Oh, I hope someday I'll make it out of here Even if it takes all night or a hundred years Need a place to hide, but I can't find one near Wanna feel alive, outside I can fight my fear Ох, я надеюсь, однажды я выберусь отсюда, Даже если это займет всю ночь или сотню лет. Мне нужно место, чтобы спрятаться, но здесь вблизи таких не найти. Хочу почувствовать себя живой, снаружи я могу побороть свой страх. Lovely. Bille Eilish & Khalid
Во взгляде Кацуми вековая печаль. Ее губы поджаты. Руки трясутся. И она долго не может завязать тонкий пояс на моей рубашке, пока я не кладу ладонь поверх ее пальцев и не заглядываю в ослепленные глаза. В них слишком много грусти, сожаления, страха. Она вяло улыбается, смахивает подступившие слезы и наконец-то затягивает неряшливый бантик, гладит мои плечи. На ее лбу прибавляются морщинки, круги под глазами еще чернее. Она увядает словно цветок на лютом морозе. И причиной всему… я. В дверь стучат ровно три раза. Кацуми вздрагивает. Происходит то, чего она так боялась. Эмоции на ее лице сменяются быстро: злость и горесть мешаются в одно, горечь и гнев становятся отчаянием. Я смотрю, как она выходит в коридор, отворяет дверь. — Нэ-сан? — Наруто тоже чувствует это. Напряжение, ставшее близившимся расставанием. Ты не должен грустить, Наруто. По канону у тебя все равно не было сестры… если я все же ею являюсь. Ты выжил там, выживешь и здесь. Мы долго смотрим друг на друга. Наруто сжимает пальцами бортики кровати, свободной рукой тянется в мою сторону. Его глаза наполнены соленой влагой. Дети даже в таком возрасте понимают слишком много… Я улыбаюсь ему, махаю рукой. А он неверяще прыгает в кровати, кричит «Нэ-сан!» и стучит ладонью по деревянной ограде. Прижимаю палец к губам, призывая к тишине. Но он отрицательно мотает головой, начиная кричать еще громче. В комнату заходит Кацуми, за ней — высокий юноша в керамической звероподобной маске, скрывающей лицо, но не растрепанные пепельные волосы. Он внушает уверенность, силу. — Ба-сан, — протягиваю дрожащим голосом. Меня вдруг охватывает животный страх. Куда этот человек может отнести маленькую девочку? — Ба-сан. Она молчит. Нервно продолжает одевать меня: натягивает теплые носки на мои маленькие ступни, вязанную шапочку — на голову. Одежда пахнет космеей, ее любимыми цветами. От этого становится тоскливо. Я снова теряю породнившихся мне людей. И все из-за… блять, почему я до сих пор так ужасно знаю язык?! — Все хорошо, кроха, — Кацуми берет меня на руки, крепко обнимает. Юноша в маске стоит в дверном проеме. Я, уткнувшись подбородком в плечо женщины, не могу отвести взгляда от него. А он даже не дергается, не вздрагивает от громкого всхлипа. — Ты главное не забывай нас. Так ведь надо… ради Конохагакуре, ради мира. Ты должна стать решающей фигурой, прекратить конфликт, не допустить гражданской войны… Ты такая маленькая, совсем ничего не понимаешь. А уже в такое тебя впутывают. Ничего не понимаешь… как раз наоборот. Я понимаю, что мы с этого момента потеряны друг для друга. Навсегда… — Макото, веди себя примерно, — ее теплая ладонь гладит мою спину, вторая рука все также прижимает к себе. — Не доставляй проблем. Расти, учись и ничего не бойся. Сандайме обещал, что с тобой ничего не произойдет, — шепчет она. Ткань рубашки на плече становится влажной. — Просто живи и радуйся… и иногда вспоминай нас с Наруто… мы будем по тебе скучать. И мы так сильно тебя любим. Повисшую тишину рассекает испуганное «Нэ-сан!», когда к нам подходит юноша в маске, и бабушка отстраняет меня от себя. В ее глазах море эмоций; цвет склеры становится штормовым небом. Она не оборачивается, она пытается оттянуть тот момент, когда меня заберут. Меня начинает разъедать злость. Какое люди имеют право отбирать детей у родителей? Что это за мир?! Но мне никто не отвечает, только теплые любящие руки Кацуми сменяются напряженной, незнакомой рукой юноши, который неумело прижимает мое тело к своему, упираясь предплечьем в спину. — Отото… не плачь. Я смотрю на удаляющегося Наруто, подросшего за это короткое время, с растрепанными блондинистыми волосами и полными слез глазами. Комната становится маленькой, скрывается за бумажной стеной коридора, самого дома. Только Кацуми остается крупной фигурой, пока не застывает на террасе, а меня уносят все дальше и дальше. Она сильно сжимает ткань кофты на груди, подносит