Изнанка судьбы

(1) Лагерь разбили у самого края обрыва, словно бросая вызов крутому горному склону и долине, что находились внизу, и огненной горной вершине. Скалы защищали отряд от мощи своенравных ветров, а стены палаток держались на крепких толстых канатах и колышках, вбитых в неуступчивую землю и укреплённых чарами. Сами палатки были укрыты большими кусками грязно-серой мешковины и лишены ярких, красочных узоров и геральдических знаков, что могли бы выдать присутствие кимеров случайному наблюдателю, каким бы маловероятным ни было его появление. Лагерь был безрадостен, словно хмурое, предгрозовое небо — и к рассвету он исчезнет. Шатры блистательных предводителей часто украшались вычурными лентами, регалиями престижа и власти, но Неревар не хотел привлекать излишнего внимания и был верен маленькой и безликой, самой обычной палатке. Избранные войска Хортатора отличались редкой пестротой: эшлендерские разведчики ночевали бок о бок с индорильской гвардией, а гуарьи всадники дома Редоран соседствовали с копейщиками Дрес. Война сглаживала все различия, и рискованность их положения заставляла забыть о былых обидах. Плоский пустырь простирался за скалами. Казалось, на нём никогда ничего не росло: чахлые деревца не могли найти ни трещины, чтобы пустить туда корни, а семена — ни клочка плодородной почвы. Странное сооружение возвышалось над этим местом: оно походило на башню, клонящуюся по ветру, хотя такое казалось слишком невероятным, чтобы быть правдой, и испускало низкий гул на самой границе слышимости — отзвуки песни, звучащей в костях земли. (2) Возможно, двемерское приспособление и было тем, что убило всё живое, ютившееся на этой негостеприимной пустоши, или же в его гибели оказалась повинна суровая, бессолнечная зима, что воцарилась в Эшленде после извержения Красной горы, но, что бы ни послужило тому причиной, местность была лишена естественных укрытий, и если бы не туман, часовые могли бы увидеть скопление ярких огней и палаток, украшенных цветными знамёнами, и пёстрые ленты, и множество фигур, суетливо перемещающихся по лагерю, а вдалеке — холмы, волнами вздымающиеся на горизонте, чья ускользающая красота была бы непостижима для самого начитанного двемера, но очевидна обычному рыбаку. То было странное место, откуда исчезли и солнце, и тени, а снег соседствовал с дымящейся лавой. Свет с трудом пробивался сквозь вездесущую пелену пепла, и воздух казался тяжёлым и серым вне зависимости от времени суток. Когда день шёл на убыль, зловещее тёмно-красное сияние появлялось порой на небосводе — звезда гнева, роковое предзнаменование, отпечаток окровавленной ладони Боэтии. (3) Это зрелище тревожило и без того растревоженные умы людей и меров, и они собирались у тусклых походных костров, чтобы поговорить о грозной металлической армии гномов, и жались к своим гуарам. Малый кимерский отряд неумолимо приближался к вершине Красной горы. (2) Низкий и мерный гул преследовал их — не только звуком, но дрожью, что отдавалась в костях, и колебанием воздуха, что ощущалось кожей. Ворину редко когда удавалось выспаться, но рядом с двемерскими приспособлениями, на подходе к их священной цитадели он и глаз не мог сомкнуть. Стоило ему смежить веки, как перед взором тотчас вставало Сердце Мира в медном каркасе из трубок и рычагов, источающее ослепительный свет, пульсирующее в такт его собственному сердцу, в такт всем сердцам Тамриэля — Сердце Мира, что испускало тот самый пугающий и неуловимый Первичный тон, о котором Радак так часто трещал, точно восторженное дитя. (4) — Мы расщепляем Первичный тон и переплавляем его как нам угодно, — говорил он Ворину. — Кагренак изобрёл соответствующие инструменты, и он уверяет, что Сердце не может нам навредить. Я и представить себе не могу, как такое