Параллель

По смотровой площадке сегодня ветер разгуливает. То совсем легонько прохладой погладит, то налетит порывисто, растрепав волосы и окатив мурашками. Сумерки давно сменились кромешной тьмой, и единственный источник света — огонь в стоящей неподалеку огромной напольной чаше, который Би развел, как только они сюда поднялись. От этой чаши теплом тянет, а свет от огня совсем мягкий, неяркий — при таком, как ни приглядывайся, румянец на щеках не разглядеть. Но он есть — Цзянь чувствует. Вот с той минуты, как уселись рядом на матрасе, так и поплыл по щекам. И все не пройдет никак, не утихнет и все будто ярче и ярче становится от осознания, что уходить отсюда не хочется, несмотря на то, что поздно уже. От него уходить не хочется. Хочется остаться подольше, посидеть еще вот так, рядом. И теперь уже ни злости на себя нет, ни раздражения. Теперь уже только смирение. Хочется? Ну, разумеется, хочется. Чего бы оно не хотелось? Когда бы еще такое перепало? Он старше. Он взрослый, состоявшийся, уверенный в себе. Офигенный. И если бы не вся эта история с похищением, у них шансов пересечься — ноль целых ноль десятых, а вероятность совместных посиделок на крыше — и вовсе в минус. Откуда бы? Разве что Би, оказавшись в Ханчжоу, по чистой случайности заказал бы пиццу в их забегаловке, а Цзянь бы ее доставил, постоял бы около входной двери, пялясь на него как придурок, дожидаясь, пока он рассчитывается, да и пошел бы себе восвояси. Вот она — единственно возможная точка соприкосновения. — О чем задумался? — О пицце и теории вероятности. — А подробней расскажешь? — Нет. — Не расскажет, — сокрушается Би, ни к кому конкретно не обращаясь, и, пожав плечами, откусывает кусок пиццы. Блаженно закатывает глаза, и Цзянь спешно отводит свои. Знал же, ну знал же, блин, что не стоило читать мамины глянцевые журналы даже от совсем нефиг делать. Начитаешься вот так бабских статеек с уклоном в психологию, а оно потом возьми да и всплыви в голове не к месту: по тому, как мужчина ест, можно определить, как он трахается. Бесценное, сука, знание. Глубочайший анализ. Тот, кто это писал, сам наверняка угорал от смеха, и редактор потом — тоже угорал. И Цзянь, в свое время наткнувшись на эту ахинею, тоже поржал. И забыл сразу же. А теперь вот всплыло, стукнуло в башку ни с того ни сего и никак выветриваться не желает. Сиди теперь, красней и анализируй, проводя аналогии. Нормально так ест: жадно, но аккуратно, смакуя каждый кусок — аж отобрать хочется и самому проверить, не стало ли оно с момента приготовления в десять раз вкуснее. — Нереально. Если бы она не кончилась, я бы ее до утра ел, честно. Пока дурно не стало бы. Я здесь на самом деле забыть успел, какая она на вкус, когда настоящая. Спасибо. Би дважды облизывает большой палец, втягивая в рот всю фалангу, и Цзянь, залипнув на этот жест, дергано кивает: да пожалуйста, блядь, ты только палец, бога ради, изо рта вынь, невозможно смотреть же. Хватит уже, и так весь день в своих глюках смотрел, что ты этим ртом делать умеешь. Очевидно, Би его застывший взгляд истолковывает по-своему: палец изо рта все же достает и тянется за салфеткой. Улыбается. А вот знал бы, что весь день в башке творится — не улыбался бы. Но не знает, откуда бы ему знать. Он все, что видит, — мальчишку, который болтает, не затыкаясь, и от скуки ищет повод рядом побыть. Такое можно списать на то, что младших всегда тянет к старшим, а истинную природу этой тяги не определить, не понять правильно. Цзянь, наученный жизненным опытом, знает — так бывает. Бывает, даже те, кто с детского сада тебя знают, до последнего понять не могут. Сам он про себя еще в четырнадцать все понял, когда на лучшего друга запал и целый год ждал, когда тот тоже. А он не тоже. Он нормальным оказался. Он офигел, когда Цзянь, первый раз в жизни по взрослому нахлеставшись соком, смешанным с водкой, присосался к его шее губами. Он даже не разозлился, только в сторону отодвинулся и уставился на него, как сова пришибленная: округлившимися глазами и моргать забывая. А потом, когда Цзянь, по-дебильному разрыдавшись, как на исповеди признался, что ему парни нравятся, утешал как мог. Убеждал, что это ничего, это совсем-совсем ничего, но все же попросил быть осторожнее и главное — не афишировать. Друзьями они так и остались, больше Цзянь к нему никогда не лез, и к совету его прислушался. Чего б не прислушаться? Хороший совет. Цзянь не дурак, знает, как относятся к таким, как он, знает, каким мерзким и обидным словом могут припечатать, и хорошо еще, если только словом… К тому же, какое-то время он надеялся, что само пройдет. Рассосется. Начитался в интернете обнадеживающих статей о подростковой бисексуальности и попробовал убедить себя, что тоже — нормальный. Попробовал встречаться с девчонками. С одной, второй, третьей. Дело ни разу не зашло дальше поцелуев, и Цзянь эти гиблые попытки бросил. Как тут себя убедить-то, когда после очередного свидания приходишь домой и включаешь порно, в котором никаких девчонок нет, и ловишь себя на том, что именно вот так хочется: чтобы рядом кто-то большой и сильный, чтобы как минимум на полголовы выше