Istina - voda duboka

      — Не по-людски это… — хмуро бросил Томислав. — Так быстро и так поздно хоронить…       Лука увидел, как гневно при этих словах блеснули глаза Дарио и как надменно тот вскинул голову. Но сумел сдержаться, и только лишь в голосе его мелькнули нотки раздражения:       — Отче, лучше помолчи. Без тебя разберемся, и при случае, думаю, замолим грехи. А ты, давай-ка, лучше помоги нам похоронить нашего брата как героя.       — Отец настоятель ни за что не согласится положить нечестивого пса на христианском кладбище… — виновато буркнул Томислав.       — Да неужели? — раздался позади них бесстрастный голос капитана «Герты». Нико, с явным удовольствием поигрывая лезвием кинжала, изучал лицо толмача, криво улыбаясь. — А я вот думаю, что согласится. Да ещё и вознесёт благодарственную молитву Создателю, что вон те черти решили своего покойника прихватить с собой… — он кивнул в сторону двух галей, на которые спешно грузились андалусийцы. — Иначе пришлось хоронить бы ещё и ту образину. Вот была бы потеха!       — Постой, Нико! — Златко миролюбиво положил руку на его плечо. — Всегда есть другой путь…       Он снял с пояса тяжёлый кошель и протянул его толмачу. Хмыкнув, Дарио сделал то же самое, потом повернулся к Ковачу:       — А ты ступай проследи… Первый-то путь, равно как и второй, совсем неплох…       Ковач загоготал, подтолкнул Томислава в бок, и они направились к монастырю.       Дарио постоял немного, потом хлопнул себя по лбу и заорал им вслед:       — Эй, Нико! Я видел на местном кладбище стечки. Мне кажется, Ивица не был бы против!       Ковач поднял руку в знак того, что услышал, и вскоре скрылся за воротами святой обители.       И пары часов не прошло, как гроб с заботливо омытым и обряженным телом Олича уже покоился на монастырском погосте. Над могилой, выложенной травяным ковром, стоял стечак — надгробие из серого известняка. Небольшая плита была щедро украшена орнаментом и каким-то изречением на латыни.       Ковач негромко, но так, чтобы услышали окружающие, произнёс:       — Пришлось убедить отца-настоятеля, что эта плита будет лучше смотреться на месте вечного успокоения пирата, нежели очередного умершего от обжорства попа.       Монахи недовольно было заворчали, но быстро умолкли при виде волчьих улыбок, которыми обменялись капитаны сагитт.       Дарио наклонил факел пониже и торжественно прочитал надпись:       — Aequo pulsat pede… Вода безучастно поражает любого…       Томислав бросил на него насмешливый взгляд:       — Non tam praeclarum est scire Latine, quam turpe nescire… А, посему, сын мой, aut disce, aut discede.       — Ивица и помыслить не мог о таком последнем пристанище. Смотри-ка, тут тебе и святая земля, и заупокойная молитва, и надгробная плита. И, кажется, будут ещё и поминки… — негромко протянул Иван. — В лучшем случае, его ждало бы дно морское…       — В худшем — виселица… — с какой-то непонятной настойчивостью снова оборвал его Дарио, вынудив Ивана даже огрызнуться в ответ:       — Хватит каркать, Волк!       Лука не выдержал тоже и торопливо скрестил пальцы, чтобы отогнать злых духов.       Дарио сумрачно посмотрел на них, соединяя взглядом, но тотчас отвернулся, отдавая кому-то распоряжение о поминальном обеде.       Вскоре все собрались на берегу, чтобы помянуть усопшего, выкатили из трюма бочонки вина, споро разложили на прибрежных камнях нехитрые харчи. Отец-настоятель от щедрот своих подарил двух резвых кабанчиков, которых под чутким руководством Князя тут же разделали и нанизали на вертела. Притащившие подарок монахи, немного помявшись, приняли приглашение остаться, как и часть рыбаков с освобожденными и весьма голодными пленниками. Но Лука всё равно разглядел в глазах монахов некоторое опасение: как бы их новые собутыльники, слегка подгуляв, не принялись за них после столь достославной победы. Один лишь толмач сразу согласно кивнул бритой головой. После выпитой чарки он и вовсе почувствовал себя как рыба в воде. За первой чаркой последовала вторая, затем третья. Поминки немного погодя превратились в пирушку, со всех сторон посыпались шуточки, кто-то даже затянул песню, на него шикнули. Но Дарио, не найдя в этом никакой крамолы, махнул рукой, мол, дурачьтесь, пока живы.       