Жжёный сахар

— Жанчик! Сходишь со мной за брюками? Жан быстро запульнул тлеющую сигарету в открытое окно и лихорадочно его захлопнул. Комната успела провонять, так что он спустился к матери сам. — У тебя разве нет брюк? — Мы пойдём не мне, а тебе за брюками. — А мне брюки зачем? — Жан столь офигел от такой новости, что аж забыл врубить режим быкования. Уж за чем, а за своими шмотками он следил. — Так у тебя их всего три штуки! Из них двое рваных. Жан тяжело опустился на табуретку. Жаль, что из гаража мать не видела, как виртуозно он закатил глаза. Миссис Кирштейн была полна противоречий: будучи отнюдь не глупой женщиной, она никак не могла взять в толк, что дырки на джинсах сына — дань моде, а не следствие его хулиганской деятельности, которую он, кстати, (почти) успешно от неё скрывал. Она полтора года не могла заметить три прокола в сыновьих ушах, зато откуда-то знала, сколько у него брюк и какие они. Жан хотел что-нибудь съязвить в ответ, но вовремя вспомнил, что сегодня и только сегодня у него припасён козырь в рукаве. — Звиняй, ма, я сегодня в кино с друзьями. Совсем как ты мне советовала. — Неужели? — Серьёзно. Вот, глянь, — Жан заглянул в гараж и с нескрываемой гордостью продемонстрировал высунувшейся из-за шкафа матери скриншот схемы кинозала. — Видишь, вот тут сижу я, а тут — мой друг. Мама посмотрела на экран, поджала губу в знак одобрения и тут же хитро заулыбалась: — Так друг или подруга? Вы вдвоём… Жан повторил многозначительную улыбку матери и ничего не ответил. Пускай считает, что сынуля на свиданке. Может, цацкаться с ним меньше будет. Так он надеялся. Надежда эта, правда, рухнула минуты за две до выхода, когда мать встретила сына в коридоре и сунула ему некий газетный кулёк. — Вот, жжёный сахарок сделала. Возьми с собой, девочку угостишь, ну, в смысле, ребят… — звонкий смех. — Я помню, ты его в детстве так любил; я готовлю что-нибудь, а ты всё просишь: «Мама, сделай, сделай!»… — Ага, спасибо, — Жан схватил кулёк и сунул в боковой карман тех самых своих раритетных брюк, которые не были драными. Легче было взять, чем объяснять свой отказ и убеждать, что он угостит девушку кое-чем поинтереснее домашних конфет. Городской кинотеатр выглядел точно так же, как и 13 лет назад, когда Жан впервые пошёл в него с родителями. Не то, чтобы он так отлично помнил тот день, просто с тех пор здесь ничего не менялось. Кроме естественного износа мебели и штукатурки, конечно же. Перегоревшую лампу слева от неоновой вывески не вкручивали лет десять точно — Жан мог вспомнить это даже сейчас, когда светило солнце и лампы не горели. Попкорн тут готовили недурной, но машина для его приготовления при нагреве порой начинала издавать звук приземляющегося вертолёта, что тоже не говорило о её молодости. Древние, с бордовой обивкой, кресла обладали жёсткостью, способной обеспечить оквадрачивание абсолютно любой жопы всего за один киносеанс. На их деревянных подлокотниках красовались артефакты наскальной живописи вроде «Здесь был Порко» и «Я Флок, а ты лох». Все эти надписи Жан знал наизусть, потому что сейчас, зайдя в уже тёмный кинозал, прочитать их он не имел возможности. Поговаривали, в других кинотеатрах перед началом сеанса крутят анонсы фильмов. Здесь же их щедро мешали с обычной рекламой местных компаний и заведений. Жан постарался подойти чуть позже времени в билете: меньше всего ему хотелось слушать, как бородатый блондин-очкарик в возрастном диапазоне от 25 до 65 лет впаривает услуги по отделке стен. Пройдя в зал, Жан узнал две новости: хорошую и плохую. Хорошая новость: других зрителей, помимо Жана и его соседа, в зале не наблюдалось. Плохая новость: потенциального соседа тоже не наблюдалось. Жан расстроился от этого не сильно, но больше, чем следовало бы. Он и не заметил, как начал считать главной забавой на сегодня не фильм, а свою потенциальную жертву. Правда, отчаиваться было рано: сосед, конечно, мог не явиться, а мог тоже не хотеть смотреть тонну нудной рекламы. Мог просто опоздать, в конце концов. Жан пожалел, что