и в плечах шире, чтобы себя чувствовать слабее и меньше. Чтобы это с тобой — как с девчонкой. Пришлось принять и надеяться, что нужное однажды перепадет. В идеале — любовь, конечно, большая и чистая. Не в идеале — ну, черт возьми, хотя бы маленькая и грязная. Уж хоть какая-нибудь. А потом оказалось, все сложнее и хуже, чем думалось. Цзянь в компании Чжэнси, который натянул бейсболку до самого носа, наведался в гей-бар. Регнулся на сайте знакомств и дважды с нулевым результатом сходил на свидание. С мужчинами, да. И, о ужас: оказалось, что маленькой и грязной все же не хочется. Подайте ту самую, чтобы с первого взгляда и навсегда. Чжэнси, мужественно выслушал его причитания и поставил диагноз: Цзянь не гей, Цзянь — дебил с отрывом от реальности — большая и чистая давно не в моде. Пришлось погрустить, смириться и больше никому про свои тонкие душевные мечты не рассказывать, чтобы наивным посмешищем не выглядеть. И про ориентацию тоже не рассказывать. Никому и никогда. И вот Би — уж точно не стал бы. Реакцию он себе примерно представляет: Би, возможно, сначала не поверит и решит, что это шутка, потом скривится, посмотрит, как на диковинную зверушку и свалит, как только придет в себя от удивления. Свалит, и завтра ему вряд ли хорошей идей покажется вместе на крыше поужинать. А Цзянь не хочет, чтобы он сваливал. Настолько не хочет, что готов на этой крыше до самого утра просидеть, болтая ни о чем и… ладно, чего уж там — любуясь. Он именно это сейчас и делает, в очередной раз на него залипнув. Скользит взглядом по шее до самого ворота футболки, потом по обтянутой тонким хлопком груди и снова наверх возвращается — к губам. К глазам. От ответного внимательного взгляда уши огнем вспыхивают — неловко вышло. И не отвернуться теперь — еще хуже получится. — А у вас тут очень красивый лес. — Лес? — Удивленно вскидывает бровь Би. Еще бы он не удивился: прям в тему же — сидеть, пялиться, молчать, а потом только раз — и про лес. Чего б и нет? — Мы с Кролой грибы для пиццы там собирали. То есть, она собирала, а я следом таскался. Она говорит, что по запаху их чувствует. Это как вообще? — Это она пошутила. У нее иногда очень своеобразное чувство юмора. — А еще она очень… м-м, загадочная, знаешь. Хорошая, но загадочная. Утром сказала, что она — старая, больная женщина, а ей ведь как мне. — Говорю же: своеобразное. — У вас тут вообще все очень своеобразные. Я сегодня с такой бабкой странной познакомился… — Хэсситце? Хаслен сказал. Это местная сумасшедшая, она приходит иногда. Не обращай на нее внимания, но близко не подходи: ее иногда на агрессию пробивает. — Я заметил. Она меня яблоком угостила и улыбалась, а потом ни с того ни сего ка-а-ак психанула. Вцепилась в меня как клещ и понесла какую-то чушь про то, что посмотреть на меня хочет. Би, нахмурившись, поворачивается к нему лицом: — А еще она что-нибудь говорила? — Нет, вроде. Только на какую-то Игнис ругалась. — Игнис? — Знаешь ее? — Нет. Не слышал никогда. Ты не подходи к ней больше, хорошо? Вообще ни к кому не подходи и ни с кем не разговаривай — говорил же. — Ага, — криво усмехается Цзянь, и, напоровшись на осуждающий взгляд, тут же, сам не зная зачем, начинает оправдываться: — Что? Ну что?! Ты бы сам на моем месте не попробовал? — Сбежать, не зная куда, с чокнутой старушкой, после того как меня предупредили, что вокруг опасно? Попробовал бы, конечно. Разница в том, что в случае чего, я за себя постоять могу. — Пф. Я тоже могу. Я на курсы самообороны ходил. — О да, я помню, ты говорил. Я в тебе не сомневаюсь. Но ты ее видел? Точно уверен, что хочешь старой бабке ухо облизывать? Би с каждым словом веселится все больше, а Цзянь, на которого обычно чужой смех действует как передающийся воздушно-капельным вирус, вместо того чтобы в ответ улыбнуться или состроить рожу, неподвижно замирает на месте. В памяти тут же во всех деталях всплывает та дурацкая ситуация в ванной: как тогда все было странно, молча и зло. И близко. Близко-близко, почти кожа к коже. А еще очень громко — когда в тишине комнаты рвалась ткань футболки под его руками. Такое или навсегда забыть хочется, или навсегда запомнить. И о таком, блядь, не напоминают во время дружеской беседы, сидя в полутьме на расстоянии полуметра друг от друга. Би отводит глаза первым. Выдыхает тяжело, глядя в небо: — Я на самом деле тебя отпущу. Я бы и сейчас отпустил, если бы был способ доставить тебя домой. Правда. Цзянь согласно кивает: пра-а-авда. Вот такая она, эта правда — как комариный укус: вроде не больно, всего лишь слегка неприятно, вроде: не трогай и ничего не будет, а не получается, руки сами почесать тянутся. — С радостью, да? — Нет. Без радости. Потому что так нужно. Это — тоже правда, по голосу слышно, и затылок тут же осыпает мурашками. Затылок, шею и позвоночник. До самой поясницы. И совсем ни о чем не думается, и все, на чем выходит сосредоточиться, — на дыхании собственном, которое от простой, ничего не значащей фразы основательно сбилось. Молчание затягивается, и Цзянь не решается нарушать его первым. Пусть уж Би лучше сам. Как-нибудь. Желательно — отрезвляюще: с тобой тут, мол, веселее, люблю