Параллель

Молчать и вправду совсем не умеет. Какие там пару недель, его и на пару минут хватило потому только, что слишком уж вкусно пахло лежавшее на тарелке мясо. Накинулся жадно, затолкал в рот слишком большой кусок, еще и еще один, проглотил, почти не жуя, покосился, помялся, снова покосился и вдруг начал рассказывать о джунглях, которые из окна его комнаты видно. Да с таким неподдельным восторгом, будто ему и в голову не пришло, что Би их каждый день из соседнего окна видит. Все эти листья, зелень и небо... восторженный такой длиннющий монолог. Бодрый и жизнерадостный. — Тропики, да? — Да. — Классно. Би согласно кивает. Думает: да что ты? Вот прям классно? Серьезно? — Серьезно. Я такую красотищу только по телику видел. А как я сюда попал? На вертолете, да? — Да. Даже придумывать ничего не надо. Вообще, похоже, ничего не надо, мальчишка вполне самодостаточный: сам вопрос задаст, сам ответит и тут же впечатлениями поделится. — Жалко. В смысле, жалко, что в отключке был. Я никогда, ни разу в жизни на вертолете не летал. И тут такое, а я все пропустил. Но это ничего. Назад же тоже... — осекается резко, быстро вскидывает глаза, тут же снова утыкается в тарелку и с излишним старанием отирает салфеткой подбородок. Не сильно он верит в это свое "назад". А Би смотрит на этот подбородок — кукольно-гладкий, явно ни разу не встречавшийся с бритвой — и ловит себя на том, что внутри разрастается паскудное чувство вины. Ребенок же совсем, господи. Мелкий, напуганный ребенок, примерно одного с Тянем возраста. Только вот Тянь в такой ситуации, добравшись до ножа, ни одной секунды бы не раздумывал. А тому, кто Тяня настолько напугать посмел, Би лично свернул бы шею. Цзянь, мимолетно покосившись на кастрюли, отставленные на дальний стол, подбирает кусочком хлеба остатки соуса с тарелки. Простой жест. Люди так делают, когда вкусно. Но Би спешно встает, играя на опережение: если он сейчас эту пустую тарелку лизнет, это будет покруче дикой сцены в ванной, которую хочется забыть и никогда, ни в одном страшном сне не вспоминать. — Сиди, я еще положу. — Да нет, я... — Сиди. Розовеет, хмурит бесцветные брови, но стоит вернуть тарелку на стол, на еду накидывается так, будто и не было первой порции. — Спасибо. Я обычно столько не ем, просто... Он замолкает, а Би понимающе кивает: просто, да. Просто обычно тебя не похищают, тюкнув по голове в темном переулке. Просто обычно ты не приходишь в себя в чужом доме и незнакомый здоровый мужик не пугает тебя до полусмерти, только потому, что ничего лучше не придумал. Просто обычно тебя не сторожат волки и не приходится сидеть весь день взаперти, отказываясь от еды, потому что дверь открыть страшно. — ...просто очень вкусно. Это ты готовил? — Нет. Крола. Девушка, которая сегодня приносила тебе еду. — Странное имя. И акцент у нее странный. — Да. Но акцент воздушно-капельным не передается. Я буду очень признателен, если завтра ты обойдешься без голодовки, и когда она придет, откроешь ей дверь. Она не причинит тебе вреда. Я очень надеюсь, что и ты ей — тоже. — Я с девчонками не дерусь. Надо же. Обиделся. Забавный. — Я про пение. Цзянь молчит, осмысливая, а потом, не сдержавшись, тихо фыркает. У него ямочки на щеках и совершенно ребяческий рот: между словами улыбка проскальзывает, хотя и нет у него никакого повода для этой улыбки. Но по-другому он, кажется, не умеет. Соглашается: — Ладно, да, знаю: я ужасно пою, — возвращается к еде, жует теперь уже неторопливо, растягивая удовольствие, а потом замирает и, кажется, даже дышать