Гость

Что есть Господ в сердце моем? Что есть длань, возвышенная над головой моей? Что есть в ней истина, а что ложь? Что тьма, а свет? Верен ли путь, избранный мною в служении, в правде, что я несу на своих плечах? Под силу ли мне, рабу Божьему, преодолеть порывы ненависти, страха и голода во имя высшего блага? Что есть это высшее благо? Кто я, чтобы судить высшую силу? Кто я, чтобы судить самого Господа? Он шепчет мне, сквозь порывы моей кровожадности о том, что я должен устоять в своей вере, что я должен продолжать свое дело. Но верно ли это, если деяния мои приносят другим страдания? Верно ли это, если чужая смерть перестала приносить удовольствие мне? Что есть человек? Букашка. Одна овца в стаде агнцев, которых Господь направляет. Один отбился — всё стадо не пойдет за ним. Уж я-то часто лицезрел это глазами своими, да не застелет их тьма и ересь тела моего! Да не испоганит еще боле душу мою грязь мирская! Да растворю я тьму и злобу, грех и плоть, дабы наставить их, непокорных, на путь истинный. Что есть демоны? То волки, пожирающие стадо, как грехи плотские. Они искушают, насылают грязное неведение на бедных овец, не знающих всей истины. А кто я? Я пастырь? Я волк? Или я нечто большее? Пути Господни неисповедимы, а потому не имею я права даже вопрошать о роли своей в сей игре. Мне одно дано — слышать и исправлять. Может, я сторожевой пес? А может, я и есть Дьявол? А может быть, это сам Дьявол науськивает меня, извращая мою и без того грешную черную душу, погрязшую в своей отвратительности и беспечности? Нет. Я ни за что в это не поверю. Пока я крепок в своей вере, до тех пор я буду слушать Господа и следовать его велениям, ведь иначе всё пропадет. Иначе я не избавлю мир от всей грязи и нечистот душ. Что есть та грязь, как не грех? Что есть тот грех, что не подобен кровопийце? Коварство, жажда, прихоти… всё то, скопившееся в бренной душе, но не для тех, кто силы той не возжелал. За что Дьявол наслал на землю сие Бедствие, мало кто может узнать, но одно ясно точно — они с ним знакомы. И, что самое неприятное, под его развращенную руку попал я сам. Возможно, такова роль моя, отведенная Господом, ведь зачем иначе он даровал мне слабое тело, не насытив его жизненной силой, отдав его потом в оковы дьявольской стати. И насытив смертью, которую я вынужден нести, аки бремя во имя исправления грехов человеческих. Он развязал мне руки, он позволил мне убивать, позволил творить грех, но вернул меня, обозначив истину, даровал мне глаза, чтобы видеть, даровал магию, чтобы вершить, даровал мне тьму, чтобы выводить из неё на свет других грешников. Многих ли я наставил на путь истинный? Не счесть. Многих ли я окунул во мрак? Еще больше… Я всё еще не искупил себя и, возможно, не искуплю никогда, но… … почему дитя снова умирает на моих руках? Почему я вижу его бледные губы, слышу, как его сердце практически перестало биться, чувствую, как похолодела его кожа. Неужто такова расплата за мои грехи? Смерть всех, кто рядом со мной? Неужто создатель разрывает его тело, покуда тело его — моя душа? Неужто мало боли? Неужто и дальше все вокруг должны страдать? Огонь очистит их. Он всегда очищает. Иные кровопийцы столбенеют при виде креста, но моя душа не жжёт, лишь тело дрожит от лихорадки. Господи, сколько еще мне нужно, чтобы избавить их от страданий? Сколько еще ты будешь терзать мою душу? Отпусти хотя бы это дитя — позволь ему жить эту жизнь в неведении агнца, который бредет в середине стада, не ведающий, что дальше — непроходимая тьма и зло. Пускай же он остается слепым, если это его обезопасит. Как ты хочешь, чтобы слепой увидел свет? Как ты хочешь, чтобы бездушный полюбил? Того ты желаешь? В том моя роль? Так знай же, тьма извратила меня. Знай же, что ныне я не буду дланью твоей и предпочту смерть, если ты лишишь его жизни. Пускай муки Ада поглотят меня, я уже оставил мечту искупить грехи. Что стоит одна жизнь тысяче капель пролитой крови? Ничто. Но что стоит жизнь, которую всеми силами желаешь спасти? Кто он, Господи? Почему он здесь? Какую роль дал ты ему, почему так тяжко мне отпустить его в твои объятия, как убиенного? В чем замысел твой? Как мне нести правду, если я и сам ее не ведаю? Избавь от мучений! Позволь ему прожить хотя бы день. Я держу его тело и вытираю холодный пот с лица. Не вижу глаз, еле различаю дыхание. Он весь иссох, словно осенний лист, и кто виновен в этом? Лишь я. Каюсь ли? Каюсь, но то мои пороки, то моя бурлящая мертвая кровь, забава. Хотел ли я его смерти? Немного. Но больше я хотел его жизни. Как ребенок, играющий с неизвестным зверьком, как кот, играющий с мышью. Я не ведаю боли, которую причиняю и молю наказать за то меня, а не его. Сжимая в своих объятиях его бренное тело, я слышу, как истошно в груди бьется ослабевшее сердце. Не знай я смерти в своих глазах, сказал бы, что это хорошо, но биение столь слабое, что каждый раз я ожидаю последний