От боли до крика ровно двадцать этажей

Кейджи дрожит. Его согревают. Чьё-то тело и сильные руки, слегка влажные и липкие. Это кожа, а не плед, в конце концов. Чужая кожа Акааши пугает до вздрагиваний и паники. Пауков он не боится. Змей и подавно любит. Пусть трогают его, пусть даже кусаются. Пусть ударяет чёрная кожа ремня, не человеческая, пусть хлесткая ладонь оставляет красные следы, зубы - укусы, а половые органы - сперму, но объятия пахнут чем-то другим. Чем-то знакомым и неприятным, тяжёлым, сковывающим. Абсолютно чужим и далёким для парня. Не имеющим смысла. Знает Кейджи слово "тактилофобия", и, будь его воля, надел бы шипы, лишь бы не трогали. Но эта липкая кожа, не такая, как плед, тем не менее не была такой уж неприятной для уставшего Акааши. Он тяжело дышал, он, кажется, плакал, он ничего не видел. Он просто слишком сильно устал. Осознание, что рядом не Куроо, приходит с ленью бояться. Глаза тяжело открываются, ресницы щекочат голую грудь. Бокуто. Кейджи тяжело выдыхает. Готовый сжаться от боли и не дышать, пока не умрёт, только Бокуто обнимает его крепче. Акааши больно - он не хочет его любить. Акааши приятно - он никогда не переставал его любить. Акааши бы разбиться, как стекло, как бокал под дрожащим в руке горлышком винной бутылки. Потому что здоровым он никогда не будет. Но впитаться бы в Бокуто каплями росы на ресницы его, на брови, на грудь и на ладони, упасть и остаться там хотя бы на день. Навсегда не позволено. Нельзя навсегда. Не получится.