеухе. Нельзя. Пацану и так сегодня досталось: шишка у него на голове огромная, удивительно, что без сотрясения обошлось. Би эту шишку еще ночью нащупал: когда портал вернул его в замок вместе с этой странной ношей на руках, он первым делом стянул с мальчишки куртку и принялся осматривать его на предмет внешних повреждений, пытаясь понять, почему он в отключке. Обнаружил на голове результат стараний Чэна и сочувственно скривился: болеть такое будет долго. А потом не смог заставить себя уйти и оставить его одного. Так и просидел всю ночь в неудобном кресле, прислушиваясь к дыханию и замирая каждый раз, когда мальчишка ворочался во сне. Так и просидел, большую часть времени, невидяще глядя на книгу и лежащий поверх нее лист бумаги: фото этого самого мальчишки с запиской от ведьмы, которую та оставила на обороте. Как она там сказала? Инструкция по применению? Мануал? Пользуйся на здоровье? Би почитал и подумал: бля-я-ядь. Он сначала подумал: это шутка. Потом пытался понять, как этим двоим такое вообще в голову пришло. Ладно уж ведьма, но Чэн и Тянь? Это ж насколько озвереть нужно, чтобы до такого додуматься? Или решить, что он настолько озверел? Если бы они еще там, у портала рассказали, зачем они ему это притащили, Би сразу бы вернул. Покрутил бы пальцем у виска. И попрощался бы с ними нормально, зная, что видит их в последний раз. Но Тянь сказал: это способ вернуться. Уверенно сказал, искренне. И Би поверил. Поэтому и просидел всю ночь, несколько раз пролистав книгу от корки до корки в надежде, что между страницами найдется еще один вложенный лист бумаги, еще одна инструкция, а когда мальчишка пришел в себя, даже не сразу смог заставить себя глаза на него поднять. Во-первых не знал, что ему сказать, во-вторых, злился. Злился на Чэна и Тяня. На эту их ведьму, на дурацкий план. Злился на самого себя за то, что еще там, в человеческом мире не спросил, что нужно будет с этим спасителем делать. И больше всего злился на мальчишку: за то, что тот оказался последней надеждой, которая рухнула. И за то, что пришлось сидеть рядом всю ночь, убеждаясь, что тот не помрет во сне, и задыхаться от его запаха. От мальчишки пахло бергамотом. Точнее, от него много чем пахло, сложная парфюмерная композиция, которая смешалась с естественным человеческим запахом, но бергамот заглушал все. Бергамот забился в нос, от него драло горло, от него начало подташнивать и разболелась голова. От него противно дрожали руки и кипела кровь. Би ненавидит бергамот. Когда он был человеком, бергамот ему не нравился. Просто не нравился. Не настолько, чтобы кривиться на Чэновскую чашку чая, благоухающую этой дрянью, но достаточно для того, чтобы даже умирая от жажды, не сделать из нее глоток. Совсем другое дело теперь, когда волчье обоняние обостряет все запахи в сотни раз и выкручивает восприятие на максимум. Если существует оборотневская аллергия, то это однозначно она, только вместо слезящихся глаз, насморка, распухшего языка и прочих прелестей, симптом только один — хочется или бежать подальше, сломя голову, или убить источник запаха. Потому что этот запах не просто раздражает. Он травит. Би даже сейчас его чувствует и очень надеется, что к тому времени, когда он вернется в замок, мальчишка эту вонь с себя смоет и легкие не будут болезненно сжиматься от каждого вдоха. Еще он очень надеется, что напугал его достаточно для того, чтобы он тихо сидел в комнате, не высовываясь и не пытаясь сбежать. Если бы можно было, Би прямо сейчас отправил бы его домой, в человеческий мир, но на территории, которая принадлежит их стае, порталов нет, а тащиться с ним до ближайшего и при этом ухитриться сделать так, чтобы