Линька и кактусы

*** — Это… что? — осторожно спросил Азирафаэль, еле заметно отстраняясь. Голос у него был… странный. Кроули замер. Уставился на свою руку, которой опирался на спинку кровати, — красиво очерченную руку идеальных пропорций, скульптурную такую, словно отлитую из бронзы… Прекрасной старинной бронзы, черно-зеленой и с выпуклыми чешуйками. А еще, даже не глядя на Азирафаэля, он твердо знал, что тот смотрит вовсе не на его руку. Он этот его взгляд буквально чувствовал... Не смотри. Не надо. За шесть тысяч лет человечество придумало массу самых разнообразных способов выхода из неловких ситуаций, от банального и редко пользующегося успехом: «Ой, а что это там за окошком?» до куда более интригующего и перспективного во всех смыслах: «А вы в курсе того, с кем ваша жена посещает массажный салон определенного рода по четвергам?» Люди — они очень продуманные и изворотливые. Демонам с этим сложнее. (ПРИМЕЧАНИЕ *Хотя бы уже потому, что демонам редко приходит в голову блажь оценивать любую сложившуюся вокруг них ситуацию с какой бы то ни было точки зрения, в том числе и проверять ее на наличие ловкости или же отсутствие оной, а также ее удобства или, опять же, отсутствия оного.) (ПРИМЕЧАНИЕ **К тому же обычно от существования в непосредственной близости демона бывает неудобно окружающим этого демона персонам, а вовсе не наоборот). Но если до демона каким-то чудом (или вмешательством Всевышнего) и доползает мысль о неловкости момента, он просто оказывается неспособен в нее поверить — в силу традиций, ничего личного. Смущенный демон нарушает гармонию мира (ПРИМЕЧАНИЕ* — во всяком случае — с точки зрения самого демона), а значит, такого просто не может быть, потому что не может быть никогда. А если вдруг и случается, то ненадолго и можно спокойно делать вид, что ничего вовсе и не было. (ПРИМЕЧАНИЕ* — смутившийся демон обычно убивает всех возможных свидетелей своего позора — и таким образом мир и на самом деле тут же возвращается в свое идеальное состояние, в котором демоны и неловкие ситуации не пересекаются). — А ты что — не знаком с анатомией змей? — Кроули усилием воли сложил в ухмылку онемевшие губы, в как можно более развязную и наглую ухмылочку. Медленно выпрямился, чувствуя, как каменеют плечи. Очень хотелось зажмуриться, но он разглядывал узор на обоях, потому что надо же было что-то разглядывать, а ни на свою руку, ни на Азирафаэля (тем более на Азирафаэля!) смотреть просто не мог. Судорожно нашаривать брошенные у кровати брюки (а потом нелепо и лихорадочно прыгать на одной ноге, путаясь в штанинах) он не собирался. Это было так же глупо и жалко, как и пытаться прикрыться ладошками, словно кокетливая селянка, изображающая застенчивость. Нет уж. Погибать надо стильно. — Но… два? В самом деле? Зачем? — Это, знаешь ли, была не моя идея! — Кроули мотнул головой, по-прежнему глядя в стену. Спокойно, спокойно. Улыбка. Стиль. Вот так. Больше всего ему хотелось отвесить самому себе хорошего пинка. Или засветить прямой в челюсть. Справа. А потом, может быть, добавить и слева, по обстоятельствам. За то, что так по-человечески расслабился — и в итоге потерял эту самую человечность, причем потерял в самый неподходящий момент, когда ничего невозможно скрыть. И исправить тоже уже невозможно. И говорить больше не о чем: нет таких слов, которые могли бы что-то исправить. «Не смотри, не надо!» он уже не сказал. Есть вещи настолько омерзительно-притягательные, что не смотреть на них попросту невозможно. И есть слова, которые лишь привлекают к ним дополнительное внимание. Так вот, «не смотри» — как раз из таких. Сейчас Кроули удержался от того, чтобы сказать: «Забудь». Есть вещи, забыть которые невозможно. (ПРИМЕЧАНИЕ* —например, лицо вагоновожатой несущегося на тебя