У любви нет границ

Это произошло на вручении очень значимой награды за вклад в немецкое искусство, куда были приглашены самые известные группы, исполняющие тяжёлую музыку разных жанров. Номинаций было много, так что в зале присутствовало внушительное количество исполнителей, которые, в большинстве своём никогда ранее не пересекались лично. Некоторые друг о друге имели вообще весьма смутное представление. In Extremo здесь тоже, разумеется, были, в полном своём составе, как, впрочем, и Lacrimosa. Тило Вольф сидел, утопая в недрах бархатного кресла – в чёрной рубашке с кружевом, узких кожаных штанах и экстравагантном пиджаке старинного фасона. Всем своим видом он олицетворял воплощение изящества. Руки с ровными длинными пальцами задумчиво теребили пышные кружевные манжеты. Рядом с ним сидела Ане Нурми в шляпке с большим пером с чёрной вуалью и нервно скучала. Но Тило, казалось, этого вовсе не замечал – всё его внимание было устремлено на некий архаичный и довольно мужланский коллектив менестрелей, развалившихся в креслах через несколько столиков от Тило. Самый бескультурный мужик, полуодетый в яркие лоскуты, с какой-то железякой на шее и замысловатой татуировкой на спине в полном объёме демонстрировал своё презрение к культуре – он фривольно развалился на диване, да ещё и закинул ноги на стол, и при этом, не особо стесняя себя в цензуре, общался со своими одногруппниками. Рядом с хамами стояла табличка «In Extremo». Folk Rock». По сути, Тило было абсолютно наплевать на всякие там фолк-рокерские коллективы, так как сам он абсолютно не интересовался этим направлением. Но In Extremo его заинтересовали... Заинтересовали непосредственным поведением настолько, что Тило даже захотелось послушать, на что горазды эти хамоватые с виду дядьки в юбках во главе со своим лохматым вокалистом. То, что этот клоун – их вокалист, Тило предположил из-за громогласного хриплого баритона, вещающего на весь зал что-то про дудку из козьей жопы. Жаль только, что он сидел к Тило спиной, и кроме татуировки на голой спине да металлических бус, Тило ничего не было видно. А Вольфу уже из простого человеческого любопытства хотелось посмотреть на лицо этого широкоплечего хама. В тот момент Тило ещё богемно морщил свой изящный носик, пребывая всем существом в обычной своей жизни. Он ещё не знал, что подошёл вплотную к развилке дороги, с которой не будет возврата. А поскольку он этого не знал, то и чувствовал себя вполне уверено, вёл себя надменно и был этим весьма доволен. А In Extremo в это время что-то разбили и, судя по дружному гоготу, были в этот момент довольны не меньше, чем Тило. Но вот вскоре уже началось награждение. По задумке организаторов этого мероприятия, исполнители, занявшие почётные первые места в своей категории, должны были исполнить свою композицию, поскольку награждение это транслировалось по телевидению. Зал был большой, музыкантов было много, да и акустика со сценой были хорошие... Когда погас свет и объявили, что началась съёмка, воцарилась тишина, но не гробовая, так как In Extremo хоть и уменьшило звук, но до конца заткнуться им что-то мешало. «Пьяные они, что ли? - с тоской подумал Тило. - Мудаки деревенские. И кто их только пригласил сюда?!» С этими мыслями Тило чуть было не пропустил объявление своей номинации, но Ане его быстро вернула из мира грёз, банально пихнув под рёбра. Тило даже не удивился, потому что среди исполнителей готического стиля, по мнению критиков и народных масс, он был назван лучшим музыкантом года и приглашён на сцену. По сути, шоу делалось для телевидения, и победители были заранее предупреждены и подготовились к выступлениям, хотя даже если бы Тило этого не знал, то ни на минуту не усомнился бы в том, что победит. На сцену, где уже было подготовлено всё оборудование, он выходил с мыслью о том, что в зале, к сожалению, темно, и он не сможет рассмотреть лицо этого белобрысого придурка из In Extremo. Мысль о том, что этот балаган может засветиться на сцене, не посетила Тило даже мимолётно. …Спел он выше всяческих похвал. Спел свою самую депрессивную, самую меланхолично-тоскливую, самую невозможно-красивую песню. Спел так, что сам чуть не расплакался... ... А вот Айнхорн расплакался… Он, как и Тило, не слишком интересовался творчеством групп других музыкальных направлений, так что песня эта ему почти в прямом смысле слова растерзала старую рану на сердце. Любовь и смерть, случайность и судьба, память и забвение, алкоголизм и самоубийство, вина, беспомощность, депрессия... Да