не взял бутылку пива. Нужно было избавиться от лишних мыслей. Расслабиться, да — он здесь именно за этим. Узкие проходы между рядов были явно придуманы не для зрителей с километровыми ногами, так что Жану пришлось закинуть обе ноги на спинку кресла перед собой. Не сказать, чтобы ему это было неприятно. А на остальных — плевать. Он здесь один… всё ещё. Это начинало напрягать, и Жану пришлось заставить себя сосредоточить внимание на экране. Там трейлер очередного кассового блокбастера наконец сменился логотипами многочисленных студий, спонсоров и продюсеров фильма. Концептуальные и геометричные, они медленно появлялись и исчезали под тихую музыку, походя на гипноз. Жану казалось, он на приёме у психиатра и вот-вот заснёт. Психиатр спросит его, что он видит, а Жан скажет, что видит зелёное, во весь экран, футбольное поле и пацана в чёрной куртке, идущего по нему прочь от зрительного зала. Психиатр спросит, что он слышит, и Жан скажет, что возле него что-то прошуршало тихо-тихо, как мышка, скрипнуло и затихло. Психиатр попросит его повернуться на звук. Жан повернётся и увидит: аккуратное бледное лицо с курносым носом, высеченное из тьмы контрастными лучами киноэкрана. Тень на шее от чуть отросших за лето волос. Большие глаза с синей радужкой, ставшей от света почти прозрачной с его угла обзора. Их взгляд скользнёт по Жану украдкой. Раз, два — и тут же убежит. А Жан услышит в своей голове щелчок — его невидимый психиатр скажет ему проснуться. Но спал ли он? Должно быть. Потому что здесь творилась какая-то херь. Здесь творилась самая непредсказуемая херь в мире. И с ней надо было что-то сделать. Надо было хотя бы что-нибудь сказать. Хотя бы поздороваться. Хотя бы раскрыть свой рот и… — Ж-Жан. — Здорова, Армин. Голос Жана не дрогнул. Он не сомневался в своих актерских способностях: в началке ему как-то пришлось играть злую королеву-мачеху в постановке про Белоснежку. Сейчас он бы даже смог выдать ещё пару реплик, если бы вдруг не разучился шевелить языком. Почему Армин? Почему здесь? Разве он не на экскурсии с остальными? Жана, естественно, посещала мысль, что его соседом может оказаться какой-нибудь здоровяк, над которым не удастся постебаться. Армин не был здоровяком. И всё-таки Жан не мог… Были бы они здесь два года назад, Армину мало бы не показалось. Как всё просто было тогда. Пользоваться тем, что он слабее, тем, что он не даёт сдачи, смотреть на то, как он реагирует — Жану нравилось. Но он не мог вспомнить момента, когда говорить с Армином стало нравиться больше, чем издеваться над ним. Момента, когда он спросил себя, а бесил ли его этот «беленький мальчик», как называла его Жанова мать? Или просто так нравилось стебаться над кем-то? Хоть над кем-нибудь. Вряд ли такие моменты бывают. В жизни всё происходит слишком плавно, но так быстро, что, глядя назад, видишь это как секундную вспышку. Момент. Момент, когда он начал понимать Армина, Жан вспомнить мог. Понимать не в чувственном плане, а в языковом. Первое время в их новой компании Армин больше всех по привычке общался с Марко. Жан никогда не понимал, что за пургу несут эти двое поехавших: какие-то тайтлы, форчаны, онгоинги. Ничего из этого Кирштейн не знал и, честно говоря, не хотел знать. Потом Марко переехал, и вдруг оказалось, что Армин может говорить не только учебными терминами и анимэшной тарабарщиной. Вдруг оказалось, что он всё это время знал человеческий язык. Что умел пить, не пьянея дольше всех, срезать замки на интересных заброшках и даже прокладывать районную локалку от дома к дому. Он классно шутил, а иногда говорил что-нибудь чертовски криповое с серьёзной миной, и у всех бежали по коже мурашки. Плюс сотку к напряжению в такие моменты Армин добавлял загадочным сверканием очками. Стоп. Разве они сейчас не на пятом ряду? — Где твои очки? — Жан старался звучать как можно незаинтересованнее. Армин отмахнулся. — Я летом сделал операцию. — И… теперь всё видишь? — Ага, всё вижу. А Жан не видел. Он пялился в экран битых двадцать минут, а его мозг не регистрировал