От боли до крика ровно двадцать этажей

Зелёные волосы окрасились в коричневый цвет. Так некрасиво, как только может выглядеть мясо, мозги вылезли, кровавая лужа, сломанная кость, с глазами что-то не так, а из-за того, как нелепо сломался череп, на лице холодного Дайшо виднелась ухмылка. Куроо тоже там был. Средневековое любопытство не отпускало. В голове смешались роем мысли. "Мы были знакомы". Кровь. "Он умер". Его тело уже местами голубовато-синее "Это ведь грустно". Сломанная челюсть выглядит страшно. "Он был другом Кейджи". Но почему тогда так завораживает. Взгляд от холодного тела было отвести очень сложно. Но вскоре появился Акааши. Его взгляд уже был пустым, пока не глянул напугано куда-то, чуть в сторону от тела. Куроо там ничего не увидел. А после этого пару дней думал, почему убийство нельзя сделать искусством. Разве это не что-то ужасно красивое. А подтекст конца делает смерть еще поэтичнее. Еще дороже. Еще привлекательнее в глазах людей. Но только если это картина, которую написал человек, который сошёл с ума и умер через пару дней, спрыгнув с моста. Мозги наружу так себе искусство. Разве? Таким искусством Куроо бы занимался вечно. Акааши тоже был искусством. Акааши позволял себе быть искусством. Его раны кровоточили, а боль, сильная боль была глубже, чем синяки на теле. Только Кейджи умел так сильно выделяться, только он был по-настоящему красив внутри. По-настоящему изуродован. Лишь бы совсем не умер, лишь бы в кому не впал. Такое искусство надо беречь. И Куроо берег. Берег его как творение, по-своему добавляя краски. Вовремя давал заботу, чтобы не доломать, не пересечь тонкую грань. Вовремя давал и кнут. И держался молча. Не дай бог Акааши расскажет. Куроо бы и послушал, да только боялся разочароваться в его боли. Да и Кейджи от этого может прийти глупая мысль, будто кому-то он важен настолько. А ведь важен. Жаль, что совсем не так, как человек. Хорошо, что человека в них осталось мало даже на двоих.