гостей и все такое. Чтоб уже отпустило и можно было дальше — ни о чем. Но Би ничего не добавляет, и Цзяню на полном серьезе начинает казаться, что воздух вокруг густеет и будто жарче становится. Вдалеке, со стороны моря слышится громкий треск, и Цзянь вздрагивает, даже не понимая поначалу, что это гром. — Ливанет скоро, — тихо говорит Би. — Вот-вот уже. — Небо же чистое. — Здесь так бывает. Би опирается руками на матрас за спиной, запрокидывает голову. Непринужденная такая, расслабленная поза. Цзянь беззвучно хмыкает и отворачивается: интересно, репетирует или у таких, как он, это само собой получается? Само. Конечно, само. Тут хоть сядь, хоть ляг, хоть калачиком свернись — все равно охуительно будет. Так и тянет еще посмотреть. Но Цзянь не смотрит. Вместо этого тоже голову запрокидывает к иссиня-черному, сплошь усеянному звездами небу — он за всю свою жизнь такого не видел. И луны такой — тоже. Огромная и будто не отражает свет, а изнутри серебром светится. — Красивая. В Ханчжоу такой не бывает. — Может, ты просто внимания не обращал? — Не-а. Она здесь другая. Больше и ярче. И я, кстати, обращал. Мне она всегда нравилась. Мама рассказывала, что когда я был совсем мелким, я час мог сидеть и пялиться на нее, как под гипнозом. Даже кровать в комнате потребовал переставить так, чтобы окно было напротив. Я этого не помню, а вот маму это немного пугало. А потом прошло: ну, луна и луна. Хотя кровать у меня дома все еще стоит так, чтобы ее видно было. Говорят, многим людям лунный свет спать мешает, а я наоборот люблю. На нее когда смотришь, всегда кажется, что… не знаю, как объяснить. Как будто скоро должно случиться что-то очень хорошее? Цзянь, краем глаза заметив, что Би оторвался от созерцания неба, тоже поворачивается к нему лицом. — Что? — И как хорошее? Случалось? — Нет. Что-то пока ни разу. А последний раз, когда я на нее залип, меня вообще в темном переулке по голове огрели и… Цзянь замолкает на полуслове, прочищает горло. Смотрит на Би исподлобья: дальше ты и сам знаешь. И да, Би знает. Смеется и протягивает Цзяню тарелку с малумаром: — И притащили ко мне. М-да, с хорошим у тебя как-то не задалось. — Ну почему. — Цзянь, взяв один из сочных плодов, засовывает его в рот и, не прожевав до конца, добавляет: — Не так уж и плохо получилось. Целое приключение: джунгли, замок, волки воют, бабки сумасшедшие бегают, фрукты вот диковинные… — Это ягода. — Ну, видишь, с каждой минутой все круче становится. Малумар тает на языке медовой сладостью, и Цзянь дожевывает его медленно, растягивая удовольствие, снова запрокинув голову и опираясь руками в матрас за спиной. Над морем снова гремит, а ему хочется, чтобы гроза стороной обошла. Или хоть задержалась подольше там, вдалеке. Чтобы не уходить. — Крола мне сегодня что-то пыталась рассказать про луну. Легенду или вроде того. О том, что луна делает людей ближе. — Это у местного народа поверье такое. Они верят в единство душ. В предначертанность. Считают, что у каждого есть идеальная пара: кто-то, созданный специально для тебя. А луна — это символ. Висит в небе как вечное напоминание, что твой человек где-то существует, и где бы он ни был, в любом конце света, на любом расстоянии, видит то же, что и ты. Смотрит на луну и знает, что ты тоже смотришь. Ждешь его, и он тебя ждет. Скучает, даже не зная, кто ты и как ты выглядишь. И… если Луна отражает солнечный свет, то почему бы ей не отражать еще и взгляды? Понимаешь? Это как заглянуть в глаза незнакомцу. Сквозь километры и время. Заглянуть и почувствовать, что ты в этом мире не один и никогда не будешь, потому что он тоже на тебя смотрит. Если у двоих есть что-то общее, пусть даже это луна, значит, они уже вместе. Просто пока не рядом. Би замолкает, и вокруг повисает полная тишина, только поленья в разведенном костре изредка потрескивают, заставляя пламя время от времени вспыхивать ярче и отбрасывать причудливые блики. И Цзянь, глядя на эти блики, понимает, что пока Би говорил, не на луну смотрел. На него. На теплые матовые отблески на щеке и шее. На светлые, немного взъерошенные волосы. На то, как двигаются губы и мерно вздымается грудная клетка. Это все куда интересней луны. И слушать его интересно. Слушать его можно, даже слов не разбирая — один только голос и интонацию — и в то же время боясь пропустить хоть одно. — Ты в это веришь? — Я не знаю. Не определился пока. — То есть идеальной пары у тебя нет? — Цзянь поклясться готов, оно само с языка срывается. Просто в продолжение разговора, бездумно и расслабленно. Только вот от этой расслабленности и следа не остается, как только понимает, о чем спросил. О чем они вообще говорят. А вот Би реагирует спокойно, пожимает плечами: — Да у меня никакой нет, — так, будто совершенно обыденные вещи обсуждают, а не что-то личное. Так, будто совсем не против еще о чем-нибудь рассказать, если Цзянь спросит. Но больше спрашивать не хочется. Не потому что неинтересно, а потому что интересно как-то слишком уж сильно. А еще велика вероятность, что, ответив, Би тоже что-нибудь спросит. Личное. То самое, о чем рассказывать не стоит никому и никогда. — Я