стук в его груди. Пропасти в его глазах, полуоткрытые губы, обездвиженное тело. Мне знакомо явление смерти. Это оно. О, Господь Всемогущий! За что?! Я не слышу! Не слышу, как стучит его сердце! Я слышу лишь шум пурги за окном, я слышу, как по коридорам моего замка гуляет сквозняк. Я слышу, как тьма внутри меня щекочет ужасом горло, но его сердце… его я больше не слышу! Я простираю ладонь над его грудью и шепчу слова заклинания. Чувствую, как по коже моей пробегает горячая дрожь. Я не люблю обращаться к дьявольским силам, но надеюсь, что молитва искупит этот грех. Ради спасения жизни этого юноши, я готов пойти на отчаянные меры. Я слышу стук, но не в груди этого дитя. Стук в мою дверь. На пороге моего дома человек. Он тяжело дышит, он устал. Он бежал сквозь бурю, но длань Господня направила его ко мне. Обратившись во мрак, я спускаюсь вниз и встречаю его. Передо мной аптекарь. - Я принес кровь, - сказал тот, не размениваясь на приветствие. - Он… — на моё лицо наползла в безумная улыбка, ибо я потерял всякий рассудок, когда, отчаявшись, вновь поверил в проведение. — Он умирает.

***

Осаму видел себя маленьким ребенком. Он сидел у самой стены карточного домика в кромешной тьме и слышал только шуршание за бумажными стенами. Его окружали странные тени, протягивающие черные руки и упрашивающие выйти. Упрашивающие пойти с ними. Вот только они не говорили, куда именно. Дазай не боялся, не шевелился, не чувствовал холода и голода. Он на мгновение стал ничем – пустующей оболочкой. Возможно, его душа – это внутренний ребенок, а карточный домик – разваливающееся на части тело. Парень не понимал, что означают все эти видения, однако он понимал, что его убежище совсем скоро развалится. Червовые символы начали расползаться, будто кровоточа, а затем и сквозь щели в белых стенах начали просачиваться алые струи горячей крови. Она заливалась внутрь, наполняя маленькое помещение. Несколько мгновений, и вот Осаму уже сидит по пояс в крови. Ребенок понимает, что это ловушка, ведь за пределами домика уже всё давно утонуло. Он всё еще не паниковал, однако чувствовал, как дыхание становится тяжелее, глаза закрываются, и вот темно-красные потоки накрывают его с головой. Горячая кровь обволакивает его, и он даже чувствует некоторое удовлетворение. Он тонет всё глубже и глубже, однако тепло ласково окутывает его в нежное одеяло из блаженства. Хочется уснуть и больше никогда не просыпаться. Но вот он выныривает, и лютый холод обдает его уже настоящее тело – молодого юноши. Он стоит по пояс в ледяной воде, и суровые морские волны пытаются сбить его с ног. Чей-то голос он слышит со стороны берега, однако тот так далеко, что Дазай даже не понимает, кто это. Пытаясь справиться с пронзающим кости холодом и силой воды, он направляется к источнику звука. Пару раз волны всё же сбивали его с ног, и он падал, захлебываясь соленой водой. Кое-как дойдя до берега, он понял, что там никого нет, однако он точно видел чей-то силуэт и слышал голос. Он оборачивается, пытаясь найти того человека, а затем видит, как некто стоит по пояс в воде, как и он сам стоял недавно. Присмотревшись, Осаму понимает, что это он – худой, изнеможденный. Из его пустых глазниц струятся багровые струйки по бледным щекам. Мгновение – и его копия падает в воду, и волны накрывают тело с головой. Юноша стартует с места, пытаясь добежать до второго себя, однако волны то и дело выталкивают его не берег. Как бы он не пытался бороться со стихией – всё было тщетно, и его сознание растворяется в небытие. Серая картина сна сменяется непроглядной тьмой настоящего. Сознание возвращается вместе со жгучей болью во всем теле и пересохшим ртом. Веки прилипли к кровоточащим глазницам, и Дазай, пытаясь открыть их из автоматического чувства, понимает, что это доставляет ему только больше боли. Он по-прежнему здесь – в грязной реальности холодного замка барона. Он понимает это так же отчетливо, как и то, что несколько часов назад был при смерти. Сейчас же он чувствует себя по-прежнему ужасно, но теперь он хотя бы осознает своё положение. Пошевелив конечностями, он чувствует, как каждое движение отдается жгучей болью. Организм устал, и всячески протестует против любого вмешательства в бесконечный физический покой. Глупо будет противиться естественности – стоит просто взять и попробовать уснуть. Желательно, навсегда. Но сон не шел, а вместе с этим наступала и ужасная скука, сменяющаяся глубокой печалью, засевшей в сознании. Как ему теперь быть? Что ему делать? Он навсегда ослеп и бесконечно одинок в этой глубокой и непроницаемой тьме. Вокруг никого и ничего – только холод и мрак, где сущность перестает быть одним целым с телом. Он не слышит ничьих голосов – только бешеное биение собственного сердца – больного и уставшего от этой суматохи. Он даже не слышит ветра за окном – буря из эмоций перекрывает всё остальное. Ему хочется, чтобы хоть кто-нибудь