Параллель

Это приятно: просыпаться от того, что солнце целует. Первые несколько секунд после пробуждения Цзянь просто лежит, сквозь штору рассматривая яркий полыхающий шарик, постепенно приходя в себя и ни о чем не думая. А потом мысли в голове несутся одна другой быстрее. Солнце. Слишком яркое. Это потому, что тропики. Тропики, потому что похищение. А он заснул. Не собирался же, хотел просто прилечь ненадолго. Не собирался же и совершенно уверен был, что даже если захочет, уснуть не сможет, а если и сможет, то проснется сразу от накатившего кошмара. Вот только кошмары не снились. Снилось другое. Снилось то, от чего рот в улыбке растягивается, и Цзянь сладко жмурится, пряча эту улыбку в воздушной подушке. Волк. Ему снился волк. Тот, что вечером совсем рядом на полу лежал и пробовал угощение с ладони. Тот, что ушел, неторопливо вышагивая по коридору, а Цзянь все смотрел вслед, пока он за поворотом не скрылся. А потом вот, уже глубокой ночью, вернулся во сне. Или... Цзянь не уверен. Цзянь все пытается восстановить в памяти последовательность событий и безнадежно путается в воспоминаниях и ощущениях. Он уже спал, точно спал: беспокойным поверхностным сном, из которого вытаскивало периодически, потому что вздрогнул, в очередной раз дернулся, отмахиваясь от реальности, или слишком громко вскрикнул. Осматривался снова и снова, ворочался с бока на бок и злился на луну. Это она ему мешала: висела в небе, изредка пряталась за редкие облака, а потом вновь затапливала комнату белесым светом. Цзянь, проснувшись в очередной раз, сдался. Вздохнул тяжело, перевернулся на спину и долго лежал, уставившись на нее немигающим взглядом. Считал до ста. Сбился на середине. Сбился, когда почувствовал: кто-то смотрит. По телу разбежались мурашки, сердце заколотилось быстрее положенного, и волоски на руках встали дыбом. Цзянь медленно повернулся к двери, разглядел в полутьме белое расплывчатое пятно и сияющие синим холодом глаза, тихо сказал: — Привет. И понял, что это — не по-настоящему. Сон во сне. Выверт взбудораженного мозга. В реальности было бы по-другому. В реальности он мог бы двигаться. А он не мог. Хотел приподнять голову, хотел привстать, опираясь на руки — и не вышло. Мышцы начали неметь медленно, будто все тело мягкой и теплой волной накрыло. Приятная слабость, легкость, а потом — полная обездвиженность. Цзянь шумно втянул в себя воздух, попробовал пошевелить пальцами, зажмурился. А когда открыл глаза, волк оказался ближе. Слишком близко. Стоял рядом с кроватью, смотрел выжидающе, и Цзянь скорее почувствовал, чем понял: это он с ним делает. В этом странном сне эта зверюга каким-то образом полностью управляет его телом. Контролирует. Волк вскинул голову, принюхался. Цзяня повело так, что дышать не получалось. Получалось хватать ртом воздух и замирать, так и не выдохнув, потому что волк осторожно поставил передние лапы на край кровати, коротко рыкнул, обнажая крепкие белые клыки, и, оттолкнувшись от пола, прыгнул. Матрас под тяжестью звериного тела упруго прогнулся, Цзянь всхлипнул и уставился в сверкающие глаза, чувствуя, как по всему телу расползается странная дрожь — такая, что бывает при высокой температуре, когда кожа становится слишком чувствительной и от самого легкого прикосновения приятно и больно одновременно. Волк подался вперед, поставил массивные лапы по обе стороны от головы, навис сверху, согревая жаром звериного тела, и тихо зарычал. Волк смотрел. Волк жадно нюхал, прижавшись горячим мокрым носом к виску. К шее под ухом. К ключице. Волк, выворачивая шею, терся лбом о плечо. Цзянь задыхался. Захлебывался от восторга, едва не теряя сознание, лежал неподвижно, смотрел на эту громадную, изголодавшуюся по ласке тушу, дрожал и думал