уж... Под эту музыку из глубочайших закоулков сознания стали вылезать давно похороненные воспоминания, отдаваясь болью в огрубевшей душе. Айнхорну не было бы стыдно за свои слёзы, даже если бы его кто-то мог увидеть. Тем не менее, надо было срочно приходить в норму – ведь скоро его выход. Но чувства – застарелые, болезненные – просто так не унимались, а до выступления оставалось слишком мало времени. И тогда Айнхорн решил, не жалея сил, так вжарить свою самую боевую, самую задорную, заводную и грубую песню, чтоб даже древние северные боги обратили на него свой взор и захотели ринуться в бой. Да и пороховницами огненными тряхнуть было бы неплохо – наклонившись к Флексу, Айнхорн шепнул ему пару слов, недвусмысленно намекнув, что тому придётся акробатически попрыгать на сцене и покрутить факел. Как только Тило освободился после участия в представлении и собрался уже было уезжать, ему пришлось здорово удивиться. Ну, ещё бы! In Extremo были объявлены победителями в своей номинации и под всеобщие аплодисменты собирались что-то исполнить. По такому поводу Тило решил немного задержаться. Он вернулся на своё место – оно было близко к сцене, и с него было всё прекрасно видно, в том числе и лицо заинтересовавшего его белобрысого хама... если бы только хам опять не стоял на сцене спиной к зрительному залу, переругиваясь с ударником... «В своём репертуаре», - подумал Тило, отмечая, однако, что у хама стройное тело. И вот, наконец, это произошло... Хам повернулся, и по абсолютно нелепой случайности его взгляд встретился с чёрными глазами Тило. Айнхорн улыбнулся ему – он его узнал и сделал рукой жест, означающий «ты молодец, парень, классно спел!». И тут вдруг у Тило защемило сердце. В этот миг его просто парализовало. Ему почему-то стало трудно дышать под взглядом Айнхорна, потому что глаза его показались такими глубокими, каких у обычных людей видеть ему не доводилось... И улыбка - мягкая, завораживающая, цепляющая тебя на крючок... От неё невозможно было отвести взгляд. Но Айнхорн сам благополучно отвёл взгляд Тило от своей улыбки – просто перестал улыбаться, и начал свою речь, в которой сообщил залу о том, что In Extremo собирается их прямо сейчас взорвать и порвать на тряпки, несмотря на то, что они не его фанаты, а его коллеги, на что ему, Айнхорну, в общем-то, глубоко насрать, ибо мама его сделала для того, чтобы поработить вселенную. Вольф в этом не сомневался. Он был убеждён, что хотя Айнхорн со вселенной, может, и не справится, но зал этот, набитый знаменитыми музыкантами, ему вполне по зубам. Хотя In Extremo ещё даже не начали петь, Тило себя чувствовал уже взорванным атомной бомбой. А потом началось представление… Айнхорн не просто пел – он ещё и играл роль на этой сцене, превратившись в настоящего средневекового менестреля. А для Тило он вообще превратился в бога. К примеру, в Одина... И музыканты тоже играли не только на инструментах, но и на струнах души слушателей. Они все-таки порвали зал! Айнхорн вложил самого себя в эту песню, все свои силы, весь задор – всё, что у него было. И делал он это в большей степени для себя, чтоб выгнать из души боль, поднявшуюся со дна, благодаря душераздирающей песне Тило. Они закончили под визг зрителей и грохот аплодисментов. Айнхорн поклонился, высказал в зал какое-то гадостное пожелание, но Тило этого даже не заметил. Он с замершим сердцем и остекленевшими глазами следил за Айнхорном. За его движениями, мимикой, за его бездонными глазами, в которых, как показалось Тило, загорелась искорка азарта. Он просидел ещё полчаса, ожидая, что возможно, этот удивительный грубиян вернётся посмотреть на остальных номинантов, а в душе, даже не отдавая себе отчёта в этом, Тило надеялся, что тот подсядет к нему и что-нибудь спросит. Но Айнхорн так и не пришёл... Тило поднялся и пошёл на выход. Там ждал эскорт, оберегающий его от репортёров. Здоровенные мужики, закрывая его своими широкими спинами, повели сквозь узкий коридорчик в толпе фанатов, которые лезли друг другу на голову в попытках дотянуться до живой легенды. О, господи… как же это было ему неприятно! Уродливые готы и представители прочих субкультур с грязными волосами и прыщавыми лицами... На душе было паскудно. Он начал поторапливать своих телохранителей, чтобы те поскорее вытащили его из этого болота, которое воняло потом, мочой и пивом. Фанаты завалили ограждение, к их усмирению подключилась полиция, и охранникам пришлось нести Тило чуть ли не на руках. Каково же было его удивление, когда