нарушил молчание и прервал бесконечный ужас, раздирающий его душу унынием. Ему хочется, чтобы кто-нибудь коснулся его плеча и сказал, что рядом, но никто так и не пришел. Он лежал в багровой комнате, не видя своего отражения в потолке. И хорошо, ведь это бы только больше его расстроило. Вмятые веки, бледное лицо, покрытое ледяными каплями пота. Быстро вздымающаяся грудная клетка, кажется, пытается преодолеть невозможную тяжесть давления. Потрескавшиеся губы, огромное количество ран и ссадин. Дазай перестал быть похожим на себя. Кажется, даже пышные каштановые волосы поредели и спутались. Пропала теплота, остался лишь мрак и холод. Конечно, Осаму не помнит, сколько пролежал в таком состоянии. Помнится, он отвлекся на свои думы и уснул опять жестоким и беспокойным сном. Он не помнит, снилось ему что-то, или же он продолжал лежать в таком же бессознательном состоянии, борясь со страхом перед настоящим, где он одинок и беспомощен. Проснулся он от того, что кто-то ходил по комнате, передвигал предметы и чем-то занимался. По скучающим вздохам он узнал Ивана. Похоже, он убирался в комнате. Затем снова настало небытие, его тело поразила дрожь и холод, он слышал чьи-то голоса и чувствовал прикосновения, но всё это прерывалось и спутывалось в его беспокойной голове. Надо ли говорить, что всё это ему порядком надоело. Он не просто так собрался себя убить, ведь чувство постоянного ужаса и бессмысленность всего вокруг порядком ему надоели. Дазай просто хотел покоя, где он будет лишен этой боли, как физической, так и душевной. - Я верю, что ты справишься. Я молюсь каждый день о твоей душе, Осаму Дазай, - слышал он голос Фёдора, сквозь думы и полусон. Лучше бы он молился о своей душе за всё, что сделал. Очередной спутанный ужас прервался чьими-то прикосновениями, отзывающимися пощипывающей болью. Кажется, ему обрабатывали раны. - Кто?.. – спрашивал он у личности за темнотой. - Это я, - голос принадлежал Оде. – Всё в порядке. - Зачем?.. – осипший голос звучал недовольно. – Зачем ты пришел? Я же говорил… - Я не мог бросить тебя, Дазай, ты же знаешь. - Ты обезумел, если думаешь, что в безопасности здесь… - Я так не думаю, Осаму. И лучше переживай о себе, - вдруг он коснулся его руки и разжал ему пальцы, помещая в ладонь что-то твердое. Дазай сразу же узнал форму предмета – это рукоять кинжала. – Ты меня понял? Осаму сглотнул и кивнул. Ода дал ему оружие, чтобы юноша был наготове. Кое-как пошевелившись, он смог спрятать кинжал под подушку. Сакуноске же продолжил перевязку. - Расскажи хоть, какая погода за окном? – спрашивал Дазай. В его голосе звучали нотки насмешки над самим собой и своей слабостью. - Холодно. Пару дней назад всё замело, и теперь добираться до тебя сложнее, но мне не привыкать к прогулкам по такой погоде. - Понятно. Может, принесешь мне теплой одежды в следующий раз? - Как пожелаешь. - Только не забудь. Обещай. - Обещаю. Для Осаму это стало ориентиром. Теперь, когда Ода придет в следующий раз, ему нужно быть готовым к новым действиям. То, что он всё еще болен и ранен, не говорит о том, что он должен бездействовать. Ему нужно быстро прийти в себя и попытаться встать. А в остальном – дело за малым. Нужно просто проникнуть к Достоевскому и убить его, наконец-то получив пропуск на свободу. Каковы его шансы? Ну, скорее всего, минимальны. У него будет только одна попытка, но, если у него получится, то это будет стоить всех тех страданий, которые он испытал за последнее время. Они с Сакуноске еще немного поговорили о всяком, а затем он попрощался и покинул комнату. У Дазая возникло такое ощущение, будто бы все иллюзорные краски, возникающие перед глазами во время общения с коллегой, улетучились. Всё снова стало черным и непроницаемым. Нужно было обдумать план, да и прийти в себя. Главное, как следует подготовиться к предстоящему кошмару. Убить его будет просто, ведь сейчас он наверняка не ожидает подобного поворота от слепого. После ухода Сакуноске Осаму снова погрузился в сон. На этот раз его оттенки были даже приятными. Возможно, потому что он грезил о скорейшем выздоровлении и свободе, а может, просто потому что смог придумать себе новую цель. Проснулся он от сквозняка, окутавшего комнату в серый холод. Прислушавшись, он понял, что кто-то закрыл окно, однако больше никаких звуков в комнате юноша не услышал. Погрузившись в раздумья, он расслабился, а затем почувствовал, как кровать справа прогнулась, а совсем близко раздался шепот: - Иисусе Христе, ты любишь больного и страдающего человека. Многим больным ты вернул здоровье и исцелил своей божественной силой. Тебе посвящаем всех больных. Облегчи их страдания, не позволь им усомниться в твоей опеке, и, если такова твоя воля, возврати им здоровье. Аминь. Всемогущий вечный Боже, вечное спасение верующих! Услышь молитвы наши о больных и яви им милосердие и помощь твою, чтобы они, обретя вновь здоровье, благодарным сердцем