мальчишка ничего не заподозрил, не представляется возможным. Некоторые вещи объяснить не получится, как ни старайся. Ну что он ему скажет? Это не Китай, это другая страна, видишь, тропики, мы на экваторе, но ты не волнуйся, тут до твоего Ханчжоу рукой подать. И на драконов внимания не обращай, ага? У них нынче брачный сезон, вот и летают. Значит, придется подождать. Ведьма написала, что назад, в мир людей она его вытащит через девятнадцать дней. Не так уж это и долго, и если он будет вести себя тихо, проблем вообще не возникнет. Жалко его, конечно. Немного. Не сильно. Но все-таки жалко. С другой стороны, учитывая, зачем его сюда отправили и что должно было с ним произойти, не так уж все и плохо. Отделается легким испугом. Отделается же, да? Би, скривившись, в очередной раз проходится подушечкой большого пальца по страницам толстенной книги, старательно отгоняя непрошеные мысли. Не то чтобы он на полном серьезе раздумывал о возвращении в человеческий мир таким способом, но... блядь. Это поганое "но" так и шипит в голове: че с ним будет-то? Подумаешь. Большинство жертв сексуального насилия справляются с травмой и живут дальше. А можно его и вовсе усыпить на то время, пока... Со стороны лестницы тихое рычание слышится, и Би, выплывая из своих мыслей, поворачивается лицом к источнику звука. Встречается взглядами с огромным волком, сидящим посреди коридора. Сколько он тут ждет-то? Сколько Би стоит, подпирая спиной дверь и сжимая в руках бесполезную книгу? Хаслен смотрит вопросительно, и Би, преодолев разделяющее их расстояние, опускается, встав на одно колено, чтобы быть на одном уровне: — Спасибо. За то, что шуганул его. Вряд ли он снова сбежать попробует. Я придумаю что-нибудь в ближайшее время, найду, кто будет его сторожить. Волк согласно прикрывает глаза и, обойдя Би, уходит поближе к комнате мальчишки. Недоволен. Еще бы он был доволен. Хаслен — один из самых сильных волков в стае, Хаслен — боец, хранитель границ и его личная охрана. Хаслен — кто угодно, но не сторожевой пес для мальчишки. И будь он в человеческом обличье, не преминул бы об этом напомнить. А сейчас только рыкает утробно и укладывается на пол рядом с дверью. Би, вздохнув, прислушивается к грохоту на кухне: Крола, в отличие от Хаслена, сейчас в человеческой сущности. И уж она-то точно не сочтет нужным промолчать. Это только на публике эти двое ведут себя, как положено: слово альфы закон, который требует безоговорочного подчинения. И со стороны это выглядит именно так. Никому и в голову не придет, как много они могут себе позволить, когда остаются с Би наедине. Слушаются, подчиняются, но держать свое мнение при себе не считают нужным. А Би не считает нужным их одергивать: слишком уж живо воспоминание о том, как несколько лет назад они нашли его в лесу, полудохлого от голода и усталости, голого, свернувшегося клубком в снегу под деревом, с обмороженными стопами, которые не успевали заживать. Нашли прямо на границе земель, принадлежащих стае и должны были убить, не разбираясь, как он там оказался, кто он вообще такой и почему он ни хрена не понимает. Должны были, но почему-то не убили. Почему-то долго спорили, размахивая руками и рыкая друг на друга, как делают всегда во время семейных ссор, а потом Хаслен вместо рычания натурально зашипел, зло сплюнул на землю и закинул Би себе на плечо. Первые дни, проведенные в их доме, Би почти не помнит. У Би тогда было плохо с памятью. У Би тогда было плохо вообще со всем: из Клетки он выбрался, когда на улице стояла поздняя весна, до волчьих земель дошел в начале зимы. Он тогда весил вдвое меньше положенного, ничего не видел одним глазом, и, откровенно