возможно. И четвертичные тоны опасны, а мы изучаем их и управляем ими уже не первое столетие. До того, как Кагренак стал Верховным Тональным архитектором, существование Первичного тона было не более чем теорией. Он фигурировал в наших формулах, описывающих законы природы, но мы были не способны обнаружить его среди мириад других тонов и даже не мечтали, что сможем им управлять. А правда такова, что мы были глухи. Неревар, казалось, совсем ничего не чувствовал. — Думак точно сдастся, — сказал он, когда Ворин, спасаясь от беспощадного зимнего холода, пришёл однажды к нему в палатку. То был вечер после того, как прямое наступление на двемерские позиции окончилось неудачей. Их глупость стоила редоранцам пехоты: кровники и законники Дома отдавали жизни, защищая клочок мёрзлой земли и ожидая подкрепления, которое так и не прибыло. — Думак точно сдастся, — повторил Неревар, словно бы убеждая самого себя, — когда поймёт, что находится в крайне невыгодном положении. Это лишь вопрос времени. Несколько двемерских кланов ушли в Скайрим, а в армии Барайсимайна куда больше стали и латуни, чем меров из плоти и крови, готовых сражаться до конца. Я уверен в нашей победе, и я знаю, что Думак искренне заботится о своём народе, и потому он точно сдастся. Эта уверенность дорого ему обходилась: сеть мелких морщин проступила у него под глазами, а черты лица заострились, что было заметно даже в мягком свете послеполуденного солнца, обычно скрадывающем недостатки. Неревар охотно кривил свой красиво очерченный рот, часто хмурился и редко улыбался, и хотя Ворин понимал, что эта подлая война причиняла ему огромные страдания, сердце сжималось при виде потускневшего солнца. Они оба не молодели. — Но Кагренак тебе не сдастся, — сказал Вивек, поигрывая копьём. Его хитиновая броня была укреплена эбонитом и инкрустирована золотом, и в ней он казался хрупким и очень усталым. — Кагренак слишком горд, чтобы прислушаться к голосу разума, или же то, как действует его разум — за гранью нашего понимания. Тебе придётся уничтожить его армию анимункулей и разорвать его связь с Сердцем Мира. — Нет, этого недостаточно. Мы должны сражаться с ним насмерть. — Сражаться насмерть… — пробормотал Ворин. – В твоих устах это звучит как очередная увлекательная дуэль на Арене. — А разве Морнхолдская Арена не воплощает собой всеобъемлющую Арену Тамриэля? Арену Нирна? Разве эта наша древняя традиция — не отражение нашей общей борьбы и наших пустяковых побед? Мы сражаемся в кровопролитных битвах Боэтии, превозмогая титанические преграды, следуем за своими фантазиями или ищем возможность вернуться к утраченному золотому веку… Во всех наших начинаниях мы отделяем себя от окружающего мира, — сказал Неревар, распаляясь. — Воздух, которым мы дышим, море, чьей красотой мы любуемся… те, кого мы любим… всё бессмысленно, эфемерно. Погоня за счастьем — тщетна. То, что за гранью — самая глупая из фантазий — единственное, что имеет значение. Я устал от этого… Наш мир, наша смертная жизнь, наша любовь и наше честолюбие — всё остальное мне безразлично. Поэтому к Малакату и Сердце Мира, и Кагренака! Молюсь, чтобы эта война подошла к концу. — Неревар, прошу, не говори так, — прошептал Ворин, когда в палатку прошествовала Альмалексия. Едва ли она услышала больше, чем последние слова Неревара. — Я также молюсь, чтобы эта война подошла к концу, — повторила она, глядя на Вивека, пока тот не поднял глаза и не взглянул на неё с нежностью и любовью. Их связь была не большим секретом, чем связь между Ворином и Нереваром, но из уважения, или из страха, или из суеверного трепета перед дурными предзнаменованиями мало кто осмеливался говорить об ней в открытую. — Каковы настроения в лагере? — Мрачные. Я только что встречалась с редоранской советницей, и