радовались тебе, источнику жизни. Через Христа, Господа нашего. Аминь… Голос Фёдора был практически неузнаваем за этим богобоязненным и шепотом. Осаму казалось, что он становится совершенно другим человеком, когда читает молитвы. Будучи человеком, отрицающим Бога уже очень давно, Дазай слышал в этих молитвах сейчас нечто совершенно чуждое ему и одухотворенное. Сейчас же, когда жизнь связала его с нечистой силой, у него просто не остается выбора. Ему просто приходится поверить, потому что он не знает, как можно бороться с вампирами иначе. Не считая, конечно, Фёдора. Сейчас, лежа на кровати в относительной сознательности, он размышлял о том, возьмет ли какой-то дурацкий кинжал это чудовище? Кто знает, ведь Достоевский не просто так живет уже не одну сотню лет. С ним всякое случалось… Но попробовать всё-таки стоит. Он снова погрузился в думы, а затем он проснулся от того, что за дверью снова раздались крики. Это был голос Сигмы: - Я один раз в жизни попросил тебя об одолжении, а ты… ты… Почему ты такой?! Ответа Дазай уже не слышал, однако тихую и неразборчивую речь Фёдора он узнавал. - Я не дам тебе его убить, ясно? И вообще, я лично прослежу, чтобы он отправился домой в целости! Дверь открылась, и на этот раз Осаму уже расслышал барона: - Ты ли в том положении, чтобы ставить мне условия? - А что ты мне сделаешь? Лишишь меня памяти? – с явным вызовом в голосе вопрошал Сигма. - Могу и так, - вампир усмехался. – Ты, кажется, забыл, кто здесь твой хозяин. - Я не буду игрушкой в твоих руках. И этот человек тоже. У тебя куча материала для твоих развлечений – бери и ломай их. А этого оставь мне! – он перевел дыхание и уже спокойнее добавил: - Пожалуйста… Повисло молчание. Кажется, будто Фёдор что-то обдумывает. Он оскалился, и Дазай даже услышал насмешку в его бесконечно нежном голосе: - Как пожелаешь. Дверь закрылась, и звуки в комнате растворились. Спустя минуту раздались приглушенные шаги туфель по тонкому ковролину, а затем прогнулось кресло у окна. - Ты спишь? – обратился к Дазаю Сигма. Он смотрел в невидимое для юноши окно, лицезря большие хлопья снега, кружащие на фоне серого неба. - Нет, - хриплым голосом ответил Дазай. - Прости меня. Я должен был проследить за тобой, но… эх… Нужно было уехать в столицу по делам. Осаму попытался чуть-чуть приподняться на кровати. Боль снова заиграла во всем организме, однако он все-таки смог присесть. Сигма же прикрыл лицо рукой, потирая виски, будто его голова сейчас лопнет от напряжения. - Во всем произошедшем моя и только моя вина. Так что я твоих извинений не принимаю. - И всё-таки я мог это предотвратить… - Перестань. Лучше помоги мне прийти в себя. Сигма согласился остаться на пару дней с Дазаем, чтобы помочь ему оклематься после всего случившегося. Всё снова повторялось: Осаму учился ходить, пил обезболивающие, привыкал к нормальной еде, только теперь он не пересекался с Фёдором, да и вообще пытался его обходить за километр. Юноша даже подумал, что он, скорее всего, после того, как придет в себя, снова получит какую-нибудь очередную смертельную травму и сляжет, после чего всё начнется сначала. Это будет очень похоже на его личный Ад. Он убежден, что проведет здесь весь остаток жизни. Дазай думал, что еще долго не сможет прийти в себя, однако в этот раз реабилитация далась ему намного быстрее. Он даже в первый день сам уже обрабатывал себе раны, а вечером, когда Сигма ушел, даже доковылял до библиотеки. Сигма ушел только потому, что Осаму сам его заставил. Он уверял его в том, что даже будучи слепым, он еще на что-то способен. Собственно, дойти до библиотеки было очень тяжело без глаз, да и он не сразу понял, что вообще-то попал в библиотеку. Осознал он это лишь тогда, когда вместо стен руки начали прощупывать выпирающие корешки книг. Когда он попал в это помещение, ему захотелось заплакать. Он открыл первую попавшуюся книгу и стал водить руками по шершавым страницам. Лицо скорчилось в горькой боли. Он больше не мог читать. Он больше не мог погрузиться в эти эмоции, в эти истории, в это необыкновенное для него чувство. Диафрагма сократилась, и он почувствовал ноющую боль в животе. Ухватившись за бок, он не совладал с головокружением и упал на пол. Книга выпала из рук, а покрытое ссадинами лицо Дазая побелело. Снова это чувство нехватки крови. Он должен бороться. Бороться, во что бы то ни стало. У него теперь есть только один выход из ситуации – смерть. Своя или Фёдора. Справившись с недомоганием, он всё-таки смог найти в себе силы снова подняться на ноги. Он поставил книгу на место, а затем покинул библиотеку, возвращаясь наверх по лестнице. Руками он отсчитывал дверные ручки в коридоре. Четвертая комната – это его. Жить без глаз было трудно, однако Дазай отдал должное и другим своим чувствам. А еще своему разуму, благодаря которому он мог просчитывать какие-либо моменты. Конечно, приходилось напрягать мозги, но ему просто