перестает. Вскидывает глаза на Би и смотрит с таким неподдельным ужасом, что не по себе становится. — О господи. Го-о-осподи. Слышал? — Что? — Это. Ах, это. Би слышал, но не обратил внимания. Так бывает: люди, привыкшие к городскому шуму, не замечают, что под окнами их высоток шуршат шинами автомобили, а Би вот совсем не заметил, как вдалеке, за пределами замка, одновременно, протяжно и громко взвыло несколько волков. — Они тут что, повсюду? — Нет, — уверенно отвечает Би. — Тут их нет. Только за пределами замка. — А тот, который днем... — Только днем. — А ночью? — А ночью нет. — А другие? — Нет. — Точно? — Точно. Ни одного. Только я. Мальчишка кивает, а Би с трудом сдерживает ухмылку. Поверил, да? Вот и умница. Я тоже умница: не обманул же. И за время странного этого ужина даже умудрился не напугать еще больше. Хотя, может, это оттого, что больше уже просто некуда. — Завтра меня опять один из них сторожить будет? — Нет. Если мы с тобой договорились, то нет. — Связывать тоже не будешь? — Не планировал. — Ну, здорово, — мальчишка, изо всех сил стараясь говорить непринужденно, откидывается на спинку стула, но от очередного волчьего завывания тут же подбирается всем телом, поясняет нарочито небрежно: — Я вообще не из пугливых. Просто меня же похитили и... замок. Замок! Настоящий. А поскольку я краса-а-авчик... понимаешь? Замолкает. Смотрит исподлобья, а рот этот так и норовит снова в улыбке растянуться. И очень уж интересно становится: что было бы, если бы с самого начала по-другому? Пожелать доброго утра, представиться, присев на край кровати, извиниться за ошибку, пусть и чужую, предложить не пленником, а гостем себя чувствовать, самому — не сбежать, а остаться и угостить свежим чаем. Убедить его и себя, что все еще человек. Нормальный. Из тех, что детей не пугают. Убедить его и себя, что... — Я не чудовище. Молчит в ответ, и в глазах серьезность появляется. Молчит и разглядывает уже не Би, а собственные кое-как забинтованные пальцы, потом — тарелки на столе. Сопит. Нос смешной, чуть вздернутый. Глаза теперь — серьезные. Взвешивает что-то в своей взлохмаченной белокурой голове и все же решается: — Я уже понял. Он понял. Вот так просто за полчаса, поужинав вместе, понял то, над чем сам Би раздумывает последние несколько лет. Как битой по затылку этим его доверием. И, видимо, на достигнутом не остановится. — Так, а какой у нас план? — План? — План, да. Если уж нам с тобой предстоит две недели как-то взаимодействовать, нам нужен план. Может, подружиться попробуем? — Зачем? — А почему нет? Би старательно складывает салфетку. Слишком очевидно, чтобы объяснять. Лучше уж продолжить начатое: вопросом на вопрос. — Ты когда-нибудь про "стокгольм" слышал? — Ага. Ну так? Можем поиграть в вопрос-ответ. Я спрошу тебя о чем-нибудь, ты спросишь меня о чем-нибудь. Спустя десяток вопросов мы найдем что-то общее... — Зачем? — Потому что я тебя все еще боюсь. А если я буду о тебе хоть что-то знать... бояться я, конечно, не перестану, но знать и бояться лучше, чем не знать и бояться. То есть, в идеале, лучше вообще не бояться. И знать. Или не бояться и не знать. Короче, я сам запутался в этой философии, но если мы хотя бы попробуем... — Сколько тебе? Мальчишка чуть от радости не подпрыгивает: — Девятнадцать. Играем? — Нет. Я просто спросил. — Поздно. Моя очередь. Чем занимаешься? Я понимаю, что это личное, но возраст — тоже личное, а у меня никогда не было знакомых, у которых свой собственный замок. Мне интересно. А ты первый спросил. Значит, принял правила игры. Би угрюмо