говоря, ему за время этого путешествия стало глубоко плевать, выживет он или нет. Но сдохнуть ему не дали: его зачем-то отмыли, завернули в тряпку, пропитанную какой-то травяной, дурно пахнущей дрянью и предложили поесть. Предложение вышло крайне своеобразным: на пороге комнаты появилась Крола — смуглая до шоколадного оттенка девчонка с синими глазами и черными дредами на голове, — села рядом, поднесла к губам ложку с бульоном, а когда Би попытался покачать головой, ткнула этой ложкой в зубы так, что Би сразу открыл рот: ладно уж, ей-то откуда знать, что пару дней назад он нашел еще один портал, и тот снова его не принял, а все надежды рухнули, и жить больше не хотелось. Вот так и началась их дружба. Началась и длится без малого пять лет. Из кухни приятно тянет свежезаваренным чаем, и Би, зайдя туда, делает глубокий медленный вдох: хоть немного, но все же перебивает мерзкий запах мальчишки. Крола, стоящая у окна, смотрит напряженно, хмурится. Знает, кто находится в одной из комнат второго этажа, знает, зачем он здесь находится, и, благодаря волчьему слуху, слышала все, сказанное Би. — И вот зачем было его так пугать? — Чтобы проблем было меньше, — отмахивается Би. — Чем сильнее испугается, тем меньше будет совать нос, куда не просят. Прислугу отослали? — Да. Я сказала, что это на пару дней, но это не выход, если ты, конечно, не планируешь все время держать его взаперти. — Именно это я и планирую. — Все девятнадцать дней? — Да. — А пытаться с ним... ну, подружиться, ты не собираешься? — Подружиться? — Би, усмехнувшись, приподнимает книгу в воздухе: — Где среди того, что я рассказал вам ночью, ты услышала слово "подружиться"? — Нигде, но... ты точно решил? — Что я не буду его "дружить"? — криво усмехается Би. Крола в ответ долго молчит. Сосредоточенно разливает по чашкам чай, делает пару глотков и задумчиво покусывает краешек ногтя на большом пальце. — Я все понимаю, но если это единственный способ вернуться домой... — Это не способ. — А мы отлично знаем, как ты хочешь домой... — Это все равно не способ. — Если бы ты хотя бы попробовал... — Крола выразительно закатывает глаза. Быть может, при помощи мимики легче передать то, что с языка не идет, а быть может, ненавязчиво напоминает: вон там твое спасение, на втором этаже. Шурудится опять, бегает там, слышишь? Би слышит. И шаги торопливые из угла в угол, и то, как медленно приоткрывается дверь в комнату мальчишки. Потом угрожающе рычит Хаслен, мальчишка вскрикивает и с грохотом захлопывает дверь. Крола, фыркнув, прячется за чашкой, вздрагивает от беззвучного смеха и, запрокинув голову, тянет укоризненно, зная, что тот услышит: — Хаслен, да не пугай ты его еще больше. А ты все же подумай. — Не о чем, — уверенно качает головой Би. — Не о чем тут думать, я пока еще в своем уме. А мои братья просто ошиблись. — Поэтому ты на нем срываешься? Би уже рот открывает, чтобы сказать, что ни на ком он не срывается, что лучше уж так: напугать сейчас, чтобы избежать проблем потом. Но Кролу не обманешь. Он и правда злится. Очень. Потому что позволил себе поверить, что они и правда нашли способ вернуть его домой, потому что позволил себе обрадоваться. Потому что теперь точно знает: никакого чуда не произошло и никакого способа нет. А еще... — От него воняет. — Би тычет указательным пальцем в направлении потолка. Кивает, когда Крола удивленно вскидывает голову, принюхиваясь. — Невыносимо просто. Помнишь, ты когда-то давно рассказывала, что рано или поздно все оборотни находят запах, который не могут переносить? Вот я сегодня понял, о чем ты говорила. Это просто... — Би, не найдя подходящих слов, вытягивает руки, скрючивает пальцы