сначала думал, вы с Кролой вместе. — Би смотрит на него с легким недоумением на лице, и Цзянь поясняет: — Она сказала, ты в ее сердце. И пальцем еще показала, вот так: «Он в моем сердце». Обычно так говорят, когда люди вместе. — Мы вместе. Но по-другому. Она мой друг. Скорее, больше даже — они с Хасленом моя семья. Ну, а ты? — Что я? О чем он спрашивает, Цзянь понимает сразу. Он же так и думал, он ждал: если задать вопрос — придется отвечать на встречный. Только вот не хочется. Потому что не хочется врать. — У тебя девушка есть? Там, в Ханчжоу? — Нет. — Парень? — Нет! — Цзянь взвизгивает так, что сам пугается. В голове за секунду проносится вереница мыслей: неужели он понял, как он понял и что с этим делать? Что говорить-то вообще и как заставить себя не краснеть? Теперь-то уже видно, точно видно — когда Би вот так лицом к лицу сидит. — Нет у меня никакого парня, — уже тише, но не спокойнее повторяет Цзянь. — И не было никогда. С чего ты взял? И вот так уже легче. Так уже проще — правда же: нет и не было. Быть может, поэтому Би ему и верит. Качает головой: — Ни с чего не взял. Просто тебе девятнадцать. За такими, как ты, девушки обычно сами бегают. И если у тебя нет девчонки, я подумал, что, возможно… У него интонация непринужденная — как если бы что-то обыденное обсуждали, — но смотрит при этом излишне внимательно. Изучающе. И Цзянь, прячась от этого взгляда, отворачивается к огню. Смущение волнами топит, с головой захлестывает. О чем они вообще говорят? Зачем говорят? И вот это его «за такими, как ты» — это что вообще было? — Я не хотел тебя оскорбить или обидеть, — тихо и очень искренне добавляет Би. — Я нормально к этому отношусь. И… всякое ведь бывает. — Бывает, конечно. Но не такое же. — Почему нет? — спрашивает Би, и в голосе слышится неподдельный интерес. Не любопытство, а именно так — интерес. Будто Цзянь сказал что-то такое, что самому Би никогда в голову не приходило. Не подначивает, выводя на интимную откровенность — просто уточняет то, что не понял. Только что тут не понять можно? — Тебе не кажется, что это противно? — Что именно? Би, который и до этого смотрел в упор, теперь и вовсе рассматривает так, будто под кожу пробраться хочет. Впивается в лицо напряженным взглядом, вычисляя процент искренности, и Цзянь еле-еле удерживается, чтобы не отвернуться. Потому что нельзя отворачиваться. Потому что глаза прячут, когда врут. А Би и так уже о нем бог весть что думает, не зря же эту тему начал. — Эм-м… целоваться, например? — Да нет. Что там противного? — Пробовал? — ехидно уточняет Цзянь, сам не зная, откуда вдруг смелость взялась. Вопрос не вопросом звучит — вызовом. И Цзяню не жаль, потому что: давай вот теперь тебя от этого не обидного вопроса перекосит как следует, а потом ты еще раз расскажешь, как спокойно к этому относишься. Уже готовится к этой реакции и совершенно теряется, когда Би невозмутимо отвечает: — Да. Я — да. — Че? — по-дурацки переспрашивает Цзянь. Смотрит на него во все глаза, пытаясь синхронизировать услышанное со своей картиной мира, и не может. — Ты с парнем целовался? И теперь, кажется, теряется Би: хмурится и ведет глазами в сторону, осмысливая. — М… да. И целовался тоже, — сдержанно отвечает, и видно, как тщательно слова подбирает, но в голосе отчетливо слышится веселье. Ему смешно. Еще бы не было. Цзянь поджимает губы и, опустив голову, старательно собирает с лежащего рядом пледа одному ему видные пылинки. Окончательно, что ли, рассмешить: спросить, может, он и за руки с парнем держался? Только вот на самом деле спросить о другом хочется: почему так обыденно об этом рассказывает и всем ли рассказывает? Когда и как он к этому пришел и не хотелось ли ему хоть раз из-за этого выпилиться, чтобы родителей не расстраивать? И еще кое о чем хочется. Очень. Смелости бы только хватило. Цзянь, еще немного повозившись с пледом, прочищает горло. Больно прикусывает кончик языка. — И как? Уже сказав, понимает, что звучит это снова смешно. Смешно и глупо. Таким придурком он себя давно не чувствовал. Придурком и малолеткой любопытной, которая доебалась до старших с вопросом, откуда берутся дети. — Нет, я, конечно, понимаю, что рот у всех одинаковый. Ну, примерно. Плюс-минус. Но все же… мне просто на самом деле интересно. Би не сдерживается все же: смеется коротко. Все с тем же весельем в голосе спрашивает: — Хочешь покажу? — и осекается, когда Цзянь вспыхивает вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, и опускает голову. Очередной порыв ветра налетает со спины, треплет волосы, и сейчас Цзянь несказанно рад, что пару недель назад так и не решился укоротить челку: так спрятать легче и полыхающие щеки и глаза, которые он не знает, куда деть. Быть может, у него бы тоже получилось поржать над абсурдным, шуточным предложением — если бы обстоятельства были другие. Если бы в голове весь день не вертелась порнографическая дурь с Би в главной роли, а вчера вечером там, на пляже, от одного прикосновения не развезло так, что получалось только жмуриться и тыкаться рожей в его ладонь. И он же заметил вчера. Не мог не заметить. Цзянь молчит и кое-как убирает