кивает, подпирая подбородок ладонью. И вот это должно было его спасением стать, да? Должно было стать взаимным? — По правилам нашей игры, чем меньше ты обо мне знаешь, тем больше у тебя шансов вернуться домой. Замолкает сразу же. И нет у него больше никаких вопросов. Есть тонкие поджатые губы и стремительно розовеющий нос, который он трет забинтованными пальцами и тут же морщится, растревожив порез. Заревет. Сейчас он точно опять заревет. — Давай сойдемся на том, что я руковожу одной необычной организацией. А до этого моя работа была связана с защитой и охраной мирного населения от... вторжений. Обдумывает, прищурившись. Разглядывает плечи, грудь и шею. Верит: уважительно кивает. — Спецназ? И Би еле сдерживает улыбку: — Не совсем. Но близко. — Не расскажешь? — Не поверишь. И тебе, правда, лучше не вдаваться в подробности. — Ладно. Спрашивай. — Как твои пальцы? — Не болят. Последняя книга, которую ты читал? — "Маледиктум". Мальчишка морщит лоб. Конечно. Он на досуге книги о проклятиях не почитывает, ему-то зачем. Он и о существовании таких книг не знает. О ведьмах не знает. Ничего не знает и спит спокойно. Вот пусть и дальше спит. — А до этого "Обитатели холмов." — О, — многозначительно тянет мальчишка и расплывается в улыбке, — да-а-а-а. Я тоже. Недавно. Мне больше всего Кехаар нравится. Он ржачный, да? Би соглашается: — Да. Я не дочитал. — Не понравилось? — Не успел. Мальчишка с готовностью рот открывает и тут же захлопывает. — Я рассказать могу, но тебе же потом неинтересно будет... Би, усмехнувшись, плечами пожимает: не будет никакого "потом". Вся прежняя жизнь — неоконченные дела. Недочитанная книга, не сказанные слова и не случившееся прощание. Как если бы машиной сбило. И все, что успел: подумать о незавершенном. Только вот после несчастных случаев уже ни о чем больше думать не приходится, а ему тут с этим еще жить и жить. — Пожалуй. Ладно. Так, ты закончил? — Би, указав на тарелку, поднимается на ноги. — Как насчет десерта? Уже к шкафу отойдя, понимает, что молчание за спиной длится слишком долго. Напряженное такое молчание. — Конфету хочешь? — спешно уточняет Би и едва справляется с желанием ладонь к лицу приложить. Да твою-то мать. Вот теперь совсем хорошо получилось. Мальчик, хочешь конфету? У дяди есть, иди покажу. А мальчик, похоже, чего-то такого и ждет. Ерзает, хмурится, носом шмыгает и глаза прячет. Дергается и шумно выдыхает, когда Би, вернувшись, ставит на стол корзинку с ореховой нугой. Элмент опять гундеть будет, что в этом доме ничего без присмотра оставить нельзя, но что поделаешь, повод же: особый гость. Гость, который на эту нугу смотрит и не удерживается от нервного, короткого смешка. Тоже, значит, заметил, как оно все странно. — Я с собой заберу, можно? — Можно. На второй этаж возвращаются молча: Би не знает, что ему сказать, сам мальчишка желанием пообщаться больше не горит. Да и правильно. Достаточно поговорили. Только у стены с картиной снова притормаживает и долго смотрит, склоняя голову из стороны в сторону. Черт знает, что разглядеть хочет. Самому Би эта картина никогда не нравилась, но... традиции. Только так и никак иначе: на этой стене в этом замке на протяжении столетий всегда красуется вожак. Пришлось смириться. Не самое худшее, кстати, с чем пришлось. — А ты любишь волков, да? Би, не ответив, идет к лестнице, прислушивается: следом пошел или так и будет разглядывать? За спиной тихо. — Ты тут ночевать останешься? — А? Нет. Просто красивый очень. Белый весь. Слушай, а такие вообще бывают? — Бывают. Мальчишка, обуздав