трамвая, особенно если сам ты при этом лежишь на рельсах, ощущая шеей холодок одного из них и размышляя о вечном или о том, кто же такая эта Аннушка и зачем ей потребовалось столько масла?) И судорожно размышлял над тем, чего бы еще не сказать. «Надеюсь, мы сможем остаться друзьями?» или не менее жалкое: «Я тут вспомнил — у меня срочное дело в столице Австралии, в этой, как ее, ну ты же помнишь…» И возвращать себе человечность бессмысленно, даже если бы и получилось: ангел никогда не забудет увиденного. Не сможет забыть. И всегда при одном только взгляде на тебя будет вспоминать, каждый раз, при одном только взгляде... Не смотри. Не надо. Пожалуйста... Азирафаэль молчал, словно в оцепенении. И Кроули не выдержал, понимая, что зря, что его заносит, но не в состоянии ничего с этим поделать: —У нас, у змей, знаешь ли, всегда так. Сам не знаю — зачем. Кстати, ты мог бы и поинтересоваться у Всевышнего, ты же к ней ближе — какой в этом был глобальный замысел? Чтобы можно было сразу двоих, да? Или один запасной на случай, если вдруг второй потеряется? Хотя мне кажется, что Она просто могла посчитать это удачной шуткой и никакого особого смысла не закладывать. — Но почему они… такие? Кроули захлопнул рот на полуслове. Сжал губы, не собираясь ничего уточнять. Но через секунду не выдержал: — Какие? Ты мазохист, Кроули! — Такие… Скажи! Ну?! Давай, скажи это. И, может быть, тогда тугая острая боль, что свернулась под ребрами, все-таки лопнет. И можно будет дышать. Конечно, демонам дышать вовсе не обязательно, но за шесть тысяч лет Кроули как-то привык. Скажи! — Они похожи на… …На комок недоваренных склизских макарон, вываленных мимо вашей тарелки косоруким официантом из дешевой забегаловки? На клубок покрытых слизью дождевых червей, белесых и жирных, вывороченных на свет божий из своей теплой влажной уютной норки безжалостной лопатой садовника? (ПРИМЕЧАНИЕ *да, они у них именно такие. И да, их на самом деле два.) Да от одной мысли о таком, шевелящемся вблизи (не говоря о том, чтобы внутри!) собственного тела, стошнит любого. Мерзость как она есть. Позволить такой себя коснуться или коснуться ее самому... губами... ощутить вдруг под ними эту дрянь, почти что у себя во рту — причем ощутить совершенно неожиданно, вот только что все же было нормально и... И кое-кто не сдержался. Испытание не для слабонервных. — На Пеньяаблюзию... Ох, нет... наверное, все-таки больше на Ксиренбелькониз. Звучало как ругательства. Изысканные такие, ангельские. Но Азирафаэля хотя бы не вырвало сразу, это давало надежду. Нельзя. Нет ничего опаснее надежды, она делает слабым, ты уже попадался на это, и только чудом тогда все кончилось хорошо. * — Ксиренбелькониз Пышноплюмажная или Пеньяаблюзия Многоростковая... — Голос у ангела таял, словно мороженое в жаркий августовский полдень. — Право, даже не знаю, какую из них твои прекрасные цветы напоминают больше. Кроули так растерялся, что совершил невозможное — невероятное, немыслимое еще полсекунды назад — повернул голову, чтобы взглянуть Азирафаэлю в лицо. Поймать взгляд ангела ему не удалось — тот смотрел ниже. Намного ниже. И смотрел так, что у Кроули мгновенно пересохло во рту, а тело бросило в жар. И стало окончательно ясно, что втянуть с глаз долой (и от греха подальше) так некстати явившие себя миру органы не получится. Во всяком случае — не в ближайшее время и не без определенных манипуляций. Кроули сглотнул. — Цве…ты? — Ну да. Азирафаэль поднял на него сияющие глаза. Нет, он не издевается, он не такой... Лицо его буквально светилось (да что там — оно и на самом деле светилось явственным перламутровым сиянием), зрачки дышали, голос плыл: — Два прекрасных цветка… чудесных, восхитительных... у кактусов такие бывают, но редко… очень редко. И оба