ладонь к лицу. Я не слышу, но уверена, что она плачет, разражается громкими рыданиями. Бессилие. Остро бьет в висках. Как я ненавижу подобное… Сердце охватывает жалость. Она привязалась ко мне, считает семьей, а теперь… все как в ее историях — молодая девушка, ныне повидавшая многое женщина, снова ударяется об острые камни. Омывает раны слезами. Молится глухому Богу. Или послушно следует за убивающей реальностью, ведь так будет правильней. Небо затянуто тучами, снег хрустит под ногами. Поясница покрывается мурашками, края рубашки задираются. Упираюсь руками в грудь юноши: он слишком сильно давит рукой с металлическим щитом в спину. Позвоночник начинает слабо ныть, вызывая воспоминания о ломающихся костях, тошнотворном треске. Это тело слишком хрупкое для подобного, как он не понимает. — Больно, — тихо протягиваю, пытаюсь придать голосу более высокую и обиженную фальшь. Не произносить ведь это с ненавистью и злостью. Маленьким детям это не присуще. Юноша не отвечает, только ослабевает хватку, и воздух просачивается в легкие с новой силой. В ушах звенит. Он отталкивается от земли и взлетает на одну из крепких ветвей дерева, а после перед глазами закручивается водоворот голых, покрытых шапкой снега веток, редких елок и серого неба. Серого, тусклого, неживого. А Кацуми остается где-то там, где-то позади. Теряется за деревьями и лесной пустотой. И Наруто. Мальчуган, еще не умеющий говорить, но любящий лепетать о чем-то своем, размахивая руками и сопровождая все яркими эмоциями, легко читаемыми по его харизматичному лицу, тоже теряется. Утопает в серости зимнего утра. Раннего, апатичного, несущего горечь потери. Брат… я так ненавижу расставаться. Я не умею отпускать людей. Мое горло всегда раздирает ком, в котором намешано слишком много. Горечь. Потеря. Счастливые моменты. Нежелание принять. Обида. В одиннадцатом классе, на последнем занятии с репетитором по английскому, к которому я ходила на протяжении пяти лет, я рыдала. Слезы сами собой текли из глаз, пока мы обнимались, прощались. Пока ноги обжигало от быстрого бега по лестнице. Пока голова покачивалась в такт неторопливому трамваю. За целый год я успела привязаться к преподавательнице по физике, да так, что не могла поверить в последнее занятие еще до его начала. Меня успокаивала вся группа, а в конце все снова услышали мои всхлипы и стук слез об парту. Когда весной одиннадцатого я ездила в Москву, встречалась с дедушкой, которого не видела большую часть жизни и окунулась в его быт — всего лишь на один вечер, на какие-то семнадцать часов, в сердце поселилась пустота. И тупое понимание, что скорее всего мы больше не увидимся. Люди приходят и уходят. Оставляют след, заставляют скорбеть о потере. Но с чем-то ты смиряешься, вырвав это наружу, выплакав все слезы, а с чем-то — нет. Оно остается где-то внутри, прячется по закоулкам. Изредка ноет, щемит, напоминает о себе. Во снах меня все еще преследует мама. Папа, оставивший нас, когда нам с братом было по семь лет, но пытавшийся наверстать упущенное начиная с нашего совершеннолетия. Брат… мой любимый брат, родившийся всего на двадцать одну минуту и тридцать пять секунд раньше меня, но считающий себя старше и мудрее. Вот оно. Пустота сердца. Живьем вырванный кусок души. Идентичная половинка, скрывающаяся в чужом теле. Хочется забыться. Выкурить пачку самых дерьмовых сигарет, чтобы голова шла кругом, а на утро ты вдоволь проблювался, потому что желудок помнит тот едкий дым, заполняющий пустоту легких и просачивающийся в каждый орган. Открыть и вылить в себя ни одну бутылку крепкого вина, также на пустой желудок. Чтобы после валяться с температурой около унитаза. Потому что это помогает осознать, что жизнь не настолько заебала, как вырывающаяся наружу жижа. О чем только я думаю в теле годовалой малышки с миловидным личиком… Никто не поверит. Да никто и не подумает, что ребенок может о чем-то думать большем, чем с какой игрушкой сегодня поиграть. Я — исключение из правил. Инородное тело в чужой вселенной. Но это не важно. Я… светловолосая девочка Макото принадлежит не себе. Ею кидаются в разные стороны, перетягивают как канат, не заботятся о ее чувствах. Так и будет продолжаться?.. Небо сменяется бетонным потолком. Свежий морозный воздух — затхлым шумом сырости и плесени. Нос морщится. И я долго моргаю, привыкая к внезапному полумраку. Шаги