любопытство, нагоняет уже на середине лестницы. Поднявшись на второй этаж, и вовсе уходит на пару шагов вперед, и тычет пальцем в прозрачный потолок: — Крыша клевая. — Это в наследство досталось. От прежнего владельца замка. Мне не особо нравится. Летом — красиво, а когда снегом завалено, будто в леднике живешь. — Снегом? — Да. Зимой, — пожимает плечами Би и останавливается у двери в свою спальню. — Здесь подожди. Я чистую одежду принесу. У тебя тут... Мальчишка отстраненно кивает, а когда Би возвращается, молча забирает из его рук чистую рубашку. Теребит свою, заляпанную кровью, несмело приоткрывает дверь в комнату: — Спокойной ночи? — Спокойной, Цзянь. Не запирайся, — сухо добавляет Би, — я к тебе не войду, кроме меня, здесь никого нет, а выламывать двери в собственном доме я больше не хочу. Мальчишка, кивнув, бесшумно вваливается в комнату и напоследок смотрит так, что отвернуться хочется: — Я не говорил как меня зовут. Странно, что ты знаешь. При условии, что меня сюда по ошибке притащили. И знаешь, что еще странно? — выдерживает долгую паузу, смотрит пытливо в глаза и очень отчетливо, едва ли не по слогам добавляет: — Снег в тропиках. Дверь закрывает не полностью, оставляет узкую щель и, судя по отсутствию каких-либо звуков, так и застывает перед этой дверью в ожидании, что будет дальше. А что будет? Да ничего не будет. Мальчишка знает, что Би врет, Би знает, что он знает — и без разницы. Вот только, уже в кровати лежа, он никак не может заставить себя не прислушиваться. Не сбежит, конечно. Некуда здесь бежать. Но малейший звук заставляет то глаза распахнуть пошире, то голову приподнять, пытаясь понять, что он там делает. Вот круг по комнате намотал. Вот у окна постоял. Стянул покрывало с кровати. Вернулся к окну. Хлюпнул носом, когда вдалеке снова раздался вой. Ругнулся тихо, уселся на пол и... снова разревелся, судя по всему, зажимая ладонью рот. Би, прикрыв ладонью глаза, считает до долгих ста... ста десяти... двадцати... это он вот так всю ночь будет?

***

Так страшно не было еще никогда. Так страшно не было даже на аттракционах в парке, куда раз в месяц таскаются с друзьями. Острые ощущения, да. Цзяню казалось, ему нравится. Теперь Цзянь понимает, что ничего в его жизни на острые ощущения не тянуло. Рядом не стояло. Реальность вывернулась таким кошмаром, который и во сне не привидится. И в отличие от аттракционов — даже не поорать, куда там. Лучше себя вести потише, а то еще волки набегут. Волки, которые опять протяжно завывают вдали, а он даже не может разобрать сколько их. Волки, которые тут, похоже, повсюду, которых совершенно не боится его похититель и которые неизвестно чем питаются. Цзянь, шмыгнув носом, оглядывается в поисках чего-нибудь, пригодного на роль носового платка, тянет к себе салфетку, прихваченную с кухни и, усевшись прямо на пол, громко сморкается. Косится на блюдо с нугой: не похоже, что его тут голодом будут морить, но лучше все же оставить на завтра. И неплохо было бы поспать: вдруг подвернется возможность побега. Насколько далеко и как быстро придется бежать — неизвестно, и лучше, чтобы сил было достаточно и его не отрубило в самый важный момент от голода или недосыпа. Вот только сна ни в одном глазу: как тут уснуть-то, когда за окнами волки воют, а за дверью... А за дверью кто-то ходит. Сердце ухает вниз, а потом прыгает в горло. Цзянь, затаив дыхание, прислушивается: человек? Господи, ну пускай человек. Хоть самый ужасный на свете, только бы не... Шаги за дверью стихают, а сама дверь начинает открываться. Очень плавно и