так, будто душит кого-то невидимого, — жуть. — Я ничего особенного не чувствую. Мазь какая-то ароматическая или благовония. — Это парфюм. Духи. — И что в них? — Бергамот. — Всего-то? — Это тебе всего-то. А я чуть не сдох, пока там сидел. Я с ним рядом-то находиться не могу, а ты... "подружи-и-иться". — Так пусть смоет. — Пусть, — соглашается Би, — слышала же: я именно это ему и сказал. Проконтролируйте, если с перепугу забудет. Из комнаты не выпускайте. И покормите его чем-нибудь. Я только ночью вернусь. В отличие от вас с Хасленом, я на встречу с вампирами не явиться не могу, знаешь же какие они обидчивые. — Угу. — И наши должны сегодня с северной границы с новостями прибыть. Мне кажется, там все же что-то неладное творится. — Угу, — Крола в один глоток допивает чай, с ехидной улыбкой уточняет, — сбегаешь, да? — Да, — честно признается Би, — сбегаю.

***

Первое, что он чувствует, вернувшись домой, — запах. Все тот же мерзкий запах, который не только не исчез, а будто наоборот, усилился: Би его чувствует, едва перешагнув порог. В гостиной тихо переговариваются Крола и Хаслен, смеются, но голоса у обоих уставшие, и это та самая противная усталость, которая появляется от целого дня ничегонеделания. На часах уже перевалило за полночь, а эти двое так и просидели здесь, сторожа мальчишку, и вряд ли даже в сад вышли. Стоит Би зайти в гостиную, Крола подскакивает с дивана как ужаленная: — Наконец-то! Все, мы уходим, — тычет пальцем вверх, — он там, а мы уходим. Хаслен, теперь уже в облике человека, согласно кивает, и что-то в выражении его лица Би категорически не нравится. И еще меньше нравится, когда тот кривится и, тяжело вздохнув, кивает еще раз: — Удачи. — Случилось что-то? — осторожно пробует Би. — Он снова сбежать пробовал? — Нет, просто он шумный. — Очень шумный, — соглашается с ним Крола, долго смотрит на Би, а потом качает головой, — мне кажется, на девятнадцать дней тебя не хватит. Никого не хватит. Би в ответ только глаза округляет: то есть, все вот настолько плохо? Пожимает плечами: ладно, посмотрим. Спрашивает: — Поесть ему что-нибудь дали? — Эм-м. — Эм-м? — Нет. То есть, не совсем. Я пыталась отнести ему еду, но... он заперся. Изнутри. И он не отвечает. Точнее, стоит мне к нему обратится, он начинает петь. Би, молчит, пытаясь понять, не шутит ли она. Молчит до тех пор, пока Крола не разводит руками: все, конец истории, добавить нечего. И нет, она не шутит. Би на автомате уточняет: — И что он поет? — Не знаю, я не поняла. Не твой язык. Слушай, а зачем он вообще поет? — она на полном серьезе спрашивает. Ждет какой-нибудь увлекательной истории. Чего-нибудь вроде: не обращай внимания, знаешь ли, все люди в сложных ситуациях поют. В человеческом мире так принято: если что-то пошло не так — спой и все наладится. — Я не знаю. Дурак, наверное. Крола в ответ удивленно приподнимает брови, а потом неопределенно тычет большим пальцем себе за спину: — Ясно. Может, помочь тебе его оттуда вытащить? Би едва успевает себя одернуть, чтобы не сказать "да". Да, черт возьми, помочь. Потому что делать это самому нет никакого желания, и единственное, чего хочется, — завалиться спать. И чтобы тишина. Чтобы никто не пел, не смотрел перепуганными глазами, не задавал вопросов, на которые нет ответов, и не устраивал голодовки и истерики. Не то чтобы его сильно волновало самочувствие мальчишки или совесть покусывала: не он его сюда притащил и ответственность за него несет тоже не он, но... бля, вернуть-то его нужно живым. — Не надо. Вы и так тут весь день сидели... — Ничего... — ...