придется научиться жить по-новому, если он хочет быть полезным. В ином случае лучше умереть. Завалившись в свою комнату, он сразу же принялся обдумывать план убийства. Значит, дойти до соседней комнаты он в состоянии. Насколько он знает, обычно Фёдор действительно ночует там. Режим дня у него достаточно простой – он спит до часу дня, затем работает в кабинете, если только ему не нужно куда-то ехать. Ночь же он обычно проводит за бодрствованием, и точно Дазай не знает, когда Достоевский возвращается в свой гроб. Всё это очень осложняет ситуацию… ему нужно подробнее проследить за ним. Вот только как?.. Когда Сигма вернулся на следующий день, Осаму попросил его принести часы с боем. Они бьют каждый час столько раз, сколько указывает стрелка на часах, а также один раз в полчаса. Это было необходимо, чтобы ориентироваться во времени. Дазай как следует походил, а ночью засел у стенки, слушая происходящее в соседней комнате. После того, как кукушка огласила наступление ночи, Осаму напрягся еще больше. Он прислушивался к каждому шороху, к малейшему звуку. И вот, где-то в четыре часа утра, соседняя дверь открылась, и некто зашел в комнату. Юноша смог расслышать звук открывающейся крышки гроба, и теперь он убедился, что это точно был Достоевский. В конечном счете, сам он тоже уснул у этой стены. Проснулся он от того, что его за плечо потрясывал Иван, зазывающий на завтрак. Обычно еду ему приносили сюда, однако на этот раз пригласили вниз – в столовую. Он ожидал, что внизу его встретит гробовая тишина, вот только внизу за столом сидел Сигма и что-то очень оживленно рассказывал: - … В итоге пришлось продать часть акций, однако я нисколько об этом не жалею. - Что ж, надеюсь, это действительно будет тебе не во вред, - отвечал ему Фёдор, а затем он обратил своё внимание на Дазая и поприветствовал: - Доброе утро, Осаму. Тот ничего не ответил, лишь растерянно кивнул. Он подошел ближе к столу - Сюда! – позвал его Сигма. – Осторожно, не вляпайся в кашу. Он отодвинул ему стул, и юноша, среагировав на звук, нашел руками предмет мебели. Присев за стол, он аккуратно поводил руками по столу в поисках столовых приборов, однако молодой вампир взял ложку и подал ему прямо в руку. - Спасибо, - тихо поблагодарил Дазай. - Дазай, Сигма сказал, что ты чувствуешь себя значительно лучше, - интересовался Фёдор. Осаму слышал звук бьющейся ложки о стенки чашки. Кажется, вампиры пьют чай. - Да, насколько это возможно, - ответил юноша. В голосе его чувствовались легкие нотки неприязни к барону. - Насколько я знаю, завтра должен будет прийти аптекарь. Думаю, его порадует твой вид. - Жаль, что он не порадует меня, - всё таким же недовольным тоном говорил Дазай. Фёдор решил промолчать, а вот Сигма усмехнулся и продолжил что-то рассказывать про казино, акции, про проданную компанию, однако тон Достоевского в ответ на рассказы звучал скучающе, будто он позвал сюда этих двоих, чтобы поговорить о чем-то совершенно ином. А именно – он хотел побеседовать с Дазаем и наладить их отношения обратно. Конечно, он прекрасно знал о том, что Осаму мечтает его убить, но он не рассчитывал, что юноша собирается так скоро это осуществить. Только глупец отважится на такое, или человек, которому уже нечего терять. Так что, всё сходится. Дазаю осталось только дождаться завтрашнего прихода Оды. Тот обещал принести ему теплой одежды, тогда он сразу сможет уйти после совершения убийства. В итоге этого завтрака Сигма проводил Осаму в библиотеку, где они немного поболтали, а молодой вампир почитал ему одну из книг. Наконец-то что-то, кроме святых писаний. Сейчас юноша был просто рад тому, что у него есть кто-то, кто может хотя бы почитать ему, ведь иначе жизнь вообще стала бы ужасной. Хотя нет, она и так ужасна. В остальном же день прошел, как обычно. Скучно, холодно, темно. Все эти слова стали ассоциацией к его жизни. Можно ли сказать, что это лучше, нежели лежать среди трупов в яме? Конечно. Но лучше ли это смерти? Отнюдь. Он еще долго будет привыкать к такой жизни, и в этом он даже находит какой-то новый смысл. Возможность испытать себя на прочность, хоть и не все способны пройти через всё, через что он прошел за последние дни. Теперь уже нет смысла отступать и сдаваться, да и кровь его еще пригодится. Ночью ему снова не спалось. Точнее, он провел её таким же образом – у стены, слушая шорохи, скрипы, подмечая, когда Достоевский уходит и приходит. Осаму прекрасно понимает, почему Фёдор поступает так спонтанно. Он тоже заскучал за все эти годы монотонности, и поэтому он ищет, чем можно разбавить свою скуку. Есть, конечно, и вариант, что он просто сумасшедший, который не знает, что ему нужно от остатков бесконечно долгой жизни, где половину его сознания занимает тьма, а другую – Бог. Кто знает, может, он чувствует такую же жгучую боль, как и остальные вампиры, когда соприкасается со святым, вот только он получает от этого