медленно. Как если бы тот, кто стоит за ней, толкал ее вперед кончиком пальца. Или кончиком носа. — Би? — хрипит Цзянь и не слышит сам себя из-за шума крови в ушах. — Это ты? За дверью тихо, и все мышцы на теле наливаются тяжелым, болезненным параличом. Тут не то что бежать или на помощь позвать не получится. Тут бы хоть на помолиться сил хватило. — Не пугай меня, — говорит Цзянь, надеясь, что получится так, как хотел: строго и сухо. Получается, разумеется, перепуганно и жалко. А через пару секунд становится глубоко плевать, как там оно получилось: дверь от толчка распахивается полностью, а в дверном проеме прямо на пороге стоит огромный белоснежный волк. — Би! — взвизгивает Цзянь. Про себя скороговоркой добавляет много чего: иди сюда, спаси меня, уведи его, пиздец какой. Волк, пару раз моргнув, склоняет голову и перешагивает порог. Разглядывает, а когда Цзянь в очередной раз открывает рот, чтобы завизжать, — фыркает и задней лапой захлопывает дверь. Останавливается на месте. Не рычит, не скалится. Замирает, будто его приморозило. И теперь уже разглядывает его Цзянь. Первое — это тот самый, нарисованный. Второе... — Ты че, бля, дрессированный? Из цирка? Волк, постояв неподвижно, делает осторожный шаг вперед. Еще и еще один, пока расстояние между ними не сокращается до жалкого метра, и укладывается на пол. Вальяжно так, расслабленно. Пялится немигающим взглядом и переворачивается на бок. Потом и вовсе на спину, поднимая лапы кверху. И то, что застряло в горле криком, вдруг вырывается неуверенным, тихим смехом. — Это ты намекаешь, что ужинать мной не будешь? И Цзянь поклясться готов: волк сейчас вздохнул. Устало так вздохнул, будто привык к таким глупым человеческим вопросам. Вздохнул, перевернулся снова на пузо, уложил голову на лапы, подумал, презрительно фыркнул и прикрыл глаза. — Ты спать тут будешь? В ответ — еще один долгий вздох. А мышцы, скованные напряжением, постепенно начинают расслабляться. Волки так себя не ведут. Волки нападают. Это или не волк, а собака, или волк, но очень странный. — Воспитанный, да? — Пх-хрф. — А еще у него глаза. Синие. Возможно, игра света, но... Спроси его кто, Цзянь ни за что не сумел бы ответить, сколько просидел, рассматривая. Здоровая махина, с густой белой шерстью, под которой проглядываются тугие сильные мышцы. Пять минут прошло или час... может, скоро светать начнет. А этот лежит себе на прежнем месте. — Я бы на тебя твоему хозяину нажаловался, но пока не понял, кто из вас страшнее, — тихо признается Цзянь, сам удивившись, что голос больше не срывается. — Может, все же свалишь? Волк в ответ лениво приоткрывает глаз. Глаз, блин. Один. Слишком демонстративно. Слишком понятливо. И страх окончательно вытесняется любопытством: он что, понимает? — Если ты понял, — шепотом говорит Цзянь, лихорадочно облизывая губы, — моргни два раза. Волк, открыв второй глаз, смотрит долго и сложно. На него так только препод по физике смотрит. Мистер Лян просто не верит, что можно настолько тупить, и обычно качает головой. Волк головой не качает, волк просто кладет лапу на глаза и тяжело вздыхает. А Цзянь ржет. Что тут осталось-то. Похищение, замок, загадочный незнакомец, волки за окном воют, а один и вовсе рядом лежит и никуда уходить не собирается. — Ладно, — соглашается Цзянь. — Лежи, раз нравится. Только близко ко мне не подходи. Еще через десять минут Цзянь начинает подумывать о том, чтобы встать. Отойти подальше. Потихоньку в ванную уйти и там запереться. Хотя... чего запираться-то? Не сожрет же? — А у меня конфета