Мёртвая невеста

      Снег был повсюду. Он накрывал замёрзшую омертвелую землю саваном чистейшего белого цвета, и не было вокруг ничего, кроме снега. Снега и чёрного неба, усеянного звёздами, равнодушно светившими холодным серебряным сиянием. И это было… прекрасно. Смертоносная красота.       Холодный ветер пронизывал до костей, снежинки царапали кожу. Хастрей была в платье таком же белом, как и этот снег. Белая вуаль закрывала её лицо и волосы. Белый — цвет невинности. Белый — цвет скорби. Свадебная фата закрывает лица невестам, которых нельзя было видеть до первой брачной ночи. Белая вуаль закрывает лица покойникам. Любовь и смерть — всего лишь грани единого целого.       На языке зимних эльфов невеста — tadea. Таким же словом обозначается жертва.       В этот день Хастрей была особенно красивой. Её причесали и убрали, в глаза закапали сок дурман-травы для того, чтобы они блестели, словно две льдинки. В руках у неё были ветки с кроваво-красными любоягодами — традиционным свадебным букетом. Шрам, изуродовавший половину лица, закрыли волосами и повязкой с вышивкой. Да, она была очень красивой. Но только в этот день. В другие дни никто её так не наряжал, никто не дарил её наряды из лёгких и тонких, струящихся тканей, никто не причёсывал её волосы, серыми, почти белыми волнами ниспадающими до поясницы. Ведь она была всего лишь сироткой, найдёнышем.       Не то, чтобы с ней обращались жестоко или как-то унижали. Нет, никто ей и слова грубого не говорил, а старшие ведьмы иногда соглашались её учить. Бывало, что её хвалили. Но её никогда не любили, она это чувствовала. С братьями и сёстрами общались совсем по-другому. И когда пришло время выбрать жертву, и выбор Морозного Принца пал на неё, никто особо не возражал.       Хастрей не стала показывать страх или обиду. Она сносила всё, гордо выпрямив спину и глядя вперёд неподвижным, равнодушным взглядом. Медленно и грациозно вышагивала впереди процессии, гордо выпрямив спину, словно лебедь, плывущий по озеру. И неважно, что внутри неё бушует буря и её словно разрывает на части при мысли о том, что сейчас будет. Никому она этого не покажет.       Процессия остановилась, поклонившись.       — Невеста прибыла, великий хозяин тундры, — громогласно объявила старшая ведьма, перекрикивая бурю. — Она ожидает вас.       Хастрей медленно опустилась на колени, как её учили. Буря усилилась. Казалось, ветер хотел сбить с ног невесту, подхватить и унести в самые глубины нехоженой тундры. Листья дурман-травы, которые она зажевала ещё в начале шествия, были горькими и противными и, похоже, начинали действовать.       Сопровождающие ушли, оставив её одну в тундре посреди бури. То была Величайшая Ночь, самая длинная ночь в году, и самая холодная. Лёгкое платье на ней не спасало от пронизывающего холода, а снег накрывал одеялом, которое не грело. Но скоро всё закончится. Опьянение разливалось по всему её телу, сковывая члены. Всё кружилось и вертелось, словно на карусели. Хастрей надеялась, что этим всё и закончится. Что она замёрзнет насмерть, и север заберёт её. И она станет одним из ветров, и вечно будет кружить в тундре, рисуя узоры на окнах людей. Ибо именно это ожидало тех, кто встретил свою смерть посреди зимних полей.       Потому что Морозный Принц, великий хозяин тундры, был могущественным духом, ужасным чудовищем, обитающим на границы яви и сна, и не знающим ни любви, ни сострадания. Он не знал различия между любовью и ненавистью, между милосердием и убийством. Что строить, что ломать — всё для него было одно. Это он был тем, кто умерщвлял скот своим дыханием, тем, кто жутко завывал и трещал посреди ночи, тот, кто повелевал волками тундры и самыми холодными ветрами. И очень скоро невеста превращалась в жертву и встречала свою смерть в его ледяных чертогах.       Сквозь дремоту до неё донёсся ласковый голос, мелодичный и певучий, словно говорил человеческий юноша. Не так она представляли голод хозяина тундры. Будучи не в силах открыть глаза, она шевелила онемевшими губами, отвечая ему.       — Тепло ли тебе, дитя моё?       — Тепло, словно у камина зимой.       Стало ещё холоднее. Холод проник до самых её костей. На глазах выступили слёзы, которые тут же оледенели. Она не даст ему почувствовать свою власть. Она не покажет ему своего страха. Ни дрожью в голосе, ни дрожью в теле.       — Тепло ли тебе, дитя моё?       — Жарко, словно в далёких южных землях.       Казалось, кровь превратилась в лёд, царапая сосуды. Холод заморозил её сердце.       — Тепло ли тебе, дитя моё?       — Жарко, словно в сердце пустыни. И если бы я могла пошевелиться, я бы сняла с себя одежду, ибо пот градом льётся по моей коже.       Ветер подхватил её и закружил, словно заключив в кокон. Хастрей провалилась в забытье, и в мимолётных сновидениях видела воспоминания из детства.       