удовольствие? Звучит, как что-то, что может соответствовать правде, только вот очень странной и безумной. Дазай на этот раз смог дождаться, когда Достоевский покинет комнату. Он прилег отдохнуть всего на пару часов, а затем вышел, и Осаму услышал звук бушующего ветра и запах пепла. Такое бывает, когда Фёдор растворяется в темноте и исчезает облаком тумана. Раньше юноша не обращал внимания на такие мелочи, однако сейчас он чувствует этот пепел даже за дверью. Решив, что больше дел у него нет, Дазай все-таки решил пойти спать. Ему нужно хорошенько выспаться, потому что следующей ночью он не сможет сомкнуть глаз, ведь ему нужно будет сделать невозможное и при этом уйти живым. Проснулся он весь в холодном поту после очередного кошмара, однако, вспомнив, что сегодня тот самый день, когда всё изменится, он всё-таки смог прийти в себя. Встав с кровати, он нащупал умывальник и освежился. Хотелось посмотреться в зеркало, чтобы хоть немного убедиться в том, что он живой, но пора смириться с тем, что это теперь невозможно, как и всё, что он планировал на будущее. Поел он внизу в одиночестве, но вскоре в столовую зашел Иван и известил его о том, что в гости пришел Сакуноске. Он даже быстрее, чем Дазай предполагал. Тем лучше. Быстро доев кашу, он покинул столовую, и сразу же в зале его встретил достаточно довольный тон Оды: - Смотрю, ты уже бегаешь. Впервые за все эти дни Осаму улыбнулся: - Ты же знаешь, меня не удержишь. - Что ж, это хорошо. Значит, скоро можно будет тебя забрать, - он подошел ближе и похлопал юношу по плечу. – Я принес тебе одежду, как ты и просил. - Спасибо. - Пошли, посмотрю твои раны. Они поднялись наверх – в спальню, где Осаму разделся, демонстрируя все свои ранения. Ода всё внимательно осмотрел и обработал. - Скажи честно, Одасаку, - решил всё-таки поинтересоваться у него юноша, - я ужасно выгляжу? Этот вопрос застал Сакуноске врасплох. - Ну, не так, как раньше. - Это понятно, но… насколько ужасно? - Не знаю. Ну, думаю, когда ссадины сойдут с лица, будет лучше. - Что ж, это немного, но обнадеживает. - В целом, страшных ранений нет, не считая тех, что на руках, но благо ничего не гноится, а старые раны и вовсе почти зажили. - Ха… мне уже не верится, что я могу вернуться к прежней активности. Кажется, что я теперь всегда буду кряхтеть, как старик, и падать в обмороки, как нежная дама. - Нет, конечно. Ты же еще совсем молод. Подобное ждет тебя только годам к тридцати. - Ужасно… осталось немного! - Тебе всего восемнадцать, Дазай, успокойся. - Одасаку, а каким ты был в моем возрасте? Этот вопрос заставил Оду глубоко задуматься. Он ответил, но не сразу: - Я был глупым. Осаму тихонько усмехнулся. Он ожидал другого ответа. - Глупее меня? - Глупее тебя я еще никого не встречал, но у меня это было иначе. - Ты тоже учился в университете? - Нет. - А как ты стал аптекарем? - Попал к господину Мори. Он меня многому научил, а потом я открыл лавку. Ода немного рассказал о том, с какими трудностями столкнулся во время основания своего бизнеса, о том, как познакомился с Хироцу и остальными членами их банды, но Дазая не отпускало ощущение, будто бы он что-то недоговаривает. Будто бы есть какая-то тема, которой он избегает. Он не говорит о том, при каких обстоятельствах познакомился с Огаем, не говорит, как его жизнь оказалась связанной с вампирами и охотниками. Дазая разрывало от любопытства, однако докопаться до Сакуноске было сложно. Они посидели еще немного, а затем Ода сказал, что ему нужно ехать. Осаму не стал его задерживать, но проводил до двери. - Посмотрим, может, на днях заберу тебя, - предложил ему мужчина. – Ты, вроде бы, чувствуешь себя лучше. Надеюсь, барон наконец-то отпустит тебя домой. - Одасаку… - Осаму приблизился к нему и ухватился худыми пальцами за его плечо. – Сегодня. - Что «сегодня?» - не понял тот. - Ах… неважно. Просто будь дома вечером, хорошо? Мужчина помедлил минуту, раздумывая, а затем ответил: - Хорошо. Дверь закрылась, и Осаму сжал дрожащие руки в кулаки добела. С одной стороны, он боялся предстоящего испытания, а с другой… ему хотелось побыстрее со всем закончить. Поднявшись наверх, он лег на кровать и начал обдумывать план. Не сказать, что какой-то план у него был. Если Дазай зайдет к Фёдору в комнату и откроет гроб, то это можно будет трактовать, как угодно. Может, он просто пришел пожелать спокойной ночи? Бред, конечно, но других вариантов у слепого Осаму нет. Дождавшись вечера, он поужинал каким-то легким супом и поднялся к себе, устраиваясь, как и до этого, у стенки, выжидая Фёдора. Ночь была слишком тихой, и это навевало только больше тревоги. Измученное сердце прибавляло в темпе с каждым тиком настенных часов, а на и так спутанное сознание нападало головокружение. Подождав несколько часов, Дазай наконец-то услышал, как с дуновением ветра открылась дверь в соседнюю комнату, а затем и скрип крышки гроба. Сердце застучало еще быстрее в