она в открытую заявила, что размышляет об отступлении, чтобы сберечь остатки своих войск. Мы не можем позволить себе ещё одну такую ошибку. Мне пришлось пообещать ей… Мне пришлось умолять её, а где был ты, Неревар? Где ты был, когда я практически умоляла её остаться? — Альмалексия отбросила свой шлем в угол палатки. В грязных доспехах, что были когда-то цвета небесной лазури и золота виквитовых полей, и с непокрытой головой она представляла собой такое же печальное зрелище, как и все остальные. — Столько кимеров погибло в этой бессмысленной осаде, а тебя волнует твоя оскорблённая гордость. Я был у себя — и размышлял. — Неревар, избавь меня… — Не стоило приходить сюда, чтобы препираться… — Мы с Нереваром обсуждали один хитроумный манёвр, — сказал со значением, перебивая их, Вивек. — Небольшую уловку. Двемеры такого от нас не ждут. Их силы рассредоточены, они находятся в отчаянном положении, сражаясь с нордами на юге и с нашими войсками у Красной горы, но анимункули — серьёзная угроза. Атаковать нас в лоб двемеры не могут, но у них есть весомое преимущество. Их войско не знает усталости, не нуждается в еде и питье. А всякому, кто решится взять штурмом их цитадель, предстоит долгое, мучительное восхождение. — Они считают, нам не попасть на нижние уровни кроме как через главные врата, но есть и другой путь, — добавил Неревар. — Его не будут охранять, если удастся отвлечь их внимание. Об этом проходе мало кто знает. Думак показал мне его, когда мы говорили о… когда мы тайно встречались, чтобы обсудить наш союз и неизбежную войну с нордами, когда Дарк Мезальф выковал Луну-и-Звезду… Думаешь, старый упрямец Исмир и его норды согласятся помочь нам с отвлекающим манёвром? — О, Исмир способен и на большее, — пробормотала Альмалексия, улыбаясь. (3) Руки Боэтии запятнаны кровью. Кимеров застали врасплох на второй день их напряжённого восхождения. Вершина Красной горы была так близко, что они видели и дымящийся кратер, и лес тонких изящных шпилей, и неуклюжую громаду дозорной башни. Двемерские часовые их наверняка бы заметили, если бы пепел и дым не ослеплял их чудесные приспособления; к тому же вечером небеса разродились ледяным дождём, и было непросто увидеть хоть что-то дальше вытянутой руки. Погода и помогала кимерам, и издевалась над ними, и злополучный план, что вначале казался столь многообещающим, с каждым часом терял в привлекательности. То был обычный патруль из пяти сфер и парового центуриона, но ночь и ненастье не сковывали их перемещения, а в непроглядной тьме кимерские часовые были так же слепы, как и двемеры, хоть и носили амулеты ночного зрения и применяли заклинания обнаружения. Ворин услышал шум и вышел из палатки. Вемин и Одрос сражались со сферой, не используя магию или зачарованное оружие, чтобы не привлекать внимание часовых на смотровой башне. Всем известно, как сложно биться с двемерскими машинами обычным оружием: стальные мечи ломаются, доспехи — гнутся, обременяя владельца, а у самих анимункулей очень мало уязвимых мест, и в атаку они бросаются с непоколебимой решимостью. Однако паровой гигант был, безусловно, самым опасным из двемерских анимункулей. Идеальная боевая машина — неутомимая, защищённая тяжёлой бронёй и сопротивляемостью к магии, неуязвимая для обычного оружия; обманчиво быстрая и невероятно мощная. Как и всегда, Неревар был в гуще сражения и, верный своим привычкам, сражался с центурионом бок о бок с Аландро Сулом. Вемин и Одрос сумели обезоружить сферу, и вскоре они должны были порубить её на кусочки. Ворин укрыл себя коконом из иллюзий, достал из ножен кинжал и крадучись пересёк ущелье, намереваясь вогнать клинок в хитросплетение проводов между головой и плечом центуриона. Чары защищали его от утихшего, но всё ещё моросящего дождя, однако