есть, — многозначительно говорит Цзянь и очень-очень медленно тянется к тарелке с нугой. — Хочешь? Сам Цзянь хочет. Цзянь чувствует, что от стресса уровень сахара в крови ухнул до критической отметки и голова начинает кружиться. Может, конечно, это так присутствие волка действует, но с этим он ничего, в отличие от уровня сахара, поделать не может. Нуга пахнет сладко. Орехами и цветочным медом. Цзянь, не отводя глаз от волка, с наслаждением подносит плитку к носу, а потом отломив пальцами небольшой кусок, закидывает в рот. Вкус оказывается лучше запаха. Лакомство тает, обволакивает язык и нёбо густой сладостью, и Цзянь, блаженно закатив глаза, отламывает еще кусок, но замирает, не донеся до рта, встретившись со взглядом звериных глаз. Любопытных: вкусно, понравилось ли? — Вкусно, — признается Цзянь. Не зная, чем себя занять, облизывает пальцы, старательно втягивая в рот по одному. Волк наблюдает излишне внимательно. И кажется... кажется, это он сейчас вот так сглотнул? Становится неловко. Да: зверюга. Да: никто его сюда не приглашал. Да: вряд ли волки жалуют нугу. Волки предпочитают мясо. Но чавкать в одно лицо в его присутствии как-то неправильно. — Хочешь? Волк оценивающе прищуривается и плавно встает на лапы. А Цзянь лихорадочно соображает: как? Это не диванная болонка и не голодающая дворняжка, чтобы радостно виляя хвостом, подбирать угощение с пола. Этот не станет. Цзянь точно уверен: этот, даже умирая от голода, не станет. Может, на краешек стола положить или вот прямо с тарелкой подвинуть? Размышление из головы вымывает начисто, как только эта махина подходит ближе. Еще ближе. Совсем близко останавливается — рукой коснуться можно — и вопросительно вскидывает морду, напоминая о предложении поделиться. Цзянь, приоткрыв рот, так и сидит, со злосчастным ломтиком в пальцах. Наблюдает вмиг обострившимся зрением, как волк делает еще шаг, переносит весь вес на переднюю лапу и тянется вперед, глядя в глаза. И почему-то вдруг не страшно. Завораживающе. И каждую мельчайшую деталь видно: ярко-синяя радужка, угольный зрачок, белоснежная блестящая шерсть, которая на каждом вдохе-выдохе подрагивает. А вот Цзянь теперь совсем не дышит. И не моргает, только смотрит внимательно, как медленно, по сантиметру приближается волчья пасть к его кисти. Нуга тает, пачкает пальцы и это раздражает, как-то неаккуратно получается. Цзянь, поудобнее повернув руку, протягивает угощение на вытянутой ладони. — Ешь ты уже, а. Пожалуйста. Пока у меня сердце нахрен не остановилось. Волк подчиняется. Наклоняется и быстро забирает лакомство с ладони, даже мимоходом не коснувшись ни языком, ни зубами. И только перепачканные пальцы — как доказательство, что не почудилось. Не видно как жует или глотает, но прежде, чем отступить назад, блаженно закатывает глаза, совсем как недавно сам Цзянь. И не сдержаться никак: эмоции через край бьют. Все еще страх. Удивление. И какая-то непонятная, почти детская радость, которая рвется наружу хохотом. — Ты извини, — придушенно поясняет Цзянь, — просто никогда в жизни волков не кормил. Волк потихоньку к двери отступает, смотрит на Цзяня, на дверную ручку. Ждет. Определенно ждет. Сам не справится. А ноги ватные. Ноги ватные, но Цзянь все же усилием воли заставляет себя встать с пола и подойти поближе. Поближе теперь — не страшно. Теперь уже вообще ничего не страшно, после такого-то приключения. — Пока? — уточняет Цзянь, приоткрыв дверь, и, дождавшись, когда волк выскользнет в коридор, провожает того долгим взглядом. Как бы завтра не засомневаться, что не приснилось.