этот момент, однако юноша не должен расслабляться. Нужно подождать немного, чтобы Достоевский хотя бы успел уснуть, тогда это может ослабить его бдительность. Конечно, он всё равно услышит Осаму и проснется, но вот будет ли он ожидать, что юноша пригрозит ножом? Вероятно, что нет. Но мало ли он видел нож под подушкой, пока Дазая не было в комнате?.. Вся эта авантюра была похожа на очередную попытку самоубийства, так что Осаму не привыкать к подобным ощущениям. Если Достоевский решит убить его после подобной выходки – так и быть. Он уже не жилец; он подобие на человека: без глаз, без смысла жизни, без желаний, без страха. Всё уже перестало его пугать в этой жизни, ведь он насмотрелся в глаза ужасу, поплатившись за это зрением. Выходка эта глупа, но и Дазай, даже будучи человеком одаренным, всё равно был бесконечно глуп в определенных вещах. Да, его гений всегда блистает по-своему, но и падает он после ошибок так глубоко, что лучше уж оттуда не вылезать. Но Осаму не был бы собой, если бы не пытался снова и снова. Он бы мог просто смириться со своей участью давным-давно, мог бы оставить эту дурацкую затею и дожидаться, пока его состояние станет хотя бы немного лучше. Мог бы просто уйти, ведь сейчас его действительно уже никто не держит. Но почему же он снова идет на риск? А что для него жизнь без риска? Что для него эта непроницаемая вечная чернота в глазах, если он даже в своём положении не может творить безумные вещи, обрекая себя на еще более худшую участь? Если Фёдор лишит его конечностей – так тому и быть, Осаму найдет способ убить его даже в таком состоянии. Сейчас же, пока сердце выбивает бешенный ритм, колени потихоньку отрываются от пола, а холодные пальцы скользят по шелковым обоям алой комнаты, ставшей для Дазая черной. Он отрывается от стены и ищет на ощупь деревянный каркас кровати. Ухватившись за шторы, висевшие над ложем, он подходит к параллельной стене и нащупывает на постели подушку. Осаму запускает под неё руку и дотрагивается до кожаного ремешка, вытаскивая за него достаточно большой охотничий нож. Достав его из ножен, он крепко хватается за ручку своего оружия и тяжело выдыхает. Назад пути нет. Он идет обратно – к той стене, у которой просидел несколько часов, а затем находит рукой ручку двери. Открыв её, он выходит в коридор и аккуратно прикрывает дверь, пряча за спиной своё орудие будущего убийства. Дазай не слышал, был ли кто-то в коридоре, потому что всякие звуки, кроме гула, сквозившего через весь замок ветра, и биения его сердца просто исчезли. Один шум заглушал другой, а руки с силой сжимали деревянную рукоять до белизны худых и костлявых пальцев, из-за чего казалось, будто это оживший мертвец – худой, безглазый и слабый, - шастает по темным коридорам в поисках добычи. Слишком долго он живет среди нечисти, что и сам стал таким же. Прикасаясь к холодной каменной стене другой рукой, он тихо идет направо – в сторону комнаты Фёдора. Половицы слегка поскрипывают под шагами его босых ног, однако это всё равно тише, если бы он решил надеть туфли. Ступая аккуратно, он пытается прислушаться хоть к каким-то звукам в своем окружении, однако шум собственной крови, горячее дыхание и сквозняк лишают его всякой возможности услышать хоть что-то еще более значимое. Ладонь прекращает гладить ледяной камень и через стальные ставни соскальзывает на деревянную поверхность небольшой двери соседней спальни. Сердце застучало громче, и юноше приходилось держать своё дыхание, чтобы не сорваться. Он аккуратно нащупал ребристую ручку из металла и тяжело выдохнул, сжимая бесполезные веки и холодную руку с оружием. Ему понадобилась минута, чтобы всё-таки заставить себя тихонько повернуть эту ручку и приоткрыть дверь. Изнутри повеяло могильным холодом. Дазаю казалось, что сейчас, даже будучи незрячим, он пробует на язык царящую внутри удушающую тьму. Эта тьма черней его взгляда, черней его души и намерений. Эта тьма – ненастоящая, искусственная. Могильная и мистическая. Тьма, которая рождается внутри сердца кровожадного хищника – полутрупа, царствующего в ночи и порождающего вечный ужас в смертных душах, обреченных на те же муки, что испытал за последний месяц Осаму. Приоткрыв дверь, он сдержался, чтобы снова не сорвать дыхание и не закричать. Ему хотелось убежать и всё бросить, но тогда он бы прослыл слабаком, который не может выполнить даже те обещания, которые дал сам себе. Шагнув во тьму, он почувствовал, как тает в загробном холоде спальни вампира. Здесь не было сквозняков, не было ветра, однако атмосфера стояла удушающая и мертвая. Отдаленно он чувствовал сладковатый запах каких-то пряных масел, за которыми ощущался привкус трупной мерзости, но всё это сглаживалось тем, что могильный лед сковывал холодом его ноздри, и вскоре, когда он полностью зашел в комнату и прикрыл за собой дверь, Дазай почувствовал дрожь в своём теле. Он пошел дальше, надеясь, что не споткнется