И завтра еще будете. — Да сейчас! — Крола взвивается мгновенно. — Ты издеваешься? Нас завтра на юге ждут. Мы хранители границ, а не няньки. Боишься, что он сбежит? Дверь снаружи заколоти, и все дела. — А утром ты ему сочувствовала. — Я помочь хотела! Тебе помочь. На случай, если ты все-таки решишь... — Нет. — А если нет, мне все равно, что с ним будет. Давай его там заколотим и выпустим, только когда пора будет домой отправлять. — Не выйдет. От голода помрет... — Би осекается резко, на полуслове. Так осекаются, когда с головой под воду уходят. Да и чувствует он себя примерно так же: легкие огнем горят, и хочется пополам согнуться, хочется хрипеть и скрести ногтями по горлу. Запах. Тот самый запах. Его. Запах, который еще пару минут назад висел в доме едва уловимой примесью, а сейчас усиливается в разы, травит, изнутри продирая так, что трясти начинает. И приходится часто сглатывать, заставляя себя дышать. Би вопросительно на Кролу смотрит: чувствуешь? Она чувствует. Принюхивается, слегка наморщив нос и запрокинув голову. Хмурится сочувственно: — Извини. У него эта дрянь с собой. Он ею или мажется, или по комнате разливает периодически, не знаю. Похоже, это он специально. Для тебя. Из-за того, что ты смыть велел. Это, вроде как, протест и... Би?! Дальше Би уже не слушает: кровь закипает, и нужно бежать. Бежать, перепрыгивая через две ступеньки. Бежать, уже на середине лестницы, не оборачиваясь, зло рыкнув: — Идите. Дальше я сам разберусь. Разобраться на самом деле хочется. Прямо сейчас, не откладывая, не уточняя, чем вызван протест и чего этим протестом пытаются добиться. Прямо сейчас, и так, чтобы сразу понятно стало: не стоит. Потому что привычка не повторять дважды за последние пару лет на отлично выработалась. Потому что матерые волки из стаи склоняют головы в знак согласия, получая приказ, а здесь... Мальчишка! Пацан, который еще утром от страха помирал, а к вечеру, надо же, блядь, расхрабрился! Решил, что если ничего плохого ему не сделали, то можно попытаться установить свои правила или допечь так, чтобы его отсюда побыстрее вышвырнули. Только вот вышвырнуть его не получится — некуда, хоть и хочется до одури. Так оно надежнее. Потому что весь день мысли вокруг него так и вертятся, в башке будто сатана поселился и с периодичностью в несколько минут сладко в ухо нашептывает: смотри, как просто, попробуй, как легко. Не думай ни о чем, забей на человеческую мораль — ты давно уже не человек. И ведь хотел же как лучше, договориться пробовал. И что взамен? Вот это? Би, взлетев по лестнице, медленно переводит дыхание: здесь пахнет еще сильнее, здесь уже не просто раздражает — наизнанку от этого запаха выворачивает, от него кожа зудит и все кости болезненно ломит. Тело требует обращения. Совсем как бывало, когда не умел еще это контролировать. Тело требует решить проблему любым способом и выплеснуть злость. А сладкоголосый сатана в башке уже не просто нашептывает, орет на полную громкость: он сам виноват, а у тебя теперь есть и причина и оправдание. Давай, не теряйся. Отдышись — и вперед. Би, остановившись у закрытой двери, выжидает, пока вызванный запахом приступ немного утихнет. Прислушивается к шуршанию по ту сторону — тихому и быстрому, как если бы книжную страницу перевернули — и пару раз громко колотит раскрытой ладонью по двери. — Эй ты! — Би уверен, что он не ответит, получилось слишком уж громко и агрессивно. Но за дверью снова шуршание слышится, на этот раз вполне отчетливое. Мальчишка на кровати или с боку на бок перекатывается, или усаживается поудобнее, прочищает горло и... Би сначала не верит, так и замирает, сжимая дверную ручку. Но он, и правда, поет. Точнее, вопит. Вопит что-то до боли знакомое, но переиначивая по-своему, вопит громко, не попадая