Линька и кактусы

*** Чертова линька! Кроули застонал, яростно дергая себя за член и впиваясь зубами в угол подушки, чтобы не орать совсем уж в голос. Содрогнулся в последней судороге сухого оргазма (опять сухого!) и часто-часто задышал, балансируя на грани обморока. Едкие злые слезы щекотали виски и переносицу. Кроули терся лицом о подушку и давил в нее стоны — не только из-за слез, но и потому, что не тереться уже не мог. Чем угодно. Обо что угодно. Линька, чтоб ее. Днем было почти терпимо, Кроули даже рисковал выходить по делам. Ну или просто так выходить, чтобы не чувствовать себя в клетке. Разве что раздражительность и вспыльчивость сильно возросли, но тут уж не его проблемы, кто не спрятался — Кроули не виноват. Хорошо, что линьки бывают так редко, с прошлой он уже даже успел подзабыть, как это мерзко. Плохо, что эта линька, похоже, решила побить рекорд и оказаться на порядок паршивее всех прошлых. Сильнее всего накрывало под утро… Ничего. Это ненадолго. Неделя или две — а потом отпустит и все потихоньку придет в норму. И снова можно будет облегчать себе жизнь колдовством — во время линьки эти умения сходят на нет, как и прочие чувства и способности, возвращаясь к базовым человеческим, ничтожным до слез. Но самое паршивое в линьке даже не это, а мучительный зуд и нестерпимое желание потереться — сразу всем телом и обо что угодно, что-нибудь, неважно. А лучше — чтобы это «что-нибудь» было живым и горячим… Когда Кроули, постанывая от наслаждения, ерзал лопатками и ягодицами по простыне — ему хотелось выть от невозможности одновременно тереться о постель еще и грудью, и животом, и возбужденным членом. И коленями. И боковыми поверхностями бедер. И внутренними их поверхностями тоже. Пятками. Подмышками. Всем. Поэтому он елозил и крутился, словно был червяком на сковородке (ПРИМЕЧАНИЕ *ну или словно оставался самим собой, а вот суперсовременный матрас под ним был набит освященной землей прямо из-под церкви, что по ощущениям было куда ближе и мучительнее какой-то там глупой сковородки). Он метался по кровати, залитой слезами, соплями, потом и смазкой (но не спермой, дьявол ее забери, до сих пор так и ни капли!), изнемогающий от невозможности и противоречивых желаний, с зажатым в кулаке каменным стояком и звенящими от напряжения яйцами, то закручиваясь в одеяло, словно в тугой кокон, то снова из него выворачиваясь. Неизменным оставался только край жесткого тканевого покрывала, скрученный в жгут и намертво зажатый между плотно стиснутыми бедрами. И еще то, что кончить по-настоящему Кроули не удавалось никак. Мышцы живота крутило уже непрерывно, по позвоночнику волнами скатывались огненные мурашки, стекали между ягодиц и по бокам, настойчивыми ручейками устремляясь прямо в окаменевшие яйца, пальцы на члене непроизвольно ускоряли движение в безуспешных попытках приблизить вожделенный выплеск, но по тупой тянущей боли в мошонке Кроули понимал уже, что и этот оргазм тоже, скорее всего, будет сухим. И мысль о ванне со святой водой с каждым таким обломным недооргазмом казалась все менее пугающей. И еще одна мысль, возникающая всегда, стоило ему подумать о чем-то святом, да и вообще стоило ему о чем-то подумать... Кроули знал как минимум два действенных способа сильно облегчить себе жизнь во время линьки — но оба полагал неприемлемыми, хотя и в разной степени и по разным причинам. Впрочем, причины только казались разными на поверхностный взгляд: и в том и в другом случае от Кроули требовалось пойти на уступки и потерять часть себя. Кроули был демоном и знал об уступках все. А потому искренне их ненавидел — во всяком случае, в применении к себе самому. Уступка не похожа на кошку, что гуляет сама по себе и ходит, где хочет, в гордом одиночестве. Уступки — животные стайные. Сделаешь одну — и тут же придется делать вторую, третью, десятую, отказываясь от себя по кусочку, вроде бы и по маленькому, но снова и снова. Сотня-другая крохотных вроде уступочек — и что тогда останется от Кроули? В змеиной форме линька переносилась намного легче, и соблазн был велик. Но столь же велик был и риск после такой линьки окончательно потерять ту часть Кроули, что отвечала за сохранение человеческого тела. Линька ведь в том числе еще и закрепляет форму и содержание, переживешь ее в виде змея — и можешь уже просто не захотеть принимать человеческий образ даже на время. И перестанешь понимать, почему это было так важно для тебя раньше. Большинство демонов не видят в этом ничего ужасного. Все они давно прошли через подобные линьки, причем неоднократно, окончательно растеряв те крохи человеческого, что, возможно, присутствовали в них изначально по неисповедимому замыслу Всевышнего. Но Кроули был нетипичным демоном. Он слишком долго жил среди людей. Достаточно долго для того, чтобы человеческая часть его личности стала иметь значение — хотя бы в его собственных глазах. Он не хотел ее терять. Нет, не так — он не собирался ее терять. Не собирался становиться похожим на всех прочих демонов из-за глупой минутной слабости. Ладно, пусть не минутной. Но все равно — глупой. И все равно — слабости. И дохнуть он тоже не собирался. И он даже был благодарен несчастному развоплощенному Лигуру за то, что всю святую воду пришлось потратить на него и в тайном сейфе больше не стояло страшного термоса. Так было как-то… спокойнее. Так что первая возможность была