они расцвели для меня… Ох, Кроули! Это такой подарок, такой… ты даже не… Ох, Кроули, я сейчас разрыдаюсь! — О-о-о бо-о-оже! — простонал Кроули сквозь рваное хихиканье, откидываясь на подушку и прикрывая глаза ладонью за неимением очков. — Азирафаэль, ты невыносим! Когда-нибудь ты меня вконец доконаешь своими чертовыми ангельскими пафосом и эгоцентризмом! Ладно, ладно, если тебе так хочется, считай, что весь мир только ради тебя и вращается! И закаты только для тебя, и рассветы, и вообще, и… ну и это вот… тоже. Если тебе так нравится. Азирафаэль не сдержал своего обещания: рыдать он не стал. Вместо этого он через некоторый промежуток времени придвинулся к Кроули поближе с довольной усталой улыбкой, крепко обнял свое сокровище обеими руками, умостил белокурую голову между коварным плечом и суровым подбородком и заснул — совершенно счастливый. Но это было уже потом. А сперва он, конечно же, как истинный и увлеченный своим делом садовник, отдал должное двум великолепным и почти что не хищным актиниям, распустившимся ради него. И ухаживал за ними так тщательно, отдаваясь этому занятию со всей страстью и пылом, что заставил их хозяина и повелителя содрогаться в пароксизмах удовольствия, рвано дышать, поджимать колени и выгибаться снова и снова, а также стискивать постельное белье судорожно сжимаемыми пальцами и впиваться зубами в угол подушки в тщетной попытке не скулить — ну или хотя бы делать это не слишком громко и пошло. К тому же обнаружилось, что живая бахрома не просто приятна на ощупь, но еще и весьма чувствительна, и если запустить в нее пальцы, словно в густую траву, и провести руками, словно гребнем, пропуская толстенькие упругие ворсинки между пальцев — Кроули совершенно теряет голову и самоконтроль, начинает извиваться как сумасшедший, судорожно стискивает ногами бока Азирафаэля и стонет так откровенно, бесстыдно, голодно и жалобно, что против такого искушения не смог бы устоять ни один ангел. Потом, правда, Кроули опомнился — и настала очередь Азирафаэля часто-часто дышать, розоветь всем телом, дрожать, стонать, выгибаться и выкрикивать имя своего дорогого демона снова и снова, до полного изнеможения. Должен же был демон доказать, что является ничуть не менее опытным и ретивым садовником. К тому же у него имелось существенное преимущество — ему не приходилось трудиться на два фронта. И стоит, пожалуй, отметить, что ангел в полной мере оценил эти его труды, отметив их бурным салютом, продолжительным и многократным. Уже совсем засыпая, Азирафаэль думал о том, что он очень счастливый ангел. Действительно, редко кому может так повезти, чтобы целый демон с двумя восхитительными (и, как выяснилось опытным путем — чрезвычайно чувствительными) цветами — и в полном его, ангельском, распоряжении! И можно теперь любить его, сколько душе угодно (ну это если бы, конечно, у ангелов была душа). И ничуть не бояться, что от этой любви с Кроули может случиться что-то плохое: Кроули не грозило стать кактусом, он и так уже им был, так сами подумайте, чего же еще бояться? К тому же Кроули был первым кактусом, расцветшим ради него, Азирафаэля! *** (ПРИМЕЧАНИЕ* — полагая, что днем ранее все завершилось благополучно не без вмешательства некоего чуда, Кроули и сам не догадывался, насколько же он был близок к истине. Поскольку если бы он спросил Азирафаэля, зачем (а главное когда) тот купил для гостевой спальни толстый пушистый ковер... и вообще зачем он ее устроил, эту самую гостевую спальню, ведь редкие гости (и даже тот один, который последнее время был вовсе не редким) никогда не задерживались у него на ночь... — ангел вряд ли сумел бы ответить что-либо вразумительное). (ПРИМЕЧАНИЕ** — никогда не играйте в карты с той, что крапила их до начала проектирования Вселенной).