в ноты и коверкая слова жутким акцентом: — Йиф ай. Щууд стэй. Ай вуд онли. Би ин. Ю вэ-э-эй... эгэ-эй!.. — Зараза такая, а, — тихо выдыхает Би, а в следующее мгновение ловит себя на том, что изо всех сил прикусывает губу. Нет, злость никуда не делась. Злость на месте в том же объеме, но, когда мальчишка окончательно лажает на следующей фразе, пытаясь добавить в голос как можно больше выразительности и срываясь в писк, отчего-то становится еще и смешно. В руки Би себя берет быстро: — Открой дверь! — Соу гудба-а-ай! — Быстро! — Плиз! Донт кра-а-ай... — Пиздец тебе, — тихо обещает Би и крепко сжимает дверную ручку. Жаль, что все так. Жаль: здесь только в прошлом году нормальный ремонт сделали, а теперь вот замóк чинить придется. Жаль, но черт с ним: дверь поддается легко, с приятным деревянно-металлическим хрустом. Приоткрывается сантиметров на десять, образуя узкую щель, а дальше не идет — упирается во что-то. Во что-то тяжелое и массивное. Комод, скорее всего. Тот, который у ближней стены стоял. Тот, который эта тощая зараза ухитрилась как-то сдвинуть и забаррикадироваться изнутри. Би, убеждаясь, толкает дверь еще раз. Та еще раз с громким стуком врезается в препятствие. В комнате становится тихо. А в следующую секунду через щель в двери на Би обрушивается облако мельчайших брызг: тот самый парфюм. Прямо в лицо. Кожа, нос, глаза — все. Даже в рот каким-то чудом попадает, расползается по языку и нёбу, забивается в глотку и парализует легкие. Отшатывается Би резко. Хрипит, прижимая ладони к лицу, и пытаясь сохранить контроль над телом. Отступает назад, к каменным перилам, опираясь на них бедрами, а потом развернувшись вцепляется руками так, что пальцы ломит. Пережидает, пока шею и надплечья перестанет противно тянуть, и скрипит зубами от злости: вот эта ноющая боль в мышцах — первый признак обращения против воли. Такого не случалось давно: год как минимум. Такого не случалось давно: он научился справляться с этим полузвериным телом, подчинил его собственной воле, смог доказать себе, что человек в нем остается сильнее волка, что его разум полностью контролирует глупое, непослушное тело, а теперь... Гладкий холод камня приятно остужает ладони, и Би, облокотившись о перила, постепенно успокаивается, глядя вниз, на пол первого этажа, выложенный мелкой мозаикой. Никогда не замечал, а здесь, оказывается, высоко. И если отсюда кто-то случайно упадет, туда этот кто-то приземлится помятой кучкой костей и плоти. Поутру эту кучку без вопросов уберет прислуга, отмоет пол и посетует, что какая-то дурная птица, очевидно, влетела в окно и ненароком расшиблась, а потом, мило улыбнувшись, предложит выпить чаю. Дышать постепенно становится легче. За спиной, в комнате по-прежнему тихо, но теперь Би затылком чувствует взгляд. Медленно поворачивается. Через дверную щель на него испуганно смотрит мальчишка. Жмется лицом к двери: только глаз и надломленную бесцветную бровь видно. Да еще светлую растрепанную прядь волос. Он весь растрепанный, а верхнее веко припухшее, красное. Плакал? В перерывах между своим дурацким пением и перестановкой мебели плакал? Шаг вперед, и мальчишку от двери будто ураганом сносит. Молчит, ни звука теперь не издает. Молчит, уверенный в том, что подпертая дверь ему поможет. Защитит. Ага, сейчас. Би, на ходу набирая скорость, впечатывается в нее плечом, с удовольствием отмечая как гармонично сплетается грохот упавшего комода и истошный перепуганный вопль. Отступает на пару шагов и врезается еще раз: так, чтобы комод, шаркнув по полу, окончательно отъехал в сторону, а дверь распахнулась настежь. Не щемиться же туда боком — унизительно. Мальчишка, успевший