точно не вариантом. Вторая же… Вторая существенно ущемляла разве что гордость и под утро становилась все более привлекательной. Никто ведь никогда не узнает… Ну же… Нет. Кроули рывком перевернулся на спину и уперся подошвами согнутых ног в матрас. Стиснутые колени ныли от напряжения, воспаленная кожа промежности ощущала каждую ворсинку и складочку прижатого к ней покрывального жгута и молила, жаждала, требовала усилить это давление, дернуть за торчащий вперед угол и протащить скрученный жгут между по-прежнему крепко сжатых бедер, чтобы наконец… Кроули рвано вздохнул, закусил губу и заерзал спиной по кровати, но покрывала не тронул. Хуже всего был внутренний зуд там, где никак не почесаться и не потереть. Внутри. Пусть и не очень глубоко, но совершенно недосягаемо. Вот и сейчас щекотная капля медленно пробиралась по уретре от основания члена к кончику — и делала это так издевательски неспешно, словно ее учителями были лучшие мастера девятого круга. Кроули застонал, извиваясь всем телом, словно нанизанный на эту каплю, ставшую центром его мироздания. Теряя остатки самоконтроля и изнемогая от невозможности ускорить процесс, он задергал бедрами, завертел головой по подушке и сжал член в кулаке, пытаясь поскорее выдавить неторопливую каплю. Если бы мог, он бы его наизнанку вывернул, и сам бы вывернулся, только бы… На каплю, впрочем, это не произвело ни малейшего впечатления – она прожигала себе путь наружу с прежней сводящей с ума неторопливостью. Кроули взмок и тяжело дышал. Каждое движение пальцев отдавалось в яйцах тягучей болью на грани удовольствия, и боли с каждым рывком туда-обратно становилось все больше, но не дрочить он уже просто не мог, как и не мог лежать неподвижно. Когда капля наконец выдавилась — Кроули снова облился потом и почувствовал себя курицей, после долгих мучений таки снесшей яйцо. Но ни малейшего облегчения не испытал. Бедра ныли, все тело ломило, член горел, болезненно отзываясь на любое прикосновение, яйца грозили лопнуть, перед глазами все плыло и мутилось. Смазка. Всего лишь чертова предэякуляторная смазка. Опять. Кроули судорожно то ли вздохнул, то ли всхлипнул. И сдался. В конце концов, это всего лишь крохотная уступочка. Совсем-совсем крохотная, а легче станет сразу и намного... С трудом расцепил сведенные судорогой пальцы. Отвел руку в сторону. Зажмурился плотно-плотно, морщась и кривя губы. И представил, как его перевозбужденного члена касается чужая рука — легко, невесомо, словно перышком гладит. Такие прохладные пальцы, несущие облегчение, такие гладкие, такие приятные, такие… белые. Член отозвался мгновенно. Да что там — отозвалось все тело, сотрясаясь крупной сладкой дрожью. А чужие пальцы меж тем ласкали головку, мягко, прохладно и нежно, снимая боль, жжение и мучительный зуд. Напряжение не ослабло, но перестало быть таким нестерпимо безнадежным, сделавшись предвкушающим и почти приятным. По вискам бежали горячие капли, дыхание прерывалось. Кроули зажмурился еще плотнее, до красных кругов под веками, представляя, как чужие (белые!) ладони, теперь уже обе, мягко и повелительно скользят вниз по члену, к его основанию — а навстречу им изнутри уже поднималась распирающая волна, острая, щекотная, жгучая, неудержимая... Пик приближался стремительно, Кроули взмыл на этой волне, захлебнувшись собственным криком. — А-а-а-с-с-с… Ему все-таки удалось взвыть бессвязно, хотя предательские губы так и пытались вытолкнуть имя. Вместо этого Кроули сдался еще раз (ПРИМЕЧАНИЕ *что мы там ранее говорили об уступках, помните?) — нашарил противоположные концы покрывального жгута и рванул их обеими руками, на себя и вперед, вверх, продирая между стиснутых бедер и представляя, как по промежности, преодолевая сопротивление, с усилием проходит плечо крыла, покрытого пушистыми белыми перьями, такое мягкое и такое восхитительно твердое. Неудержимое. Проходит уже не невесомой лаской, а с нажимом, сильно и грубо, именно так, как надо, доводя наслаждение почти до боли и мешая боль с наслаждением. А несколько перьев, словно пальцы, понятливо находят самое нужное место, самое чувствительное, больше всего требующее к себе внимания, и давят прямо туда, ох, да… вят… Кроули вскинул бедра, сильнее вжимаясь чувствительным местом в изгиб ангельского крыла, выгнулся, ерзнул — и наконец-то выплеснулся по-настоящему, горячо и обильно, обрызгав бедра, руки, живот. Кажется, даже и на подушку попало. Судороги острейшего наслаждения еще какое-то время выкручивали безвольное тело, превратившееся в растекшийся по кровати кисель. Кроули не сопротивлялся им, только дышал и вздрагивал. Дрожь потихоньку стихала, жжение под кожей снизилось до умеренного и вполне терпимого. Появилась надежда, что на сегодня все закончилось и по-новой его накроет только после следующей полуночи. От облегчения сразу же захотелось спать. Теперь, когда сухостойная пытка осталась в прошлом, выглядела она не такой уж и невыносимой. К ней вполне можно было отнестись с определенной долей иронии. И Кроули обязательно именно так и отнесется — как только слегка отлежится, придет в себя и поспит. Уже засыпая, Кроули скривил в улыбке ноющие искусанные губы. Что ж, он мог собой гордиться: как они ни пытались, но выстонать ненужное имя Кроули им так и не позволил — и это давало возможность сохранить остатки самоуважения, изрядно потрепанные чертовой линькой.