гулко отдаются от стен, резиновым мячиком скачут по задворкам сознания. Пальцы рук совсем занемели, спина, кажется, покрылась коркой льда. А все из-за халатности этого странного парня. Он даже ни разу не взглянул на меня. Но я не могу это утверждать — за маской не видно глаз. По тоннелям он идет долго, путанный лабиринт, похожий на канализацию, угнетает. Духота вторгается в легкие, сушит глотку. Тело ломит. — Ты долго, — внезапно раздается женский голос из глубины темной комнаты. И факелы вдоль стен зажигаются, тускло освещая помещение. В котором, кроме стола и четырех стульев, больше ничего нет. Не считая трех людей, один из которых одет в зеленый жилет, остальные — в таких же звероподобных масках. — Кто так держит ребенка? Ками, это никуда не годится! Дай ее мне. К нам подходит высокая девушка. Ее отличительным признаком становятся длинные волосы лилового цвета, забранные в высокий хвост. Теплые ладони скользят по моей спине, растапливают тонкую корку льда, и я жмусь к ней, как продрогший котенок. Пока она что-то мурлычет себе под нос, удобно держа меня двумя руками. — Теперь лучше? Прости этого мальчишку, он ведь не далеко от тебя ушел. Молоко на губах еще не обсохло, а он уже является одним из лучших шиноби Анбу, — она качает головой, проходя в глубь комнаты. Еще один мужчина поднимается с насиженного места, следует за девушкой. — Какая спокойная… ты совсем не унаследовала взрывной характер своей матери? Она была еще той петардой. Чуть тронешь, и сразу взорвет. — Мне тринадцать, — доносится бесстрастное замечание, сказанное ломающимся голосом. — И мое звание выше твоего. — Смотри, какой хвастун. Мако-тян, ну скажи! Это выглядит дико. Трое людей в масках. Темное помещение. Высокий стол, похожий на операционный. И пытающаяся шутить керамическая морда огрызающейся лисы. Любой ребенок бы давно усрался от страха, а все в этой комнате оглохли бы от испуганного ора. Ну твою мать… На щеку что-то капает. Съезжает к шее. Вглядываюсь в потолок. Там среди множества трещин слабо темнеет пятно просачивающейся воды. Кап. Теперь ледяная капля катится по лбу, переносице и в уголок глаза. Жмурюсь, тряся головой. По спине проходится судорога. Все это не внушает доверия. А происходящее дальше кажется нелепым сном. Меня укладывают на стол, расстегивают рубашку, оголяют трясущееся от холода тело. Возможно, они списывают это на страх, но каждую мышцу пробирает скребущийся мороз. По коже живота, чуть выше пупка, водят еще более ледяной кистью, что-то вырисовывают. Становится невыносимо щекотно и противно. Поверхность металлического стола обжигает. В глазах темнеет. Какое-то издевательство. В разум вторгается пелена. Белая, колючая, вездесущая. Взгляд мутнеет, люди вокруг плывут. И только странное тепло в области живота якорем держит сознание. Мужчина в зеленом жилете удовлетворенно кивает, откладывает кисточку в сторону, что-то делает руками, изображая какие-то символы. Кожу жжет. Так, что в носу заседает запах паленой плоти. Кричать нет сил, их совсем не остается. Только капельки соленых слез наворачиваются на глаза. Что они делают? Зачем издеваются над ребенком? Которому чуть больше года… Кости ломит от усталости. А в животе крутится кусачий огонь, не затихает даже когда девушка в лисьей маске завязывает пояс на рубашке и поворачивается к тому юноше со светлыми волосами. Но не отдает меня ему. Только что-то говорит. И все вокруг приходит в движение. Незнакомая нега течет по венам, сосредотачивается в районе груди. Успокаивает. Согревает каждый орган, тушит огонь. Знакомый с четвертого курса как-то упоминал, что выкурил в новый год целый косяк, всунутый кем-то из друзей, когда он еще был перваком. Им повезло, что они праздновали на съемной квартире, хозяева которой без задней мысли отдали им ключи взамен на залог. Это было рафинированное удовольствие, мир казался таким простым и светлым… потом все поплыло. Лица, звуки, раздражающие гирлянды. Голова шла кругом, пока я не отключился и не провалялся все первое января в отключке. Но это было блядски круто. Сейчас я чувствую что-то похожее. Опуская часть с абсолютным счастьем. Блять, опуская практически все, кроме этой сладости в пальцах. Не понимаю, почему именно это выплыло из какого-то дальнего ящика памяти. Наверное, потому что даже мимолетная схожесть заставляет вспоминать что-то давно забытое и ненужное. В