абсолютно ничего из приключений двух студентов театралки, ищущих пропавшую подругу. Потому что сам он нескончаемо искал, что сказать Армину. Между ними практически осязаемо ощущалась пустота, которую не могли заполнить даже отрывисто-драматичные реплики киногероев. Потому что так было всегда. Всегда, когда они оставались один на один. Что-то мешало, не давало уйти, тянуло Жана за рукав, шептало на ухо «Ты должен что-то с этим сделать». И Жан делал. Мучил Армина, тыкал пальцами в рёбра, таскал за волосы, швырял в женский толчок его портфель. Жан делал херню. Херню, превратившую пустоту между ними в космический вакуум, в котором было нереально дышать. Всё было очень плохо. Когда они сдружились, стало лучше. Незначительно, но всё же. Каждый раз, оставаясь с ним наедине дольше, чем на пять минут, Жан размышлял, слышит ли Армин эту же тишину между ними? Однажды на пьянке Жан извинился перед Армином за всё былое. Он давно хотел извиниться. Прощение должно было заполнить эту пропасть раз и навсегда, разве нет? Но она осталась, как дырка на модных джинсах. Она оставалась всегда. Вот и теперь невидимая прореха засасывала, как водоворот. Так сильно, что Жан незаметно для себя чуть склонился к Армину, опираясь на подлокотник. Будто хотел что-то сказать (а он хотел!), но не говорил. Говорили на экране. Курили долгими затяжками у клубов с грязными вывесками, ругались, гуляли по рельсам, а потом кудрявый главный герой повернулся к лучшему другу и спросил: — Хочешь газировки? — Ну, хочу, — хохотнул зачем-то Жан. Он не мог уже ничего не сморозить. Хоть какой-нибудь бред, лишь бы да. Главный герой почему-то ничего не ответил Жану с экрана, зато в плечо его бомбера что-то неловко ткнулось. Жан повернулся и с ошарашенной осторожностью принял у Армина из рук большой стакан колы. Отпил через трубочку — и только сейчас осознал, что действительно хотел пить всё это время. — Давно замечал: ты никогда не говоришь «Спасибо», — Армин посмотрел на Жана безо всякого раздражения, когда тот вернул ему колу. — Тц, да не люблю я все эти телячьи нежности… — начал было Жан, а потом подумал, что он ведь, в самом деле, не престарелая сука из придорожного магазина, которая не умеет быть… как там они говорят… «подобрее»? И сказал: — Спасибо. Армин полуулыбнулся, протянул Жану ведёрко попкорна, а Жан впервые вдруг ощутил, что пустота между ними наполнилась чем-то приятным, как надёжная рукоятка на руле мотоцикла. Пожалуй, не так уж это и паршиво — «быть подобрее» и «говорить нормально». Фильм продолжался. Попкорн хрустел на зубах. На экране плакала измождённого вида девушка, прижавшись к зеленой стенке телефона-автомата. Она повторяла что-то про жжёный сахар. Раз за разом. — А… что у них такое «жжёный сахар»? — Жан наклонился к Армину, и тот повернул к нему округлое и светлое, точно подсолнух, лицо. — Ты не слушал? Это наркотик. Она собиралась его загнать, а кто-то стырил, так что у неё теперь проблемы. — Наркотик, да? У меня тоже есть, хочешь? — Жан зашуршал рукой в кармане брюк и выудил оттуда многострадальный мамин кулёк. — Блин, нет! Что это? — только Армин умел отказывать с горящими от любопытства глазами. — Ну, жжёный сахар. Настоящий. Давай… — Жан, я не принимаю нар-… — Да ладно, всё легально, смотри, — Жан блеснул маленькой бурой каплей сахара в воздухе и поймал её ртом, — опа! — Стой, это… Дай! — Говорил же, всё легально и вкусно. Не думай больше обо мне так плохо, а? — Ладно, не буду, если оставишь мне одну конфету. — Оке, — просмеявшись, Жан сполз ниже в кресле, взялся за подлокотник и впервые за час фильма обнаружил там руку Армина. Кажется, смелел не только один он. Кажется, пустота затягивала не его одного. И её становилось всё меньше. От газировки во рту стояло кислое послевкусие. Приторная, она не приносила никакого кайфа, только умножала жажду в стократ. Жану чертовски повезло, что у него оказался с собой жжёный сахар — лекарство от мерзкого привкуса. Жжёный сахар таял на языке, до последнего оставаясь сладким. Жан понимал, почему так