только об одном: как это — пальцами в густую шерсть, ладонью по холке, и ближе, рывком — к себе, ближе — чтобы погладить. И пусть зарычит по-настоящему, пусть мурашки по коже и остановка сердца. Пошевелиться никак не получалось. Не получалось дотронуться. И это начало раздражать: трогать хотелось. Очень. Трогать хотелось так, что ладони покалывать начало, а губы высыхали мгновенно, горели, и приходилось облизывать их часто, не отрывая глаз от зверя, пока тот, подчинив волю и тело, игрался с живой куклой, порыкивая от удовольствия. Цзянь всей грудью вздохнул, зажмурился, собираясь с силами, и попробовал приподнять голову. Тяжелая лапа мгновенно сместилась, хлопнула по подушке, больно придавила волосы. Волк зарычал в лицо, обнажая клыки. Предупреждая. Угрожая. Не искренне. Цзянь точно знал: вре-е-ет. Не укусит. Не навредит. Не сделает больно. Потому что не сможет. Откуда в нем взялась эта уверенность, Цзянь ни за что не сумел бы ответить, но была она такой прочной и явственной, что даже рычание это дикое вместо того, чтобы испугать, только развеселило. Обрадовало. И оцепенение с тела начало медленно спадать. Неловкие горячие пальцы судорожно скомкали простыню, потом сжались в кулак — получилось. Цзянь довольно хмыкнул, на автомате отметил, что на звериной морде проступило что-то смутно похожее на удивление, и попробовал оторвать голову от подушки, подаваясь вперед. Волк склонился, едва не прижимаясь нос к носу, яростно сощурил глаза, зарычал громче. Зарычал зло. Стало страшно и весело: футболка задралась и звериная шерсть задела голую кожу на животе, опалила теплом, защекотала. Цзянь заметался взглядом по звериной морде, заерзал и глупо, по-честному признался: — Я тебя не боюсь. Волк перестал скалиться и замер, не сводя с Цзяня глаз. Волк понял, точно понял — и не поверил. Цзянь, изо всех сил напрягая шею, потянулся вперед, боднул лбом в горячий нос, подумал: хорошо-то как, господи. Тепло. Безопасно. И внутри так радостно, что переполненное счастьем сердце вот-вот разорвется — и даже не жалко. — Совсем не боюсь, — понял Цзянь и для убедительности произнес это вслух. Волк шарахнулся в сторону. Отстранился. Дернулся так, будто Цзянь ему больно сделал. И показалось: сейчас сиганет в сторону, спрыгнет с кровати и умчится прочь. Цзяня за жалкие пару мгновений накрыло разочарованием. Тоской. Да такой, что глаза начало пощипывать. Но волк лишь помедлил, переминаясь с лапы на лапу, высвобождая болезненно прижатые волосы, и вдруг опустился сверху, навалился всем своим горячим весом, ткнулся мордой в основание шеи и жадно потерся. Волк подумал: "А вот я тебя — очень". В голове у Цзяня подумал. Громко и отчетливо. Так, будто ему это в самое ухо лихорадочным шепотом выдохнули. Знакомым голосом, который никак не получалось вспомнить, привязать к кому-либо из своих знакомых, но от которого по телу разлилось странное: стало спокойно и очень жарко одновременно. Стало тревожно и сладко: зачем ты меня боишься? Я же тебе тоже вреда никогда причинить не смогу. Ты же... мой? Трезво оценить эту мысль Цзянь не успел. Волк жадно потянул носом воздух, отшатнулся, а потом подался вперед, будто его невидимой рукой за шкирку дернули и мордой в Цзяня насильно ткнули. Заскулил так, что сердце сжалось, и вдруг лизнул в щеку шершавым языком. От подбородка до самого виска. Протяжно и горячо. Мокро. Цзянь крупно вздрогнул, прислушался к себе, пытаясь понять, что именно чувствует. Понимать было нечего. Это счастье. Его ни с чем не спутать. Цзянь захохотал. Волк посмотрел ошалело. Моргнул. И лизнул еще раз. В нос. Оцепенение спало, руки сами взлетели вверх, так, как хотелось: обхватывая за шею и зарываясь пальцами в шерсть. Густую и жесткую, а там, глубже, ближе к коже — теплую и мягкую как пух. Цзянь царапнул ногтями, погладил по шелковистому боку, прихватил за ухо и, прикрыв один глаз, снова подставился под шершавый язык. Его снова лизнули, еще и еще раз — ресницы слиплись. Цзянь засмеялся, потрепал по боку: — Так, все. Достаточно, пока ты меня насмерть не зализал. Отпусти. Волк напоследок коротко коснулся носом подбородка, отстранился, заглядывая в улыбающееся лицо. "Я не держу. Это ты меня держишь". Цзянь вздрогнул: он это уже слышал. И голос он этот слышал. — Ты же мне снишься, да? — спросил Цзянь, надеясь, что ответа не последует. Разговаривать с волком, пусть даже мысленно, пусть даже во сне — это точно не признак психического здоровья. А его похититель заранее предупредил: врачей тут нет, лечить некому. "Да", — заверил волк и сыто облизнулся. Плавно сместился влево, дважды обернулся по кругу, устраиваясь поудобнее, и рухнул как подкошенный, укладываясь рядом. Вытянул лапы, умостил на них свою большую красивую голову и так сладко зажмурился, что Цзянь не удержался: потянулся и осторожно погладил кончиками пальцев от черного влажного носа — вверх по морде, по короткой колючей шерсти, по выступающему бугорку над глазом и твердому лбу. Волк, не открывая глаз, завозился, заерзал, двигаясь ближе, и бесцеремонно уложил голову на Цзянево пузо. Волку понравилось. Цзяню — тоже. Настолько, что он уцепился за мягкое плюшевое ухо раньше, чем успел подумать. Пару раз пропустил сквозь слабо сжатый кулак, поскреб в шерсти у основания и, уже чувствуя как тяжелеют веки, раздраженно поморщился, когда струящийся с неба холодный свет снова прилип к лицу. — Тебе луна спать не мешает? И уже окончательно отключаясь, выловил в голове тихое, умиротворенное "Теперь нет". Улыбнулся, покрепче сжал волчье ухо и закрыл глаза, думая только о том, как бы не забыть этот удивительный, самый лучший в его жизни сон. ...Луны теперь нет. Теперь солнце. Теперь — новый день. А внутри отчего-то вдруг так спокойно и тихо, будто на самом деле была и теплая шерсть под пальцами, и мокрый язык, и странные диалоги с ответами в голове — чужим, но таким знакомым хриплым голосом. Цзянь, потянувшись, садится на кровати, трет рукой шею, улыбаясь. И так и замирает, приоткрыв рот и уставившись на покрывало, которое вечером не полностью откинул. Темно-серое, на котором отлично видно длинные белые шерстинки. Цзянь собирает их дрожащими пальцами, сжимает в кулаке и, нахмурившись, долго смотрит на солнце сквозь плотно прикрытые шторы. Ночью лунный свет мешал спать. Ночью шторы были открыты. Ночью все было по-настоящему. Не приснилось. Реальность. В дверь стучат совсем тихо, так, будто проверяют: проснулся ли, и если нет — будить не станут, оставят в покое, уйдут. Но Цзянь, не задумываясь, подскакивает с кровати и пулей пролетает по комнате. — Доброе утро. — Би окидывает взглядом с головы до ног и, усмехнувшись, отворачивается в сторону коридора. — Позавтракаешь с нами? Цзянь, не задумываясь отвечает: — Да. Я... сейчас, — убирает за уши встрепанные волосы, сочно краснеет, поняв, что штанов на нем нет, только рубашка. Краснеет сильнее, когда вспоминает, чья эта рубашка. Уносится в ванную и, плотно прикрыв за собой дверь, делает самое важное: прижимает ладонь к груди и слушает взбесившееся сердце. Это еще что такое? Это что за странные реакции? Это он сейчас, до того, как понял, что без штанов и смутился — это он обрадовался? Ему вот — обрадовался? Цзянь, строго смотрит на свое отражение в зеркале и неодобрительно качает головой. Но в ладони все еще зажато несколько светлых волосков, собранных с кровати. И пусть оно все неправильно, но теперь уже вряд ли исправить получится: не выйдет бояться человека, который воспитал такого волка. Незачем его бояться.