лицо ударяет сильный поток ветра. Белизна неба слепит. Снова идет снег. Крупные хлопья умиротворенно опускаются на землю, устилают белым покрывалом. Девушка с лисьей мордой продолжает мурчать, крепко прижимая меня двумя руками к себе. На ее предплечьях нет металлических щитов, которые есть у других двоих мужчин в масках. Она заботилась о том, чтобы мне было комфортно…? Она отталкивается от земли, взмывает в воздух. С головы слетает вязаная шапка, ярким пятном остается позади. Уши сразу же замерзают, на глаза наворачиваются слезы. У маленьких детей слишком чувствительная кожа… Я моргаю несколько раз, пытаясь выровнять зрение. Но картинка все еще расплывается, может, это из-за того, что девушка постоянно в движении, а ее плечи слабо вздрагивают каждый раз, когда она делает прыжок или приземляется. Это все меньше походит на современную Японию… чего стоят их странные костюмы и маски. И действия того мужчины в зеленом жилете. — Скоро ты будешь в тепле, — шепчет девушка. Лисья морда смотрит прямо на меня. Я жмурюсь, трясу головой — в ушах стоит звон. — По-другому никак… ты это поймешь, когда подрастешь, — она это говорит, словно читает мои мысли. Видит боль и злость. Чувствует непонимание и растерянность. Внезапно ветер перестает шелестеть по щекам и ее обнаженным плечам. Снег согласно приминается под ногами, еле хрустит. Наступает тишина. Двое мужчин остаются где-то позади, прячутся в высоких деревьях. Перевожу взгляд на внушительные ворота, на которых изображен красно-белый веер. Слева от него простираются несколько пустующих домов, с провалившейся крышей и выбитыми стеклами. Тот клан, который сослали на окраины… В животе холодеет, исходящее тепло от груди девушки испаряется, воздух вокруг наполняется напряжением, ледяным саспенсом. Ворота медленно отворяются. Новый поток воздуха ударяет прямо в лицо, и я долго жмурюсь, пока ласковые пальцы смахивают снежинки с моих глаз, быстро тающие и превращающиеся в корку льда. Долго моргаю, а после смотрю на длинную улицу, на которую открывается вид. Но ее преграждают несколько фигур в черных жилетах. Во главе стоит высокий мужчина с темными волосами и волевым подбородком, за ним еще трое молодых людей. Все брюнеты с черными глубокими глазами. И надменностью на лице. — Сандайме Хокаге надеется на ваше благоразумие, — говорит девушка. Ее голос твердеет, в нем скользит самоуверенность. Ветер снова дует в лицо, развивает ее лиловые волосы, — и что вы воспримите согласие Совета старейшин на передачу под вашу опеку джинчурики Кьюби как шаг к примирению и устаканиванию равновесия внутри Конохагакуре. Мы не должны быть раздроблены. Каждая скрытая деревня гордится своей целостностью и готовностью каждого шиноби встать на защиту не только своей родины, но и всего мира. Мы все надеемся, что отныне Конохагакуре снова сможет быть единым целым. Ее пальцы несильно сжимаются на моих плечах. Через ткань рубашки чувствую ледяную кожу. — Передай Совету, что мы принимаем его требования и благодарны за оказанную честь, — его слова сочатся нескрываемой фальшью, усталостью и благоговением: наконец-то все закончилось. Девушка делает три широких шага ему навстречу. Мужчина повторяет то же самое. Между ними расстояние сокращается до метра. И я могу видеть покрасневшие от мороза шершавые щеки. — Я знаю, что это всего лишь формальность, Фугаку-сама. Мы взрослые люди и понимаем, зачем все это. Но я прошу позаботиться о ней, как о родной. Не растить как оружие. Йондайме-сама и Кушина-сан не хотели бы этого… думаю, вы с Микото-сан бы стали крестными одного из близнецов, — шепчет. — Умеко, не беспокойся, — еле слышно произносит мужчина и улыбается уголками губ. — Наследие Минато и Кушины будет жить, станет наследием всей Конохагакуре. Девушка кивает. А после медленно, словно заржавевшие трубы, распрямляет локти, вытягивает перед собой меня. Я хватаюсь пальцами за ткань длинной перчатки. Нет. Не нужно меня снова кому-то отдавать. Мне так хорошо с тобой и твоим теплом… Умеко. Но, как и руки Кацуми, руки девушки исчезают, мое тело уже более умело, чем юноша с серебристыми волосами, прижимает к себе мужчина. Ребенок моего возраста ничего не понимает. Ничего не понимает. Я смотрю вслед удаляющейся девушке. Следы, оставленные ею, быстро заметает снегом. Воздух наполняется тысячами снежинок, будто искусными балеринами, танцующими свой