тяжёлые, влажные хлопья пепла, падающие с неба, мешали разглядеть крохотный зазор в прочной броне анимункуля. Неревар припал на одно колено и прикрывался щитом, удерживая его над головой, пока центурион упрямо молотил по нему металлическим кулаком. Аландро Сул подкрался к гиганту сзади и попытался опрокинуть его, разбив булавой колени, пока того отвлекало препятствие, не желающее поддаваться. Они издавали ужасный шум — пронзительный скрежет металла, шипение пара, хрипы и стоны; чудом они оказались достаточно далеко от двемерской дозорной башни, и часовые не слышали этой чудовищной какофонии. Ворин выжидал, и когда Аландро Сул повредил центуриону правую ногу, и тот накренился в сторону, тут же ударил, словно сама Азура той ночью направляла его руку. Кинжал из лучшей даэдрической стали, напитанный болью тысяч терзаемых душ, разрезал провода, как масло, и центурион застыл, смиренно склонив голову; глаза его потухли. Ворин отскочил от груды бесполезного двемерского металла и протянул Неревару руку. Позже Ворин пришёл к нему в палатку, молча обнял за плечи и начал сцеловывать кровь с его губ. В стычке с анимункулями они потеряли несколько бойцов: их тела завернули в мешковину и сбросили с обрыва. Им не досталось почётного погребения — ни траурных гимнов, ни ритуальных меток на теле, ни узорчатых саванов. Не оплаканные матерями, их души, полные обиды и злости, ещё долго не смогут покинуть эти места. Ворин и сам не до конца понимал, что придало ему дерзости. (4) За десять лет до этого случая Радак познакомил Ворина с двемерской учёной из Кераки. То была странная женщина: типичная двемерка, но Ворин знал не так уж и много типичных двемеров и потому считал её — Фнг — странной. Он даже не мог правильно выговорить её имя, для которого в кимерском языке не нашлось гласных — хотя, казалось бы, её народ был не чужд музыкальности, пусть и своеобразной. Когда Ворин пытался произнести это имя вслух, оно звучало неправильно — грубо и неуклюже, — и мысленно он искажал его и подстраивал под себя. Такова была величайшая трагедия их народов. Двемеры не разделяли свою историю на эры; у них не было представлений ни об Эре Рассвета, ни о следующем за ней периоде упадка, поэтично прозванном Сумерками, а понятие “первая эра” вошло в их лексикон через несколько лет после того, как союз с кимерами был скреплён их общей победой над нордами — во время переговоров нужна была общая точка отсчёта. Фнг была одной из самых преданных сторонниц Кагренака и ревностно следовала его Логике. Она разработала систему измерения времени столь же загадочную, как и его теории, в своих исчислениях опираясь на различные стадии планарного потемнения. И хотя Ворину были чрезвычайно любопытны и образ жизни двемеров, и их удивительные научные открытия, он был не в восторге от тяжеловесных лекций Фнг, посвящённых тональному фазированию Планов Обливиона. Она была очень увлечена этим предметом, но если Радак, увлекаясь, рассказывал обо всём с горящими глазами, трещал без умолку и легко заражал энтузиазмом, то Фнг ударялась в самолюбование и нарочито растягивала слова, подчёркивая серьёзность своих речей, словно поспешность по природе была не совместима с мудростью. Двемеры — а Фнг была типичной двемеркой — считали поспешность неприемлемой в любом начинании: они отличались целенаправленностью, методичностью, критичностью и могли размышлять часами — течение времени, измеряемое закатами, рассветами и сменой времён года, ничего не значило под землёй. Звёзды были в плену у абстрактных карт, красота — воспроизведена в элегантных вычислениях, и, возможно, истинной причиной всех недопониманий между двумя народами было отсутствие света. Двемеры тогда впервые позволили Ворину побывать в Кераке, и, прежде чем привратник провёл его