Детство. Ворожба. Ведьмины круги и пучки дурман-травы. Заговоры, произносимые шепотом. Тоннели из зеркал. Обнажённые фигуры, охваченные пламенем и экстатические пляски. Плавные движения и пение, подхваченное множеством других голосов. Распущенные седые волосы и свечи, сжимаемые в бледных руках. Пальцы, зажимающие горящий фитиль. Кровь, размазываемая по коже. Шкура, заворачиваемая на обнажённом теле. Непроницаемо-чёрные фигуры птиц на подоконнике. Книги, загорающиеся сами по себе и связки трав.       Пальцы на крохотном боку. Белые перья, испачканные кровью. Странный тёплый свет и затягивающаяся рана. Одобрительная улыбка старшей ведьмы и восхищения сестёр. Шепотки за спиной и ночи, полные учений и тайн. Книги, читаемые по вечерам, и рассказы редких приезжих. Раненые овцы, куры и собаки. Роженицы, умирающие младенцы и обездвиженные старики. Помощь под присмотром ведьм, провалы и успехи.       Непрошеные воспоминания. Появляющиеся в самом глубоком и тревожном сне. В ночи, когда стена между мирами становилась тонкой. Воспоминания из глубокого детства, когда так уже было. Был и снег, и чёрное небо, и звёзды, и холод, сковавший тело, и странные голос, доносящийся сквозь бурю.       Тепло ли тебе, дитя моё?       Хастрей открыла глаза. Больше не было ни холода, ни опьянения. Девушка лежала на белоснежной кровати, накрытой балдахином. Постель была настолько мягкой, что Хастрей проваливалась в неё. Она с трудом встала и откинула край балдахина.       Это была комната, словно выкованная из чистейшего льда, сверкающего в звёздном свете. Всё вокруг сияло в бликах и отблесках, вот только источника света не было. Пол был настолько гладким, что в нём можно было увидеть своё отражение. Кроме кровати, из мебели были ещё шкафы, в одних из которых хранилось множество прекрасных нарядов, будто сотканных из лунного света, в других — статуэтки, выполненные изо льда и стекла, украшения, гребни и различные безделушки. Посреди стены висело большое зеркало. Больше ничего не было. Ни окон, ни свеч, ни люстры.       Хастрей подбежала к высоким дверям, которые тоже были изо льда, и ручки были выполнены в виде голов каких-то зверей, из раскрытых пастей которых висели кольца. Вся поверхность дверей была покрыта странными узорами, похожими на узоры в окнах. Но двери эти были намертво заперты, и сколько ни пыталась открыть их Хастрей, у неё не получалось.       Внезапно Хастрей почувствовала голод. Со вчерашнего утра она ничего не ела, и желудок её был пуст. Она опустилась на колени, со злостью распуская волосы. Её фата и букет лежали на прикроватном стуле. В первую брачную ночь невеста осталась нетронутой, а жениха было не видать.       — Неужели всё этим и закончится? — прошептала она. — Неужели я так и буду сидеть в этой тюрьме, ожидая кончины и не зная, когда она наступит? Как скотина на убой. Лучше бы ты забрал мою жизнь там, в поле, Морозный Принц.       Она лихорадочно начала рвать на себе платье, потом сорвала повязку и со злостью швырнула её о зеркало. Попыталась разбить его, но он был крепче камня. Как и весь этот лёд вокруг, и наряды в шкафу, и постель с балдахином. Колотила руками о дверь, пока кулаки не были разбиты в кровь. Кричала и оскорбляла Морозного Принца, пытаясь вызвать его сюда, в комнату. Успокоившись, она села на край кровати.       — Чего это я тут ломаю и крушу всё, как дитя какое? — спросила она, усмехнувшись. — Слезами ведь делу не поможешь.       Хастрей тяжко вздохнула.       — Есть хочется…       И тут же перед неё возник хрустальный стол с витыми ножками и лёгкой, ажурной скатертью. На нём было множество угощений, достойных королевского стола, и все они лежали в сверкающей хрустальной посуде.       — А можно ли это есть? — недоверчиво спросила Хастрей.       Но голод и жажда пересилили её подозрительность, и она попробовала кусочек жареного гуся. А потом с аппетитом набросилась на остальные блюда с питьём и не успокоилась, пока не набила желудок до отказа. Тогда стол исчез, и Хастрей в блаженстве откинулась на кровать.       — Не отказалась бы ещё от музыки какой… — прошептала она.       И заиграла бодрая мелодия, вроде тех, которые играли приезжие менестрели и скоморохи.       — Понежней бы, — замотала она головой.       Тогда бодрая мелодия сменилась нежной и печальной трелью на флейте. Песня, похожая на журчание весеннего ручья и пение соловья, была лёгкой, словно снег или лунный свет, и такой же прекрасной.       — Ты что, всё сделаешь, что бы я ни сказала? — фыркнула Хастрей.       — Проси, о чём хочешь, дитя моё, и я дам это тебе, — раздался всё тот же нежный голос.       Он словно звучал отовсюду и был ненавязчивым и приятным. Он околдовывал.       — Любые подарки может достать хозяин тундры и всадник ветров, — продолжал он.       — Тогда подари мне жизнь и свободу, — попросила Хастрей.       — Увы, но этого я дать тебе не могу, — ответил голос, и он казался печальным.       Но Хастрей знала, что ему неведома жалость. Знала и то, что она обречена, если не найдёт способ сбежать.