обожал его в детстве. Жан понимал, почему киношные школьные барыги готовы были рвать и метать за жжёный сахар. Даже будь он в фильме просто конфетой, а не наркотиком, Жан бы их понял. Ему вдруг стало очень спокойно. По растрепанной голове прокатились мурашки, уши заложило. Невидимый психиатр улыбнулся ему с той стороны экрана, увидев плоды своей работы. Наконец-то. Странное чувство. Видеть, как кто-то целует кого-то на экране. Позволять себе, сидящему за прозрачной четвёртой стеной от них, вникнуть в это, поверить в это, почти насладиться этим без стыда. А потом осознать, что кудрявый главный герой целует своего лучшего друга. И оцепенеть, когда Армин спросит: — Всё окей? — Ну… — Ты знал, что здесь такое? И бояться ему ответить. Впервые, блядь, в своей жизни до усрачки бояться хлюпика Арлерта. — Не, вообще не знал. — Можешь отвернуться, если тебе такое некомфортно. Я скажу, когда они закончат. — Серьёзно?! — у Жана вырывается издевательский смешок. — Да я нормально к этому отношусь. Чё в этом такого? — Ладно, просто ты не похож на тех, кто… — Я не гомофоб, ясно? — рявкает Жан и тут же смягчает: — Я отношусь к этому нормально. Обычное дело. — То есть, ты мог бы… — Блин, да, я мог бы! Не веришь? — Жан переводит взгляд на Армина, а тот пялится на него с такой виновато-смущённой лыбой, будто ему стыдно за то, что не верит. Но не верит же! Слабаком считает, наверное! И ведь молчит, опять оставляет чувство незаполненного пробела между ними, с которым внутренний голос Жана говорит что-то сделать. И в этот раз Жан даже знает, что. Есть такая штука — «Правило трёх секунд». Так вот, оно распространяется не только на упавшую еду. На поцелуи тоже. В любом поцелуе у тебя всегда есть три секунды на то, чтобы отстраниться и сказать, что ты прикалывался. Жан пытается это сделать дважды: в первый раз не получается у него самого, а второй раз Армин хватает его за затылок и проталкивает его язык глубже себе в рот. Их поцелуй ни хрена не такой ватно-нежный, как образец на большом экране. Неаккуратный, со стуком зубов друг о друга, с прикусанными губами, со звонкими непристойными звуками. Они не представляют, как это делать, но им это очень нравится. Жану нравится точно, и его ноги падают с передней спинки на пол, потому что он наваливается на Армина и впервые ненавидит дряхлый кинотеатришко за неубираемые подлокотники. Армину тоже нравится: он цепляется за Жана, тянет к себе, и Кирштейну аж не верится, что мелкий гик может быть таким сильным. Всё это время, кстати, мог. И по морде мог отвесить, но предпочитал не. А теперь вот — его целует. Пропасти между ними больше нет. Эта пропасть никуда не делась, просто они в неё свалились и летят теперь неизвестно куда. В этом полёте — полная невесомость. Жан не чувствует пола. Не чувствует ног, потому что Армин каким-то совершенно пластичным движением перетекает со своего кресла на Жановы колени, что делать категорически нельзя, потому что риск наткнуться на стояк Жана здесь составляет двести процентов. Так, конечно, удобнее, но Жану чертовски от этого всего неловко… пока он сам рукой не натыкается на чужой стояк. Всё становится предельно ясно. Лица Армина почти не видно в тени, Жан вспоминает его черты, достаёт их из памяти, нащупывает губами пимпочку курносого носа и съезжает от неё вниз к маленькому мокрому рту, который он мечтает сейчас увидеть на своём члене. Это не первый поцелуй — ни для кого из них — и всё же Жан свято верил, что целовать парня хотя бы капельку противно на вкус. Видимо, только если этот парень — не Армин. Армин обламывает все его предрассудки. Армин хорошо пахнет чем-то новым, молочным и чистым. У Армина слюни — сироп. Армин, блядь, сладкий с горчинкой на вкус — идеальный жжёный сахар. Идеальный наркотик. От него невозможно оторваться — через секунду захочешь добавки. Вот только как её получить? Останавливаться поздно. Двигаться дальше страшно. Остаётся только продолжать, поддаваясь дурацким подростковым инстинктам. Слишком много мыслей — и ни одной нужной. Жан пытается