через извилистую паутину туннелей, он надел тяжёлую медную маску, в которой было ничего не видно и не слышно. До того как началась война, Фнг демонстрировала ему чудеса Кераки несколько раз, однако тогда Ворин мельком увидел уютную лабораторию алхимика, что был одним из учеников Мастера-Ремесленника на службе у Верховного Тонального Архитектора. Стоит ли говорить, что Ворина не впечатлили ни схемы сублимации, ни сложное алхимическое оборудование? У Фнг были невероятно выразительные черты: широкий нос, пухлые губы, густые брови и тёмные, глубоко посаженные глаза, что наблюдали за миром пугающе пристально. — Я хочу рассказать вам одну историю, Ворин из дома Дагот, — сказала она, глядя на него так пронзительно, словно надеялась прочитать его самые сокровенные мысли, — о событиях малоизвестных для вашего народа. Расхожее название острова Вварденфелл — двемерское. Оно означает “Город крепкого щита”. Ещё до прихода вашего народа здесь был один огромный двемерский город. Он занимал весь северный Вварденфелл — остров, который носит теперь его имя. — Что с ним произошло? — Разногласия в вопросах веры. Не стоит так удивляться. Древние двемеры понимали разум и веру совершенно иначе, чем мы. Что есть разум и что ему противоречит? Наши предки легкомысленно разбрасывались этими словами, пока столкновение не сделалось неизбежным… Среди нас были убежденные приверженцы того, что разумность — сродни умеренности, и что любой содержательный разговор о разумном немыслим, когда не установлены определённые границы. Если знание представляет собой понимание причин, божественное есть причинность, не обусловленная ничем — а вовсе не сущности, которых вы называете даэдра или аэдра. Они не более чем тени, скрывающие первопричины вещей. Ведомые любопытством, мы заглянули за грань и кое-что обнаружили, — сказала Фнг; её лицо выглядело встревоженным, однако голос звучал до странного спокойно и ровно. — И это разрушило наши представления о границах возможного и бросило вызов прежним нашим умозаключениям, изобличая в них обычные суеверия. Умеренность также является разновидностью веры… Город Вварденфелл прекратил своё существование, разорванный противоречиями, которые, по правде говоря, были не слишком существенными. Раскол произошёл очень давно, но Кагренак вдохнул жизнь в зашедшую в тупик дискуссию и предложил новую теорию, объединившую в себе равно старое и новое мировоззрение, не отрицая истинности ни одного из них. — Мои поздравления… Уверяю вас, это весьма увлекательно, но из вашего рассказа я мало что понял, и Радак пообещал… Из них двоих головоломками увлекался Неревар. (5) Фнг покачала головой: — Наземные меры всегда куда-то торопятся. Когда-нибудь ты поймёшь, Ворин из дома Дагот. Когда-нибудь мы оба это поймём. (5) Когда Ворин встретил Неревара, все части головоломки, казалось, встали на свои места. Есть меры, живущие не своей жизнью. Ворин был одним из них. Предполагалось, что он будет служить своему брату Морину, когда тот станет новым Грандмастером, и после его безвременной кончины Ворин не знал, что делать. Он был тенью, не привыкшей к дневному свету, слугой мёртвого господина и номинальным главой Великого дома, которым не должен был руководить. Он утратил и цель, и веру. Он встречал смерть лицом к лицу, всматривался в её пустые глаза и принимал удручающую абсурдность происходящего. Ворин принял бразды правления, поскольку этого от него ожидали, но власть не доставляла ему никакой радости. Новые обязанности тяготили его, но одна только мысль о том, чтобы отречься в пользу Одроса, нарушить данное Морину обещание и попрать традиции, внушала Ворину ужас. Ему пришлось выбирать между бременем обязательств и бременем позора, между тем, чтобы принести себя в жертву Дому, или же Дом — в жертву