проникновенный и прощальный танец, прежде чем упокоиться среди несчетного числа своих предшественниц. Мужчина какое-то время вглядывается в деревья, среди которых скрывается Умеко, но мне кажется, что он совсем никуда и не смотрит — его взгляд застилает плотная пелена, ничтожными крупицами осыпающаяся и возвращая глазам истинный чернильный цвет. Нос начинает щипать, большие хлопья снега путаются в волосах. Молодые люди позади терпеливо ждут, стоя с заведенными за спину руками и расправленными плечами. Лишь изредка смахивают набравшиеся в неприличных количествах маленькие снежинки с жилета и головы. Теперь меня будут окружать эти люди…? Я не удерживаюсь и громко чихаю. Мужчина медленно моргает, переводит взгляд на меня и поджимает губы. Его лицо не меняется, только в склере скользят тяжелые мысли, заполняющие всю его голову, вымещающие ненужное. Он ведет плечами и разворачивается в сторону длинной улицы. Когда он переступает границу, отделяющую квартал от остального мира, ворота с глухим звуком закрываются, отрезая темноволосых людей от посторонних глаз. — Так в этой милой малышке заключена сила Кьюби? — спрашивает юноша, заглядывая через плечо мужчины и задорно улыбаясь. Напряжение, казалось, владевшее всеми, рассеивается. Напрягаюсь. Черные глаза буравят меня насквозь. — Якуми, — качает головой второй мужчина, складывая руки на груди. — Не мешайся. Юноша пожимает плечами, оставаясь на месте. Через секунду его лицо исчезает, появляется белое пятно неба. Новенькие дома сменяются один за другим, разительно отличаются от обшарпанных домишек перед воротами. Где-то еще плотное полотно штор за окнами, где-то на террасах стоят деревянные кресла-качалки, занесенные небольшим слоем снега. Где-то пожилая женщина подметает ступеньки. На каждой двери нарисован красно-белый веер — символ клана? — а над некоторыми даже развивается черная ткань с этим символом. Мужчина останавливается перед самым дальним и самым внушительным домом из всех. У него два этажа, пять окон на каждом, черепичная крыша и красно-белый веер, который видно издалека. Он заходит внутрь, небрежно снимая одной рукой обувь и босиком проходя внутрь. Меня сразу же окутывает мягкий свет и тепло, запах готовящейся пищи и приглушенные голоса, замолкающие в предвкушении. В животе завязывается узел. Кацуми и Наруто где-то за этим домом, высокими воротами. Думают обо мне. Возможно, слезы на их щеках еще не высохли, все еще наворачиваются на глаза. Там тоскливо и серо, а здесь тепло и уютно. Пахнет счастливой семьей. В светлой комнате просторно. Большой приземистый стол, широкий стеллаж с книгами, рамки с фотографиями, арка, отделяющая кухню от столовой. Ковер с мягким ворсом и бежевый диван у стены. А еще панорамное окно-дверь, ведущее на террасу и внутренний дворик. Я снова чихаю. К верхней губе стекает что-то мокрое. — Ты замерзла, солнышко? К нам подходит невысокая молодая женщина. Распущенные черные волосы ниспадают за спину, от них пахнет лавандой — она берет меня на руки и вытирает мой нос полотенцем. Теперь я могу спокойно дышать. Простуда слишком быстро одолевает детское тело. — Привет, — она широко улыбается, отряхивает рубашку от растаявших снежинок. — Ты хочешь кушать? Или сначала в горячую ванну? Ты так похожа на своих родителей… такая же красавица, — ее улыбка меркнет, на миг проскальзывает горечь, но она быстро совладает с собой, смотря куда-то вправо. — Итачи! Посмотри на свою сестренку. Теперь она будет жить с нами. Женщина чуть наклоняется, чтобы подошедший мальчик мог меня рассмотреть. Я поджимаю губы — чувствую себя какой-то редкой статуэткой. Он думает похоже также, потому что пробегается быстрым взглядом по моему лицу, мы даже несколько секунд поддерживаем зрительный контакт, а потом смотрит на собственные руки, в которых тоже держит маленького ребенка. Мальчика с темными волосиками и черными глазами. — Смотри, отото, это наша сестра, — он вытягивает мальчика перед собой, чтобы тот мог видеть меня. Со стороны это выглядит, наверное, мило. Но для меня — дико. Это слишком странно. В меня тыкают пальцами, называют сестрой, улыбаются. А я, блять, не могу ничего сказать. Маленький мальчик начинает брыкаться, плакать, смешно разевая рот. Я щурюсь, продолжая сверлить его взглядом. Это бесчеловечно, у меня уже есть брат, еще мне не нужны. — Саске, ты чего плачешь? — озадаченно