отключить такую ненужную сейчас голову, а потом Армин ёрзает по выпуклости в его штанах, и у Жана в башке вышибает пробки. Всё, о чём теперь мечтает Жан, это чтобы Армин сделал так ещё раз. И Армин делает. А потом делает Жан: прижимает друга к себе за талию вплотную и толкается бёдрами вверх. От трения так приятно, что член аж жжёт, и Жан повторяет свой нехитрый манёвр снова и снова, бесстыдно положив руки на Арминову задницу. Его несчастный, натянувший до предела ткань брюк половой орган тыкается Армину невесть куда, но Жан лишь думает о том, куда бы он тыкался, не будь на них одежды. Блядь. Откуда вдруг такие наклонности? Никогда такого не было. И вот опять, ага. Ну, пусть будет, раз есть. Хорошо же. И Армин красивый. Охуенный Армин, если честно. Жан это точно проверил: всего его уже через одежду ощупал. Но это — как есть конфету в обёртке — невыносимо. И Жан разворачивает конфету. Расстёгивает Армину штаны, приспускает резинку боксеров. Собирает в кулак всю свою волю, потому что он никогда не. Такого вот — точно не. А потом в тот же кулак сжимает непривычно чужой, гладенький пенис. Армин вздрагивает испуганной травинкой, но Жан-то знает, что он от этого тащится. Откуда знает? Может, мужская солидарность, а может, от того, как Армин жарко выдыхает ему в губы от каждого прикосновения его руки. Это заводит, и Жан готов поклясться, что скоро дырку на штанах Армина протрёт своим многострадальным стояком. Им бы снять всю одежду и сделать это нормально, но кто же раздевается в общественных местах? Вот так парадокс. Армин кайфует, откидывает голову назад, и в свете серебряного экрана Жан замечает в его ухе блестящее колечко. Мельком он вспоминает, как в начале лета Арлерт просил у него контакты пирсинг-студии, где Жан бил себе все уши. Значит, всё-таки сделал. Жан почему-то испытывает чувство гордости за то, что приложил к этому руку. Ему надо как-то показать Армину, что он заметил его обновку, и Жан, снова наклонив Армина к себе, прикусывает его за ухо. От укуса Армин вскрикивает так грязно, что охота рот ему с мылом вымыть, но мыла у Жана с собой нет, зато есть собственные губы. На экране хаотично мелькают образы и расплываются пятна света. Слышны выстрелы, вой полицейских сирен, и кто-то из героев кричит: «Скорее, скорее! Быстрее, чёрт возьми!». И Жан кричит про себя то же самое, а Армин, как по команде, скачет на нём всё быстрее, потираясь горячим членом о его ладонь. Жан уже весь взмок от и до. Одежда липнет к телу как вторая кожа. Жан думает расстегнуть хотя бы ширинку, но уже не уверен, что успеет. Под звук разбивающегося стекла в колонках «Долби Диджитал» он наклоняет Армина к себе и целует в губы вновь. И кончает. Себе в штаны. А Армин — себе на живот и джинсы, ну, и тоже Жану на штаны. Начинаются титры. — Пиздец, — говорит Жан потом в безлюдном мужском туалете. Он ворчит что-то про то, что теперь придётся идти с матерью покупать-таки ещё одни штаны — эти были последние чистые. А Армин моет дрожащие руки, а потом вдруг молча подходит, крепко целует Жана и языком вкладывает ему в рот тонкую сосульку жжёного сахара. То, что осталось. А Жан вдруг чувствует, как резко расхотелось курить. В мокрых брюках идти неудобно и стрёмно, и Жан повязывает бомбер на бёдра, прикрываясь. Только на парковке снимает его, чтобы не мешался при езде на мотоцикле. Армин стоит рядом, провожая его и, наверно, вспоминает, как в фильмах ребята на байках говорят остальным что-нибудь ужасно крутое перед тем, как уехать в закат. Жан решает его не разочаровывать. Говорит: — Знаешь, Армин, меня часто бесило, как ты липнешь к Эрену и Марко. Но я всегда считал, что в тебе что-то есть. — Как-то грубо звучит, — Армин хмурит густые светлые брови. — Тебя подкинуть до дома? — приходится сменить тактику. — А вот это уже куда лучше. — Жану кажется, он слышит улыбку. Жану кажется, он сам чуть не улыбается. Пока Армин устраивается позади него на байке и надевает его единственный шлем, Жан Кирштейн думает о том, что не так уж это и плохо — иногда быть подобрее.