встрепанные волосы за уши. Вздрагивает, заметив, что Би, до этого сидящий боком к нему, поворачивается так, чтобы лицом к лицу оказаться. И окончательно теряется, когда он спрашивает: — Серьезно, хочешь? Так, просто в качестве эксперимента. Сам же сказал: интересно. — Ерзает, отталкиваясь рукой от пола, и становится рядом с ним на колени. Теперь, чтобы в глаза посмотреть, нужно голову запрокинуть. Но Цзянь не смотрит. Цзянь с трудом сглатывает и, уставившись на огонь за плечом Би, уточняет: — Ты сейчас стебешься, да? — Нет. Я на самом деле попробовать предлагаю. — А тебе зачем? — А у меня тоже эксперимент, — не задумываясь, отвечает Би. Замолкает и, только когда Цзянь, собрав волю в кулак, заставляет себя поднять голову и посмотреть на него, тихо добавляет: — Соглашайся. Я хорошо целуюсь, для чистоты эксперимента — самое то. И я обещаю не наглеть, никаких рук и все такое. Он, кажется, ответа ждет. Улыбается уголком рта, но смотрит при этом серьезно. Внимательно, чтобы ничего не пропустить. И, поняв, что никакого ответа у Цзяня нет, тянется и прихватывает пальцами за подбородок. Склоняется демонстративно медленно, будто до последнего предоставляя возможность оттолкнуть или самому отпрянуть, и, закрыв глаза, осторожно прижимается губами к губам. Не поцелуй даже, всего лишь прикосновение: сухое и теплое. Но и его хватает, чтобы разучиться дышать. Всего лишь трогает, изучающе и медленно, сначала верхнюю, потом — нижнюю. И, едва ощутимо задев языком, отстраняется. — Противно? О чем он спрашивает, Цзянь исключительно по артикуляции понимает: не слышит. Ни его дрогнувший голос, ни близкий уже раскат грома — вообще ничего. Все звуки затираются шумом в ушах, а на глазах вот-вот слезы выступят. Он не знает отчего, но под веками начинает предательски припекать. Его кроет каким-то ненормальным, настойчивым дежавю: это все впервые, и это уже тысячу раз было. Оно всегда было и теперь нашлось. От пальцев Би тепло растекается, но сам он больше не двигается: только смотрит внимательно и гладит подушечкой большого пальца по подбородку. На грани слышимости спрашивает: — Еще хочешь? Наверное, видит что-то в глазах — такое, что и без слов понять можно, — наклоняется снова и целует на этот раз уже по-настоящему. На этот раз уже размыкая языком губы и проникая глубоко внутрь. Обхватывая руками за шею и притягивая к себе. Над головой раскатисто громыхает, и этот звук будто запускает цепную реакцию внутри: перед глазами одно за другим проносятся видения, которые весь день с ума сводили. Обнаженный Би. Жадный Би. Нетерпеливый. Реальный — тот, что сейчас прерывисто выдыхает и, не сдержавшись, прихватывает его нижнюю губу зубами. Цзянь не понимает, когда и как успевает оказаться у него на коленях. Задыхающийся и вцепившийся в его волосы до побелевших костяшек. Не понимает, почему он теперь выше, а Би, запрокинув голову, подставляется под его рот, по-прежнему удерживая за шею. Он говорит что-то: заполошное и смазанное. Цзянь не может разобрать, что, но понимает, что оно как-то связано со словом «стой». И вцепляется в него крепче. Все, что сейчас нужно, — прижаться ближе и потереться вставшим членом о его живот. Застонать, почувствовав, как Би, помогая ему, подхватывает под бедра и тянет к себе. Мир кружится, мир переворачивается: земля — на небо, небо — в землю, и невесомость вокруг, густая и плотная, тягуче-медленная, в такой лететь и лететь, не пытаясь даже понять, куда падаешь. Лишь бы вместе. От приземления лопатками на матрас весь воздух вышибает из легких, а сверху придавливает чужой тяжестью. Би сверху и все еще от его рта не отрывается. Целует так, будто сожрать хочет, подставив под затылок свою ладонь, и, громко выдохнув, прикусывает кожу чуть ниже челюсти. Впивается зубами до боли, спускаясь по шее все ниже, дергает свободной рукой ворот рубашки. Тихий, характерный треск ниток Цзянь слышит куда отчетливее, чем раскат грома незадолго до этого. Слышит, и это отдается внутри дикой вспышкой восторга: это Би его голую кожу хочет. Трогать и на вкус пробовать. Очередной поцелуй в ключицу приходится — долгий и влажный, болезненно острый, от которого непременно следы зубов останутся, и Цзянь выгибает шею, чтобы ему было удобнее. Замирает, когда Би стискивает в кулаке его волосы, не давая даже пошевелиться, и хрипло выдыхает в его шею: — Подожди. Подожди, подожди, не бойся. Все. Я остановлюсь сейчас. Не то обещает, не то уговаривает. Себя или Цзяня. Но вместо сказанного только плотнее притирается к его телу, ныряя свободной рукой под плечи. И двигается. Двигается так, будто на них нет одежды. Удерживая и вжимаясь горячим членом в ложбинку между ягодицами. Трется плавно и сильно, размеренно, и снова целует. Не дает ничего сказать. Не дает, а Цзяню надо. Пока не знает что, но чувствует — надо обязательно, и вместо слов обхватывает его обеими руками за шею и скрещивает лодыжки у него на пояснице. Скулит изо рта в рот, краем сознания отмечая, что его стон сливается с мощным раскатом грома над головой. А потом становится холодно. Резко, будто ледяным одеялом накрыли. Холодно и очень мокро. Глаза распахиваются сами