о гроб. Шагал он медленно, но уверенно, не пугаясь того, что может поджидать его дальше. Поступь его была уже тише, поскольку теперь он ступал по плитке, а не по дереву. Пригнувшись, он выставил свободную руку перед собой, в надежде нащупать гроб раньше, чем споткнется. Минуту шагая во тьму, он наконец-то нащупал деревянную крышку и, проведя рукой до ручки, открыл её. В тот момент он уже ощущал не страх. В тот момент он уже слился с этой чернотой, с этой смертью, гуляющей по спальне чудовища. Всё, что было в его голове в этот момент, - это желание покончить со всем тем кошмаром. Крышка открылась со скрипом, и Осаму наконец-то дал волю своему дыханию. Он так до конца и не понимал, там Достоевский, или же нет, однако в следующую минуту все его сомнения развеялись. - Осаму? – послышалось снизу. Тон голоса Фёдора был спокойным, однако он, кажется, был немного удивлен столь позднему визиту. – Что-то случилось? Тот сразу смекнул, где именно звучал его голос и где должна находится шея, поэтому Дазай, не ответив ему, сразу же вытащил оружие из-за спины и приставил к горлу вампира. Тем не менее, весь вид юноши говорил о том, как сильно он не уверен в своих действиях и как сильно он боится. - Так вот оно что, - в голосе Достоевского теперь звучала насмешка. – Ты пришел меня убить. Что ж, сделай это. Рука задрожала, сухие и полопавшиеся губы сжались. Капля ледяного пота пробежала по переносице, но Осаму продолжать делать вид, будто контролирует себя и своё дыхание. - Давай, - снова молвит вампир, а затем ухватился за его запястье, прижимая руку юноши, в которой он держал оружие, плотнее к себе. Капля багровой крови, если эту жидкость можно так назвать, проступила из-под мертвенно-бледной кожи. – Ты ведь так этого хочешь. Теперь дыхание Дазая сорвалось на неутомимое и бешенное. Он чувствовал, как паника окутывает его сознание сизой пеленой и давит на голову, спутывая мысли и затуманивая разум. Он искренне хотел его смерти, но почему-то боялся. Чего он боится? - Я здесь. Я готов, - шептал Достоевский. Вампир прикрыл глаза, действительно ожидая смерти, но Осаму всё ждал. Он пытался справиться с моральным выбором. Юноша прекрасно понимал, что Фёдор заслужил смерть, что он должен умереть за всё, что сотворил с ним и другими людьми. Но почему-то внутри него расцветал очень пышный букет сомнения. На этой обратной чаше весов, отвечающей за жизнь вампира, не было ничего существенного, однако они слишком сильно перевешивали. Дазай не хотел его смерти. - Я не… я не могу… Почему? Что ты со мной делаешь?! – воскликнул парень, а затем вырвал свою руку из хватки Достоевского и уронил нож на каменный пол. Осаму присел на ледяной пол и сжал руки. Сердце колотилось в груди, а дыхание не давало и шанса на то, чтобы сосредоточиться. - Я ничего не делаю с тобой, - тем же ровным тоном отвечал Фёдор. – Ты сам сотворил всё это с собой, Осаму. Я лишь был объектом твоих игр. Разве нет? Вампир приподнялся на своем ложе и посмотрел на юношу. Тот трясся в неестественной лихорадке. - Что ты… - он сглотнул, пытаясь выровнять дыхание. – Что ты такое несешь?.. - Я говорю, как есть, - Достоевский протянул руку сквозь тьму и коснулся лица Осаму. Сейчас при таком холоде прикосновения вампира казались юноше даже теплыми. – Это ведь ты поехал со мной. Это ведь ты затеял эту игру. Это ведь ты хотел меня убить. Уже давно этого хотел. И сейчас, понимая, какую глупость ты совершил, положившись на свои амбиции, ты страдаешь. Страдаешь от того, что твоя игра обошлась тебе слишком дорого, а моя смерть, которая должна была стать наградой, теперь не даст тебе не морального удовлетворения, ни даже банального утешения твоей побитой души. Дазай приподнял голову вслед прикосновений вампира. Тот ласково погладил его по щеке, и Осаму почувствовал, как сердце его успокаивается. Правду ли он говорит? Правда ли Осаму просто заигрался? Да. Но это не повод отступать сейчас, когда он почти достиг своей цели. Смерть Достоевского дала бы ему свободу. Свободу не в физическом плане, а в душевном. Он будет свободен, когда узнает, что это чудовище, искалечившее его, мертво. - Действительно ли ты хочешь моей смерти? – спросил Фёдор. – Действительно ли это принесет смысл в твою жизнь? Осаму не задумался, прежде, чем ответить: - Да. Это принесет в неё смысл. - Какой же? - Это будет значит, что меня не смог победить даже ты… ха-ха-ха! – он истерически засмеялся, а затем снова нащупал нож. – Почему, Фёдор?.. Почему?.. Что это за защита? – он сжал орудие в руке, замахнувшись вновь. – Я хочу твоей смерти! И я убью тебя! Убью! Достоевский улыбнулся, а затем издал легкий смешок. Глаза его засияли ярким малиновым огнем в темноте. - Ну же… Я и сам этого хочу. - Изыди… демон! Оружие разрезало воздух с визгом и в кромешной тьме промелькнул блеск стали в лунном свете, сочившимся из маленького окошка над потолком. Но блеск затмила багровая кровь.