переместиться на середину комнаты, смотрит на него, приоткрыв рот, все еще сжимая в руке флакон парфюма. Толстовку он снял, на нем теперь футболка черная с честной надписью "Я всех бешу", на лице — явное понимание и обреченность. Тянет тихонько: — Твою мать, — и, вытянув руку, направляет флакон в сторону Би на манер перцового баллончика. — Так! А ну, не подходи ко мне! — Да какой там, — Би, усмехнувшись, склоняет голову с боку на бок, разминая шею, и делает шаг вперед. — Я просил совсем немного. Не орать. Не бесить. И помыться. Это сложно? — Не подходи! — Я просил просто вести себя нормально. Тебе принесли еду. С тобой пытались поговорить. Ты заперся и выл свои идиотские песни. Поешь ты, кстати, отвратно. А теперь скажи мне, где логика? Сколько ты планировал тут просидеть? — Пока меня не найдут! — отвечает он неожиданно зло, с вызовом и упрямо вскинув подбородок. — Меня будут искать, и рано или поздно... — Никто тебя не найдет. Тебя даже не хватятся. Но дело, конечно, твое. Я так понимаю, есть ты не хочешь. Значит, пункт с едой пропускаем. Что там у нас дальше было? — Би вопросительно вскидывает бровь, выдерживает паузу. — Ах, да. Помыться. Сам ты не справился, а воняет от тебя по-прежнему. Поэтому я помогу. Глаза у мальчишки все больше становятся, а рука, сжимающая флакон, крупно дрожит. Он уже рот открывает, чтобы ответить, но стоит Би двинуться в его сторону, роняет парфюм на пол и бросается в сторону окна. Истерично дергает на себя ручку, изо всех сил тянет, всхлипывая сквозь зубы, а почувствовав как ладонь Би опускается на его шею, заходится истошным визгом. Даже уши слегка закладывает. Но самое плохое не это. Самое плохое — запах, который повсюду — в комнате, в воздухе, на его одежде, коже и волосах. Запах, который раздражает рецепторы и лишает контроля над собственным телом. От которого нужно избавиться как можно быстрее. Орать мальчишка перестает быстро: затихает с заломленной за спину рукой, согнувшись пополам и боясь пошевелится. — Больно? — заботливо интересуется Би. — Нет. Не говорит, хрипит еле слышно. И это окончательно из себя выводит. Потому что: не выебывайся, не может тебе быть не больно. Потому что: вот на кой это упрямство идиотское, от которого только хуже? Заскули уже, пообещай, что будешь слушаться и сиди себе спокойно эти гребаные девятнадцать дней. — Точно? — На хуй иди! Би его чуть не выпускает ненароком: это ж насколько не в себе надо быть, чтобы в такой ситуации такое ляпнуть? Кивает, хоть мальчишке его и не видно: — Пошли лучше купаться. Тот хрипит снова, но теперь уже — абсолютно бессвязное, наклоняется ниже, пытаясь ослабить давление на запястье, которое до лопаток достает, и покорно идет в сторону двери. Задыхается, но молчит. Не просит отпустить, не сопротивляется, не спрашивает, куда Би его тащит. Да и ладно: по ходу дела сам поймет. Здесь невозможно находиться. Нужна другая ванная. Другая комната: в которой не воняет, в которой самоконтроль хоть немного, но вернется. По коридору они так и проходят: быстро, в той же нелепой позе, Би — стараясь вдыхать через раз, мальчишка — согнувшись в три погибели. Притормозить приходится, только чтобы дверь распахнуть и тут же затолкать его внутрь. Затолкать, а потом за шею перехватить, за шкирку и потащить в сторону ванной. Еще одна дверь. Свет. И мерзкий, резанувший слух звук, когда мальчишка, влетая спиной в стену, прикладывается об нее еще и головой. Хорошо прикладывается, но в себя приходит быстро: дергается всем телом, стоит Би подцепить пальцами ворот футболки и рвануть вниз, с треском разрывая ткань. Дергается, вывернуться пытается, а потом, сорвавшись, беспорядочно лупит раскрытыми ладонями