собой, но сфокусироваться никак не получается: лицо Би расплывается перед ним мутным пятном, и Цзянь даже не сразу понимает, что сверху, с неба — льется. Гремит опять и льется, льется, затапливая все вокруг. Стекает частыми каплями по лицу Би и с его волос, и он, прикрывая собой, всем телом чувствует этот холод. Гладит пальцами по щеке, еще раз коротко прижимается губами к губам, а потом, будто очнувшись, резко отшатывается, поднимается на ноги и протягивает руку. Цзянь бездумно подает свою, едва не валится с ног, оказавшись в вертикальном положении, но послушно идет следом, лишь на мгновение обернувшись. Ливень. Настоящий тропический ливень — висит плотной завесой, такой, что на расстоянии пары метров и не разглядеть ничего. Над чашей, где раньше пылал огонь, теперь вьется сизый дым. А вокруг заливает все, топит, и под ногами воды уже столько, что пузыри вздуваются. Би тащит за собой по площадке молча, сжимая ладонь так, что больно становится, и отпускает, только приблизившись к открытому люку. Отпускает его руку и сбегает по ступеням, будто за ним черти гонятся, тянет за спрятанный в перилах рычаг, и Цзянь, идущий следом за ним на трясущихся ногах, слышит, как над головой с металлическим шелестом закрывается люк. Шум дождя сразу тише становится. Теперь и не разобрать: дождь или просто кровь в ушах так шумит. С волос и одежды течет, ляпает на пол. После Би на ступенях мокрые следы остались, и Цзянь, спускаясь, зачем-то раз за разом наступает именно туда, куда наступил он. Останавливается рядом, смотрит на облепленное мокрой тканью плечо, на шею, и никак не может заставить себя посмотреть в глаза. Вздрагивает, когда Би говорит: — Пойдем. — Куда? — Греться. А Цзяню не холодно. Цзяню удивительно, что дождевая вода, стекающая с волос, не превращается в кипяток на коже или не шипит, испаряясь. И от этого «греться» еще жарче становится. Совсем горячо. Особенно, когда Би, ничего больше не сказав, кивает на арку, ведущую в коридор, и, пропустив вперед, выходит следом за ним. Он так и идет позади, держась на расстоянии пары шагов. Бесшумно совсем. А Цзянь его чувствует. Чувствует так, что волосы на затылке дыбом поднимаются и внутри фейерверками взрывается смесь беспокойства и предвкушения: он сейчас схватит. Безумие вернется, и никуда они не дойдут. Ни до комнаты Цзяня, ни до его. Далеко еще, а перед глазами пьяно плывет, и дышать тяжело. Дышать получается мелко и часто, машинально переставляя ставшие ватными ноги и думая лишь об одном: пусть схватит. У двери в свою спальню Цзянь останавливается как вкопанный. Медленно поворачивается лицом. Ждет. Что потянется сейчас и обхватит за шею или возьмет за руку и потащит дальше по коридору — к себе. Би на самом деле тянется, но вовсе не для того, чтобы обхватить. Мимолетно прикасается ладонью к его голове, к волосам. — Спокойной ночи, Цзянь. Как пощечина. И прикосновение это ласковое, и холод в голосе. Так вот, что оно значило: это уверенное и твердое «все», сказанное на крыше. Щеки вспыхивают, будто на самом деле наотмашь прилетело, и рот сам собой приоткрывается, как у рыбы, выброшенной на берег, что все не задохнуться пытается. — Все хорошо? — спрашивает Би, и Цзянь медленно поднимает голову, чтобы посмотреть в глаза. Думает: нет. Говорит: — Нет. — Натыкается на отрешенно-спокойное лицо и плотно сжатые губы и теряется окончательно. Хочет спросить что не так — что он сделал не так, — но не решается. — Не думай об этом, — пожимает плечами Би, и внутри окончательно обрывается. — Мы ничего плохого не сделали. Эксперимент, помнишь? По приколу же. Не заморачивайся. Би вопросительно вскидывает подбородок: ладно, мол? Так и не дождавшись ответа, повторяет: — Спокойной ночи. — И, повернувшись спиной, уходит по коридору дальше, к своей комнате. Дергает на ходу футболку, отлепляя от кожи мокрую ткань, ерошит обеими руками волосы, стряхивая воду, а Цзяню все кажется, что он обязательно оглянуться должен. Цзянь не знает зачем — просто должен. Но Би скрывается у себя, и вокруг повисает слишком громкая тишина. Цзянь прячется от нее, проскользнув в свою комнату. Закрывает за собой дверь и еще несколько минут так и стоит около нее, не выпуская ручку из пальцев. Смотрит в никуда, почти не моргая до тех пор, пока глаза не начинает жечь. Трет их пальцами, тут же скатывается ладонью вниз, к подбородку и, едва тронув губы, резко отдергивает руку. С чувствительностью что-то неладное: от собственного прикосновения пробирает новой волной мурашек. И трясет еще. Трясет не от холода, несмотря на холодящую, насквозь промокшую под дождем одежду. От жара трясет — так, оказывается, тоже бывает. От жара, природу которого он даже определить не может: гремучая смесь возбуждения, стыда и разочарования, переходящего в обиду. Не заморачивайся? Не заморачивайся, блядь? То есть ничего такого, да? Полизаться в качестве эксперимента, по приколу, облапать друг друга и едва ли не начать шмотки срывать, а потом разойтись и... не заморачиваться. С кем не бывает. Цзянь, зло сжав зубы, принимается расстегивать пуговицы на рубашке. Мокрыми и трясущимися пальцами получается плохо, и он, окончательно