спрашивает женщина. — Уже ревнуешь своего брата к Макото-тян? Саске и Итачи. Два брата, младший и старший. Я перевожу взгляд на мужчину, садящегося за стол и берущего в руки сложенную вдвое газету. На его черном жилете, на спине, мелькает герб клана в четырехконечной звезде. Ну точно, то самое аниме… Твою же мать. Переродилась в аниме. Умерла в настоящем мире и перенеслась в вымышленном. Это же просто бред. — Просто бред, — неосознанно повторяю. Почти не слышно. На русском. Мальчик, пытающийся успокоить младшего брата, заинтересованно смотрит на меня. Женщина тоже одаривает меня удивленным взглядом. — Ты что-то сказала, милая? — спрашивает она, отрываясь от вопящего сына. — Холодно, — бурчу я уже на японском, сжимая и разжимая пальцы. Снова чихаю. В носу все еще чешется. Женщина меняется в лице. Словно оживает. Дает несколько указаний своему старшему сыну и торопится наверх, попутно растирая мои заледеневшие ладони. Мужчина следует за нами. На втором этаже оказывается несколько дверей, но мы заходим в первую около лестницы. В небольшом помещении квадратная ванна, раковина и полки с полотенцами и стопкой одежды светлых тонов. В углу стоит невысокий столик с бортиками, отдаленно напоминающий столы для пеленания, которые находятся в детских поликлиниках. На него она аккуратно и кладет меня, что-то напевая под нос. Настраивает воду, оставляет наполняться ванну и возвращается ко мне. Ее губы с легким розовым оттенком растягиваются в добродушной улыбке, и она аккуратно развязывает пояс на рубашке, расстегивает пуговицы. Обнаженную кожу обволакивает теплый пар, поднимающийся над ванной. По позвоночнику проходится судорога. Плечи передергивает. Дверь тихо отворяется, за ней появляется темноволосый мужчина. — Она есть? Вместо ответа женщина кивает, проводя пальцами по моему животу и кидая быстрый взгляд на мужа. Дверь также тихо закрывается, сквозь шум воды слышатся удаляющиеся шаги. Она стягивает с меня носки, затем штаны, сажает в теплую воду, обжигающую заледеневшую кожу спины и рук. — Теперь ты дома, — шепчет она, садясь на корточки, — теперь у тебя есть семья.4 года спустя
— После того, как Сандайме передал девятихвостую девчонку Учиха, они будто сквозь землю провалились, — мужчина заходится громким кашлем, а после делает долгую затяжку, выдыхает и продолжает. — Они пытались делать вид, что добросовестно выполняют свои обязанности первое время, а что теперь? — Им поебать на беспредел среди гражданских. Хотя Сандайме объявил во всеуслышание, что они обязаны контролировать и гражданских, и шиноби. Но видимо хвастаться своим рангом перед джоунинами у них в приоритете, — хриплый смех вторящему ему паренька сопровождается табачным дымом, и мои легкие обжигает забытая горечь. Я закидываю голову назад, упираюсь затылком в холодный камень мостовой и довольно растягиваю губы в полуусмешке. Прозрачные волны глухо ударяются о стены канала, поднимаясь в вечерний воздух каплями, рассыпаясь на мелкие осколки и оседая на узкую дорожку между обрывом и стеной террасы, из открытых окон которой выплывает белесыми клубами дым сигарет. — Кто мы такие, обычные работяги, — подает голос еще один человек. Слышится звон посуды и жадные глотки. Стакан с грохотом ставится на стол. — Мы можем только сидеть и как бабы мусолить одно и тоже каждый божий день. Может вы вдвоем возьмете и заявитесь к Хокаге с предложением об улучшении военной полиции? — Вот именно, может стоит начать действовать? Пусть в военную полицию вступят и те, кто готов навести порядок на улицах среди обычных людей, обделенных блядскими предрасположенностями к их техникам, — заплетающимся языком поддакивает очередной мужчина, и его предложение сопровождается всеобщим смехом. — Еще скажи, что займешь место правой руки этого Фугаку. Или вообще станешь его равным напарником. Горький дым пробирается в легкие. И я снова втягиваю носом, чтобы ощутить его ярче. Но он слишком быстро развеивается, оставаясь слабым послевкусием на языке. Где-то справа слышатся шаркающие шаги. А после останавливаются, и рядом со мной садится мальчик, чьи темные волосы зачесаны назад и забраны в неряшливый пучок. Раскосые глаза внимательно упираются в меня, и он приподнимает брови, кривя губы. — Что ты здесь делаешь? Позади, на террасе, мужчины снова расходятся кашляющим смехом. — Сижу. Мальчика явно не удовлетворяет мой ответ, и