в самой пучине этой тошнотворной толпы, когда сопротивление его охранников казалось уже почти подавленным, когда полиция начала уже доставать резиновые дубинки, он углядел за оцеплением In Extremo, грузивших свои инструменты в автобус – точнее в небольшой старенький коричневый фургон с логотипом группы по бокам и флагштоком на заднице. Там же был и Айнхорн, Он стоял, мирно покуривал сигаретку и наблюдал за броуновским движением фанатов за оцеплением. Его взгляд скользил по их головам, пока не наткнулся на пробивающихся с трудом к выходу охранников Тило, из последних сил охраняющих свой драгоценный груз. Их взгляды снова встретились, и тут Тило с удивлением увидел как Айнхорн, очевидно, оценив его неуютное положение, ни с того не с сего схватил большой барабан, вместе с ним полез на крышу фургона и принялся что было мочи колотить по инструменту. Такому повороту событий удивилась даже его собственная группа - что уж говорить о Тило. Айнхорн тем временем принялся орать какую-то нецензурщину, общий смысл которой сводился к вопросу о том, что здесь, чёрт подери, происходит?! Этот дебош привлек внимание фанатов, благодаря чему охранники Тило, быстро сориентировавшись, успели отконвоировать того в безопасное нутро гастрольного автобуса. И, как Вольфу ни было жаль, добраться до In Extremo не осталось ни малейшей возможности. По возвращении домой Тило был несколько озадачен той сумятицей, что творилась у него в голове. Что это было за дьявольское наваждение?! Было поздно, он устал, но всё-таки искушение оказалось сильнее, чем усталость, и он залез в интернет в поисках информации об In Extremo. Через десять минут он уже знал, что это изумительное чудовище зовут Михаэлем. Тило даже не смог понять, почему это имя ему показалось таким приятным. Он засыпал с мыслью о том, как бы сделать так, чтоб увидеть Миху вновь. И не просто увидеть, но окунуться в эти удивительные глаза, увидеть эту чарующую полуулыбку, а может даже прикоснутся к его светлым растрёпанным волосам... Стоп! С Тило разом слетела убаюкивающая сонливость. Прикоснуться к волосам... Это что-то уже не совсем то. Это уже попахивает извращением... Но при одной мысли об этих светлых волосах у Тило начинало бешено колотиться сердце. - О, господи! - простонал он – Боже ты мой! Неужели я его хочу?! Мужчину?! О, дьявол! Да как такое может быть? Тило сам себя испугался. Испугался своих мыслей и ощущений. Он попытался проанализировать свои эмоции, но чем дольше этим занимался, тем сильнее ощущал биение своего сердца, представляя себе Михаэля, стоящего с барабаном на крыше автобуса в короткой чёрной куртке на голое тело и в умопомрачительных разноцветных штанах под широким кожаным поясом. Тило был в настоящем шоке – в первую очередь от себя. Он понял, что чувствует непреодолимое сексуальное влечение. Сексуальное влечение к мужчине. Его мир рухнул. Он это осознал, но не представлял, что делать. Ему хотелось взвыть. Ему хотелось, чтоб Миха был здесь. Просто был, ничего более. Сел бы рядом с ним… затянул бы его в омут своих глаз... и поцеловал... «Мать вашу!» Тило аж подскочил. Стоило лишь представить себе этот поцелуй, как его пробрала дрожь, а член затвердел, как камень. - Господи, что же я делаю... - простонал Тило, но через несколько секунд бесплодной борьбы с собой всё же сдался и начал удовлетворять себя, представляя Михаэля. Оргазм был почти как настоящий... Айнхорн же этой ночью и вовсе не спал. Спал он утром. Мёртвым пьяным сном. После этого псевдоконцерта, который так неожиданно нарушил ход событий в его жизни, он был несколько не в себе. Его откровенно поразила та песня, спетая странным парнем с разноцветными волосами. Песня, как будто острым ножом, своей мелодией вскрывшая его душу за мгновение... «Что ж это за человек?, - думал Айнхорн, - наверное, он знал что писать, когда её писал, эту песню. Наверное, он сам такое пережил. Или всё ещё не смог пережить, раз песня разворотила все барьеры, которые я себе понастроил за это долгое время, пока думал, что уже вполне счастлив и всё позабылось...» Сразу после награждения, они с группой рванули в кабак обмывать награду. Всё вроде бы утихомирилось и встало на свои места. Они пили джин с тоником и льдом. Как обычно, ржали, точно боевые кони. Поздравляли друг друга с успехом и строили планы на будущее... Потом пили текилу. Потом абсент. Потом он разругался с администратором, и они пили уже в другом месте. А администратор лечил лицо и строчил судебный иск. Потом они поехали в какой-то то ли