по плечам. Сильный. Для своего изящного телосложения на удивление сильный, и пару раз по шее прилетает вполне ощутимо. На задворках сознания проносится мысль, что это глупо. Вот так — молча, — эта возня выглядит до дурнины глупо. Вот так молча — совсем погано, потому что, когда не говорит мальчишка, говорить начинает внутренний голос: давай, давай, да-а-а, видишь, как все удачно сложилось — такой благовидный предлог подвернулся. Очередной удар по лицу прилетает. По щеке. Хлестко и звонко. И молча. Молча, блядь. Би, чувствуя как внутри вскипает бешенство, наваливается грубо, всем телом: так, чтобы до лица больше не дотянулся. Так, чтобы не убить его ненароком, если еще раз посмеет. Прижимает предплечьем поперек груди, а второй рукой дергает пряжку чужого ремня. Пальцы соскальзывают, пальцы дрожат, но со второго раза все же удается. Почти удается. Почти, но не совсем. Потому что в тот момент, когда пряжка раскрывается с характерным щелчком, происходит кое-что очень странное. Би замирает. Би думает, что ему почудилось. Думает, что случайность. Би замирает и зачем-то закрывает глаза. Они сами закрываются, непроизвольно, потому что руки, которые только что больно хлестали, вдруг осторожно ложатся на бока, на ребра. С обеих сторон. Сгребают в горсти рубашку, крепко сжимая и притягивая к себе. А мальчишка тычется в шею чуть ниже уха. Носом. Губами. Мягкими и теплыми. Прикасается к уху языком и втягивает мочку в рот. И наступает полный необратимый пиздец. В голове ни одной мысли, даже адский сатана затыкается, абсолютная тишина. Космический вакуум, почти смерть, и только мурашки по позвоночнику бродят, намекая: мертвые так не чувствуют. Мертвых так не ведет. У мертвых колени не подгибаются, когда их за ухо кусают — осторожно, будто на пробу. Легонько совсем. А потом, выдержав паузу, чуть сильнее. Би, громко выдохнув, отстраняется, спрашивает, едва не прижимаясь лицом к лицу: — Ты че делаешь? Впервые замечает, что ресницы у мальчишки светлые и пушистые, над бровью — маленький шрам, а руки у него очень теплые. Он весь очень теплый. Он дрожит. С трудом сглатывает слюну, смотрит перепуганными глазами, говорит тихо, но четко: — Защищаюсь. Нас так на курсах самообороны учили. Если на тебя напали и противник существенно превосходит в физической силе, нужно попытаться откусить кончик носа или мочку уха. Не укусить, а именно откусить, это психологический фактор, нарушение целостности тела, понимаешь? Это вызывает шок, — шмыгает носом и продолжает уже доверительным шепотом: — Так нужно делать, если тебя пытаются изнасиловать. Прикусывает губу почти до крови и смотрит неотрывно, а Би, сонно моргнув, отстраняется еще дальше, опираясь о стену вытянутыми руками. И сам не зная зачем, отвечает тоже шепотом: — Так я-то тебя изнасиловать не пытаюсь. — Так я и не откусил, — всхлипывает снова, просит совершенно душераздирающе, — я сам помоюсь, ладно? Отпусти меня, пожалуйста. Ну отпусти. Не врет. Точно не врет — слишком напуган. Напуган настолько, что даже очевидного не понимает, и Би, стараясь не напугать еще больше, не напугать так, что в обморок грохнется, ровно говорит: — Я тебя не держу. Это ты меня держишь. — Ой, — теплые руки отпускают рубашку и исчезают, — извини. Я случайно. Би, отойдя на пару шагов и отвернувшись, заторможено кивает. Думает: да кто бы сомневался, что ты случайно. Думает: бля-я-ядь. Говорит: — Я на кровати чистую одежду оставлю. Свою брось здесь. Она пахнет. — Дожидается слабого кивка. — Я не собирался тебя... Осекается, когда за очередным спешным кивком следует всхлип и, уже выходя, прикрывая за собой дверь, добавляет: — Мойся и одевайся. Ужин через полчаса.