он хмурит брови, кидая взгляд на открытые окна террасы и белесый дым, неуспевающий рассеиваться в вечернем воздухе. — Ты же девочка. Я снова глубоко втягиваю носом и улыбаюсь. Дым уже практически не чувствуется. — И что? В его взгляде слишком много мыслей, которые он не может перевести в слова. Спустя минуты мальчик сдается и протягивает руку. — Нара Шикамару. — Я Макото, — легко жму холодную ладошку, — Учиха Макото. Шикамару отдергивает руку и смотрит на свою ладонь. Я поджимаю губы, собираясь встретиться с детским испугом, но вместо этого мальчик улыбается и смущенно чешет затылок. — Мой друг, Чоуджи, сказал, если коснуться тебя, то начнет кожа слезать. — Правда? И почему же? — я клоню голову вбок, щурю глаза. Пальцы цепляются в замок, обвивая голые икры. — Ну ты же… — он запинается. — В тебе запечатан демон, Кьюби но Ёооко, который разрушил деревню пять лет назад. Когда погибло очень много хороших людей. И… мой дед. — И ты меня ненавидишь? — Ты родилась в ту ночь, но никак не разрушала деревню. Я думаю, ты жертва, — пожимает плечами Шикамару и копирует мою позу, устремляя взгляд в противоположный берег, на котором возвышаются кирпичные дома. В окнах постепенно начинает гаснуть свет. — Твои родные пережили ту ночь? Я туплю взгляд. Родные? Выжил только брат. Наруто. Как я давно не вспоминала это имя. И его. Интересно, как изменилась его жизнь, и как там Кацуми. Сердце жалостливо ухает. Пальцы белеют, сильнее сжимаясь в замок. — Раз я Учиха, очевидно, что нет, — невесело фыркаю я. И теперь уже Шикамару тупит взгляд, переваривая мои слова. С детьми общаться легче, с ними можно не притворяться. Со взрослыми трудно, они внимательные. В особенности Итачи и Шисуи. Только если со старшим братом мы практически не пересекаемся, то Шисуи является моим наставником по распоряжению Фугаку. И вероятно, он не погладит меня по головке за такое позднее возвращение в квартал. — Я никогда не понимал, почему Старейшины так боятся этих Учиха. Им же ничего не стоило прогнать их как обычных шавок с родовой земли в какую-то разъебанную глушь на окраинах. Правда дышать стало легче. Не удивлюсь если остальные кланы пришли с благодарностью к Сандайме после этого распоряжения. В лицо дует сильный ветер. Дыхание перехватывает, прохлада пробирает каждую клеточку тела. Застегиваю толстовку до самого подбородка, натягиваю рукава на пальцы. А после кошу взгляд в пустоту узкой набережной. Замечая красные огоньки, которые гаснут в ту же секунду. И спустя мгновения рядом появляется высокий парень. Его темные волосы беспорядочно развиваются, подчиняясь потокам воздуха. За спиной виднеется рукоять катаны. А плотно сжатые губы не обещают ничего хорошего. Шикамару рядом дергается. Позади пьяный голос громко говорит, чтобы сделал с Учиха и их огромным самомнением. — Что ты здесь делаешь? — повторяет вопрос, озвученный мальчиком ранее, Шисуи. По его лицу не прочитать ни единой эмоции. — Я упала, — пожимаю плечами и тру коленку. Шикамару рядом притаившись молчит. — Идти можешь? Он мне не верит. Выжидающе смотрит, как я встаю, делая вид, что нога действительно болит, и убирает руки в карманы брюк, разворачивается и не ждет меня. Я кидаю прощальный взгляд Шикамару и ускоряю шаг. Спина Шисуи напряжена. На лбу появляется морщинка, прибавляя ему несколько лет, делая старше. Нас обволакивает тишина ночной деревни, изредка касаясь наших тел светом фонарей — маяками, стоящими вдоль лесных полос и пустырей. В жилых кварталах дорогу освещают редкие вывески и бумажные фонарики на ночных заведениях. Он молчит, и это совершенно не свойственно добродушному Шисуи, находящему пару теплых слов для меня даже в самые скверные дни. Я не решаюсь задавать вопросы. Слепо следуя за ним. Гравий тихо скрипит под ногами, сменяется гладкой поверхностью лестницы. Спустя десятки ступней появляется открытая площадка и макушки высеченных в камне Хокаге. Я хватаюсь пальцами за металлические перила и завороженно всматриваюсь в деревню, раскрывшуюся передо мной как на ладони. Меня каждый раз поражают масштабы Конохагакуре. Когда идешь по улочкам или главным улицам, совершенно не складывается впечатление, что она настолько огромна. Шисуи встает рядом, ссутулясь и облокачиваясь локтями на перила. Щелкает зажигалка. И носа касается запах тлеющей сигареты. Он набирает полные легкие и, повернувшись ко мне, выдыхает