стриптиз-бар, то ли бордель, там тоже пили и ругались. Из-за чего ругались – кто его уже помнит. Потом, насколько он помнил, более молодая и незакалённая часть коллектива покинула их, а они с Пюмонте и Моргенштерном поехали к нему домой и продолжали возлияния уже там. Потом он помнил только, что в середине ночи Моргенштерна достала-таки разъярённая жена, и ему пришлось взять такси, а Пюмонте вызвал блядей, и они развлекались ещё несколько часов... Потом он ничего уже не помнил. А потом наступило дикое пробуждение под вечер с адской головной болью и похмельем. Он был один, в квартире царил бардак, а в душе – пустота. Ни капельки удовлетворения. Он еле дошкандыбал до ванной, выпил таблетку и завалился на диван. Тупая головная боль никак не давала заснуть. Он провалялся с полчаса, а потом, когда таблетка подействовала, включил телевизор. По второму национальному показывали повтор трансляции вчерашнего награждения. Он начал смотреть – всегда интересно взглянуть на прожитое со стороны. Айнхорн одновременно и хотел, и не хотел ещё раз услышать песню, которую пел вчера тот парень, и когда она началась, он уже ничего не мог с собой поделать. Лежал, слушал и рыдал в голос. «Как же этому гениальному моральному уроду удалось сочинить такое?!» - взревел Миха и, перевернувшись на бок, уткнулся взглядом в экран. «Ну, как так можно?! Ведь он не поёт – плачет!» У Айнхорна в голове возникла идея – позвонить этому засранцу и спросить: как же ж всё таки так можно? И заодно рассказать ему о своих переживаниях. Как глупо... Он выключил телевизор, даже не удосужившись посмотреть на свою группу, развернулся лицом к стене и попытался забыть. Он старался, и вскоре ему удалось заснуть. Проснувшись утром, он уже чувствовал себя вполне нормально как физически, так и душевно. Он поклялся себе - больше никогда, даже в качестве расширения кругозора, не слушать Lacrimosa. Не слышать душераздирающий плач этого сумасшедшего парня... Прошло время. Айнхорн уже давно пришёл в себя, упорядочил и разложил чувства в душе по полочкам и, трезво поразмыслив, решил, что в своём нервном срыве виноват лишь он сам, а Lacrimosa - лишь делали свою работу, точнее – следовали своему призванию. Миха репетировал со своей группой, записывал новый альбом, и всё шло своим чередом. Айнхорн имел нрав горячий и добродушный, ему не свойственна была долгая меланхолия со всеми вытекающими из неё последствиями. Он почти никогда ни о чём не жалел, быстро решал проблемы, не задумываясь о последствиях своих скороспелых решений. Если что-то шло не так – он быстро это устранял самыми грубыми подручными способами. В том числе и своими кулаками. Вся группа была хорошо и не понаслышке знакома с его тяжёлой рукой. Впрочем, и он сам не раз испытывал на себе их достойное сопротивление. И правда – вряд ли ему так нравился бы собственный репертуар, если бы в нём не текла кровь воинственных северных народов... Он любил простоту. Все жизненные конструкции, которые казались ему слишком сложными, для него было проще разломать, чем разбираться в их сути. Он был хорошим руководителем, благодаря своей властной натуре и в то же время – снисходительности и добродушию, но в первую очередь, благодаря своей удивительной харизме. Если бы он родился несколькими столетиями ранее, он, несомненно, был бы полководцем, за которым многие готовы были бы пойти на смерть. Но поскольку жил он здесь и сейчас, вместо армий к нему тянулось множество поклонников, и несмотря на всю их убогость и ничтожество, он их искренне любил. Любил так же, как полководец любит свою армию. А его одногруппники были для него офицерами. Потому-то ему и удавалось завести любую аудиторию, как и тогда, на награждении – аудиторию, состоящую из профессиональных музыкантов, которых, казалось бы, ничем не удивить. Просто он, стоя на сцене, видел себя Александром Македонским, а толпа для него олицетворяла армию новобранцев. У него не было собственной семьи, несмотря на довольно почтенный возраст. In Extremo были его семьёй – его воспитанниками, его друзьями... Это было его жизнью. И он был счастлив. Наверное, всё это было отголоском из глубины веков – воину проще идти в бой, ни о ком не сожалея. Ну, а потомков... потомков можно наплодить и так. Так сказать, в свободное от работы время... Честно говоря, Айнхорн не знал, были ли у него дети. Но, по теории вероятности, несколько штук были вероятны. Да и какая в общем-то разница… Всё равно он никогда не испытывал родительских чувств к кому-то ещё, кроме своей группы.