психанув, тянет ее вверх, через голову, с трудом выбираясь из прилипшей к коже ткани. Да вот с ним, с ним такого не бывает! Ни разу за всю его жизнь не случалось. Не то, что у некоторых. Кто вообще после такого говорит подобные вещи? Цзянь, смотав рубашку в мокрый ком, доходит до ванной и швыряет ее прямо на пол. Так не только «после». Он же заранее пояснил: эксперимент. Иногда, наверное, тянет на эксперименты от нехуй делать. Ну, вроде: что, правда, никогда в жизни курить не пробовал? А у меня как раз есть, хочешь? С парнем никогда не лизался? Ну ты даешь. Давай научу. И вот если на сигарету можно было бы и согласиться, то от чужого языка во рту определенно стоило отказаться. Башку на минутку включить и отказаться. Не потому что парень. Не потому даже, что парень, у которого он вообще-то в плену находится. А потому что кого-то ведет так, что аж коленки подкашиваются, а у кого-то, сука, эксперимент. Надо было хоть спросить под конец: удачный или так себе? От этой мысли в груди сначала злой истеричный смех закипает, а потом… потом другое что-то. Трепетное и живое будто. Того и гляди расцветет или взорвется — растет и растет по мере до того, как в голове одно за одним воспоминания вспыхивает: глаза эти совсем близко, с огромными, затапливающими радужку зрачками, жадная дрожь в руках и в то же время такие осторожные прикосновения. Ласковые. Неспешные. Будто целая ночь впереди. И потом срыв вот этот с падением на матрас, и одно на двоих безумие. Эксперимент точно вышел из-под контроля. Не ведут себя так от любопытства. От любопытства башку не срывает. А там сорвало основательно, и если бы не дождь этот… Цзянь замирает, так и не расстегнув пуговицу на брюках: страшно. Думать о том, чем кончилось бы, если не дождь — страшно, и штаны расстегивать — тоже. Там все еще твердо и горячо, там все еще пульсирует и ноет. Интересно, а у него тоже? Дверцы душевой Цзянь распахивает, так до конца и не раздевшись. Дергает рычаги, входит под теплые струи, мочит и без того мокрую голову, собирая дрожащими пальцами волосы. Не для того, чтобы с лица их убрать, а так просто — занять руки. Хотя толку-то? Понятно же, где эти руки через пару минут окажутся и что будут делать. И в голове что при этом будет — тоже понятно. Кто будет. С этим его хриплым, задыхающимся «я остановлюсь сейчас, подожди». Блядский дождь. А трясет все по-прежнему. Цзянь приваливается к стене и наглухо жмурится. Трогает шею чуть ниже уха — там, где кожа до сих пор огнем полыхает, и, застонав, скользит ладонью ниже, спускаясь по животу к напряженному, твердому члену. Сжимает прямо так, поверх ткани, до крови прикусывая губу. Получается грубо, дергано и психованно. Получается приятно и больно одновременно. Совсем не так, как получилось бы у него, не так, как хочется, но остановиться сейчас просто нет сил. Ладонь несколько раз скользит сверху вниз, пальцы сжимаются крепче, а во рту появляется слабый металлический привкус. Он кончает, так и не раздевшись. Неожиданно для самого себя: от того только, что чуть сильнее надавил основанием ладони на обозначившуюся сквозь ткань, ставшую запредельно чувствительной головку. А потом долго стоит, упираясь вытянутой рукой в стену и подставив затылок под теплые струи. Смотрит на утекающую в слив воронку воды. И едва удерживается, чтобы не зареветь. Не помогло. Лучше не стало. Хуже стало. Сейчас, когда дыхание постепенно выравнивается, а отголоски оргазма еще бродят по телу, кроет почему-то совсем не эйфорией. Кроет болезненным, острым желанием пойти к нему и просто попросить разрешения посидеть рядом. Осмелеть, обнаглеть, решиться и прижаться к нему хоть как-нибудь: рукой, ногой, лбом к плечу — как угодно, лишь бы рядом. Попросить рассказать что-нибудь. Попросить не уходить никуда. Никогда желательно. — Совсем ебнулся, — плаксиво говорит Цзянь сам себе и кривится, глядя на насквозь пропитавшиеся водой, облепившие ноги штаны с расстегнутой пуговицей. Стягивает их вместе с бельем, закрыв глаза, чтобы не наткнуться взглядом на характерное белесое пятно на изнанке трусов, и, наступая ногами на штанины, отбрасывает брюки в угол душевой. Что он там говорил? Прислугу отослали, чтобы не запалила присутствием постороннего в замке? Вот хорошо, что отослали. По крайней мере, голова не будет болеть о том, куда перепачканные штаны деть. Она и так много от чего болит, удивительно, что не дымится еще. Это надо же так вляпаться, а. Это надо же вот так, за пару дней вляпаться. Как в бетонную стену с разбега — вот по ощущениям прямо оно, Цзянь знает, пробовал, спасибо Чжэнси. Того год назад паркуром пришибло, и он потащился на курсы для начинающих. И Цзяня с собой потащил. Вот там так же было: постигай азы идиотизма — беги в стену, это базовый бесценный навык — не бояться столкновения и боли. Цзянь попробовал и сказал: спасибо, на хуй. Тогда сказать это было легко: никто же не заставляет, не хочешь — не надо. Тогда можно было выбрать, сейчас… а что сейчас? — Пиздец, — пробуя подвести итог, шепотом говорит самому себе Цзянь. И чувствует — врет. Это — что-то другое.