дым в лицо. Я не морщусь, жадно глотая воздух ртом. — Ты этого так хотела? — зажимает сигарету зубами и ухмыляется. — О чем ты, мне всего пять лет, — невинно хлопаю глазами, заводя руки назад. Краем глаза, следя за его действиями. — Не знала, что ты куришь. Шисуи разворачивается, спиной упираясь в перила и запрокидывает голову. Белесый дым поднимается в небо. — Лучше так, чем сидеть в неблагополучном квартале и выслушивать, какой твой клан праведный. — Мне все равно на их мнение. — Хорошо. Тишину нарушает уханье совы, шелест крыльев. И я вижу, как огромная птица стремительно летит в редколесье, начинающиеся справа от резиденции Хокаге и еще некоторых административных зданий. Пикирует и теряется в темноте деревьев. — Сандайме отправляет меня на миссию. Меня не будет долго. Но я подготовил план твоих тренировок и передал Итачи, он будет следить за твоим прогрессом, чтобы Фугаку-сама не сомневался в моих умениях, — хмыкает Шисуи, хватаясь рукой за перила, между пальцами которой зажата сигарета, — и в твоих. — Ты же вернешься раньше, чем я пойду в академию? Мой день рождения ты очевидно пропустишь. — Я не могу ничего обещать, лисенок. Его рука касается моей макушки. И я поджимаю губы от этого прозвища. Шисуи никогда не оставлял меня больше чем на пару недель. Всегда находился рядом практически с самого моего появления в клане Учиха. Как только я смогла твердо стоять на ногах, Фугаку всучил меня молодому гению клана, чтобы он слепил из меня преданную собачонку. Фугаку не скрывал это, думал, что я еще не понимаю смысла слов, сказанных за приоткрытой дверью кабинета, пока я сидела на диване и тупила взгляд, сжимая руками тряпичную куклу — единственную игрушку, позволенную мне подарить на мой второй день рождения. Но Шисуи был человечнее моего приемного отца. И вместо строго надзирателя стал моим близким другом. Насколько это возможно между людьми с разницей в десять лет. Сердце сжимается. Становится волнительно от предстоящего года без него. От тоскливых дней в доме Фугаку спасали вечные тренировки с Шисуи, либо редкие дни, когда мне было позволено увязаться за старшими детьми в деревню и провести время среди одногодок на солнечных улицах и площадках Конохи. В такие моменты меня одолевало удовлетворение — пока я находилась среди шумных детей. Это помогало не сойти с ума, потому что, возвращаясь за стены квартала, я слышала только команды и извечный скрежет кунаев. — И когда ты уходишь? — в голосе сквозит обида. Громко вздыхаю, понимая, как это по-детски сейчас звучит. Но по факту я и есть ребенок. В мыслях всплывают образы истерики, какие слова можно подобрать для правдоподобного выплеска эмоций. Но я только устало качаю головой. Начиная злиться. Время слишком медленно течет. И это тело слишком медленно растет. — Провожу тебя и отправлюсь. Внезапно поднимается ветер. Бьет в лицо, дыхание перехватывает. И я смаргиваю слезы. Шисуи молча снимает с плеча катану и прячет ее в небольшом свитке. Тлеющий бычок летит на землю, и Шисуи приседает спиной ко мне, чтобы я могла удобно ухватиться за его плечи. Выпрямляется, руками поддерживая мои бедра, и легко отталкивается от головы Сандайме Хокаге, мягко приземляясь на крышу спящего здания. И ускоряет шаг, не переходя на бег. Я закрываю глаза, прижимаясь щекой к его спине, слушая как равномерно стучит сердце и как не сбивается дыхание при очередном прыжке. Высоко в небе серебряную луну перекрывают тучи, становится совсем темно, и даже фонари не справляются. Ночь предстает перед нами во всей красе. Шисуи останавливается перед высокими воротами с гербом клана. Дожидается, когда они откроются, и снова взлетает на крыши домов. Спустя какие-то мгновения я оказываюсь в своей комнате, окна которой практически никогда не закрываю на задвижку. Пол ногами ощущается странно, бедра все еще тянет от неудобной позы, в которой я была. Без слов обнимаю Шисуи, заключая в кольцо рук и утыкаясь лбом в его торс. — Ну что ты, лисенок, я сейчас заплачу, — тихо смеется он и снова треплет мою макушку. Приобнимая второй рукой. Пожалуйста, не бросай меня. — Удачи, семпай. Вернись целым и невредимым. Шисуи растягивает губы в улыбке и первым отстраняется. В груди заседает непонятное чувство горечи, и я сдерживаю себя, чтобы не схватить его за руку. Но как только его силуэт скрывается среди домов, тишину разрезает жалостливый всхлип.