своим эгоистичным желаниям. Проклятие Змея терзало его: он был самым удачливым и самым несчастным из смертных мужей. Когда Неревар, объявившись, провозгласил, что мечтает освободить Ресдайн из-под нордского ига, Ворин с разбегу нырнул в водоворот чужой для него судьбы. — О, Неревар, что я наделал? Что я наделал — ради тебя? Они никогда меня не простят. Ты слышишь меня? Никогда! — в который раз повторял Ворин, положив голову Неревару на грудь. — Я этого больше не вынесу! Своими сильными руками Неревар приобнял Ворина за плечи и нежно поцеловал его в лоб. — Не бойся. Я этого не допущу, ты слышишь меня? После войны я всем расскажу о том, что ты сделал. Никто не посмеет считать тебя предателем. Ворин, дрожа, лихорадочно поцеловал тёплую Нереварову кожу. — Нет, не говори ничего. Пусть они прославляют тебя! Мне не нужно их одобрение. — Чего же ты хочешь, мой милый Ворин? Он порывался сказать что-то печальное и возвышенное — например, “я не могу получить то, чего больше всего желаю”, — но не хотел лукавить: он всегда держал это в руках, но был проклятым мером, что совершил ужасную ошибку, и теперь боялся всё потерять. — Я хочу, чтобы ты мне это сказал… Да, я хочу услышать, как ты это скажешь, слово в слово: “Твоя жертва была не напрасна, Ворин. Мы не нарушили каждую клятву, что дали. В нашей победе не будет ничего постыдного”. Скажи это, пожалуйста. — Всё было не зря, Ворин. Твоя жертва была не напрасна. Завтра мы одержим победу. — А наши позор и бесчестие? — Поражение хуже смерти. Ворин откинулся на подушку, вспоминая о небесной лазури, и золоте виквитовых полей, и блеске украшений, и молодом лице, не отмеченном тревогами и сомнениями и сияющем, как солнце. — Я верю тебе, — прошептал он. — Я верю тебе, — сказал Ворин когда-то давным-давно, опуская глаза и испытывая странную смесь смущения и восторга; его официальный поклон получился немного смазанным. — Мрачновато для разговора в постели, — отметил Неревар с привычной беспечностью. Он перекинул ногу через ноги Ворина и так и лежал, лениво шевеля пальцами. — Как думаешь, Вивек сейчас в палатке у Альмалексии? — Надеюсь. Думаю, в этот самый момент он приподнимается на локте и спрашивает её: “Как думаешь, Ворин сейчас в палатке у Неревара?” Но Альмалексия слишком устала, чтобы ответить, и потому молча ему кивает. — Может, нам тоже стоит поспать. Завтра нас ждёт тяжёлый день. Кто знает, быть может, нам предстоит сражаться не один час. Думак, этот гордый глупец, не сдастся, пока не осознает всю безнадёжность своего положения. — Я не могу уснуть. — Почему? Что тебя беспокоит? Воспоминания? Старые шрамы? Скажи мне, Ворин, не замыкайся в себе. — Всё из-за шума. — Какого шума? Это всего лишь дождь. — Двемерские машины… Я слышу их повсюду. — Ворин зарылся лицом в Нереварову рубашку. Всему виной было что-то, что показала или рассказала Фнг — или же понимание того, как устроен двемерский мир, приходило к нему постепенно, и однажды Ворин проснулся и услышал ту самую музыку, которая была чем-то большим, чем музыка, и даже не заметил разницы. — Не знаю… — Всё в порядке… Ты знаешь, о чём я подумал? Давно хочу научить тебя одному заклинанию. Подними руку вот так, к звёздам, скрести средний и указательный пальцы… Да, вот так. После войны я научу тебя заклинанию замешательства. Оно отлично работает на грязекрабах. Они начинают есть у тебя с руки, а не пытаются её откусить. — Ты обещаешь? — Что именно? Неревар погладил Ворина по щеке, коснулся его подбородка и носа, игриво похлопал пальцем по его верхней губе. — Что не ввяжешься в очередную самоубийственную затею, как было уже… ох, я давно сбился со счёту. Чего стоит только то сражение на Арене, когда мы впервые столкнулись с даэдрическим титаном. — Конечно, я обещаю. Любовь придавала ему отваги.