***

Волк приходит к нему спустя час. Быть может, два — Цзянь не уверен. Цзянь так и лежит с открытыми глазами, разглядывая в темноте очертания потолка, редко моргая и уже даже не пытаясь уснуть. Вскидывает голову, когда намеренно оставленная приоткрытой дверь открывается шире и на пороге появляется его волк. Дожидается, пока он пересечет комнату и остановится рядом с кроватью, а потом сдвигается в сторону, освобождая место, и говорит: — Привет. А я тебя ждал. Волк, не двигаясь с места, только смотрит, и вид у него какой-то виноватый. Перебирает передними лапами, пригнув голову, и Цзянь, наблюдая эту нерешительность, тянется к нему, хватаясь пальцами за ухо: — Залезай, чего ты? Волк слушается: запрыгивает, бесшумно толкнувшись от пола, принюхивается и тут же отводит глаза. Цзянь тоже жмурится, отгоняя непрошенные мысли: может ли волк уловить запах удовольствия, полученного наедине с собой? Понимает, чем Цзянь тут занимался незадолго до его появления? — Кошмар, что творится, волчара. Ужас просто, — доверительно сообщает ему Цзянь. Глаза так и не открывает, но чувствует — волк встрепенулся. — Слушаешь, да? Знаешь, что сегодня было? Мне даже тебе рассказывать стремно, хотя ты, наверное, и не поймешь ничего. Мы с ним, волк, почти… бо-о-же, бля, да оно даже в голове пиздец как звучит, не то что вслух. Плохо все. Очень. У меня от него, волк, башку рвет. На полном серьезе, без преувеличения. Он мне даже нравиться не должен. А он нравится. И тащит еще. Вот как магнитом берет и тащит: голова отдельно, тело отдельно. И галлюцинации у меня: это вообще отдельная тема. Мне, волк, такое мерещится, что даже тебе рассказывать нельзя: вдруг ты несовершеннолетний. Сколько тебе, а? Цзянь, открыв глаза, поднимает голову над подушкой, чтобы посмотреть, не вырубился ли волк. Слушает ли. И да — он слушает. Сидит с приоткрытой пастью, вывалив кончик розового влажного языка, и смотрит, не отрываясь. И если бы волков можно было шокировать, Цзянь бы поклясться мог, что вот это выражение на морде — это именно оно: шок. — И ладно бы просто трахаться хотелось. Так нет же, — переходит на шепот Цзянь. — Я по нему так скучаю, как будто он не чужой. Как будто он всегда был. Я уже сам не знаю, что мне надо, я понять не могу. А знаешь, волчара, что самое страшное? Мне кажется, я хочу… все. Вообще все, понимаешь? Его хочу и… и… Цзянь сам не замечает, как голос укатывается в растерянное причитание, приправленное парой дурацких, сухих всхлипов: и не ревет же, вроде, а так просто — горло перехватило. Но слышно же. Точно слышно: волк, который до этого сидел и смотрел на него с легкой оторопью на морде, теперь ближе тянется, и выступающие бугорки бровей выразительно приподнимаются. — Знаешь, что он сказал, м? Не заморачивайся. Вот так, волчара. Дебил он, блядь. Зато — не замороченный. Хорошо у него все. Цзянь, шумно потянув носом воздух, замолкает. Не потому что слова кончились, а потому что их слишком много: кажется, говорил бы, и говорил бы, и говорил. Рассказывал бы про то, как это нечестно: когда первый раз в жизни в кого-то вот так, по-настоящему, когда наизнанку вывернуться хочется, лишь бы понравиться и лишь бы взаимно, а тебя взяли и осадили, отмахнувшись, как от очередного незначительного приключения. И не обманули при этом, и не обещали же ничего. — Пошел он на хуй, — тихо говорит Цзянь и тут же косится на волка. Если уж тот черт знает как все сказанное понимает, мало ли — вдруг за хозяина обидится. Но волк не обижается. Волк смотрит на него с такой тоской в глазах, что, кажется, еще мгновение — и завоет, а потом опускает голову, подбирается ближе и нерешительно лижет тыльную сторону ладони. И от этого влажного и такого доброго прикосновения, ведет окончательно. Притихшая было внутри обида выступает на глазах и того и гляди по щекам потечет. Цзянь часто моргает, пытаясь сдержаться, и тянется к волку, обхватывая рукой за шею и притягивая к себе. — Да ладно, ты-то причем?  — Треплет волка по холке, по мягкой шерсти, когда тот съеживается от его слов. — Ты ни при чем, ты хороший. Ложись уже. Волк, соглашаясь, еще раз проходится языком по руке, но теперь настойчивее. Лижет от кончиков пальцев до запястья, еще и еще раз, неторопливо переходит к предплечью, потом к — локтю. Приподнимается, чтобы перебраться повыше, и укладывает голову Цзяню на грудь. Смотрит в глаза и вздыхает так понимающе, что Цзянь, ни на секунду не задумавшись, обнимает его обеими руками. Подставляет подбородок под горячий, шершавый язык и, дождавшись, когда волк коротко лизнет и туда, спрашивает: — Останешься же, да? Очень хочется, чтобы остался. Вот так, рядом с ним, сразу лучше становится. Спокойно и почему-то не грустно больше. Не обидно. И сонливость накатывает так, что глаза сами собой закрываются. Цзянь уже в полусне чувствует, как волк, потянувшись вперед и уложив морду ему на плечо, осторожно лижет шею, снова и снова проходясь языком по оставленным Би следам. Волк останется — Цзянь знает. Не удивляется, когда часто просыпается этой ночью и обнаруживает его на том же месте, прижавшегося к его боку с открытыми, светящимися в темноте глазами: будто волк этой ночью и вовсе не смог заснуть.