Томислав развеселился, засыпал собеседников поговорками, мешая родную речь с латынью и успевая отшучиваться в ответ на их предложения бросить к ёбаной богоматери приют толстопузых братьев и отправиться пиратствовать.       — Ладно бы я только остерегался грешить… Но мне к тому же лень. Я ведь родом из Черногории, у нас принято ставить табурет перед кроватью.       «А вернуть мой крест и иванову серьгу ты не хочешь, конечно же», — хотел было съязвить Лука, но почувствовал, что это всё чушь. Пусть оставят монастырю в качестве сатисфакции за давнишний налёт из Омиша, сейчас ему было наплевать на побрякушки. Да и Иван не спешил предъявить монаху права на свое имущество, а сидел, глядя куда-то в незримое.       — А зачем табурет-то? — поинтересовался Домагой.       — Чтобы отдохнуть, как проснёшься! — объявил Томислав.       Грянувший смех был прерван громким стуком кружки по дощатому настилу, который заменял стол, и гневным возгласом Огнена Вукоевича:       — Можно было бы отпустить их с миром после победы Златко — но нет же! Всяких селян бабы еще нарожают, а таких мужиков, как Ивица — один на тыщу!       — Всеми жертвовать — никого не останется, — неожиданно сверкнул глазами Иван. — Вы ведь тоже поплыли к Бишево, надеясь найти нас живыми. Горюешь по Ивице — так уважай его желание спасти рабов. Или он тебе просто денег был должен?       Огнен молча плеснул ему в лицо остатками вина. Лука напрягся, сжимая кулаки.       — Поцелуй меня в задницу, — холодно ответил Иван, утираясь.       — Это пусть твой дружок делает! — крикнул Огнен, которого яростно прижали к месту сидящие рядом товарищи, уговаривая его пойти проспаться добровольно или же получить по морде и проспаться в верёвках.       — Молчал бы ты, — миролюбиво посоветовал Ведран, обнимая за плечи давешнюю певунью, которая была закутана в его плащ и уплетала свинину за обе щёки. Франка из Риеки сейчас ничем не напоминала страшный призрачный образ, потрясший поначалу Луку, она была просто-напросто чумазой девчонкой, которая любила петь и плакала над своим спасителем. Ведран что-то шептал ей с тёплой улыбкой, которая была раньше предназначена лишь для ледяной племянницы князя Качича.       Разговор быстро перешёл на последние события. Лука лениво прислушивался к тому, что рассказывал Томислав, который наслушался разговоров андалусийских моряков. По словам толмача выходило, что капитан «Фурии» взаправду был благородным доном. Враги оболгали его перед королём. И тот, за несколько лет до этого сделавший Касильяса Великим магистром Ордена Пресвятой Девы Марии Испанской, поверил этим наветам. Alter ego Касильяса, единственный, кто знал правду, «Не помню, как его кличут… то ли Хави, то ли Чави, кость от кости его и плоть от плоти!», не смог защитить его от клеветы, потому как воевал в Святой земле.       — Они были влюблены друг в друга? — робко подал голос юный Матео, обожавший любовные песни.       — Кто? — вытаращил глаза перебитый на полуслове толмач.       — Касильяс и Хави, конечно… — замялся Матео.       Томислав озадаченно захлопал глазами, потом вкрадчиво поинтересовался:       — Ты, что, сын мой, решил, что они были проклятыми содомитами?       — Да, — честно признался простодушный паренёк.       — Кто ещё так подумал? — Томислав обвёл взглядом сидевших.       — Я! — Домагой тут же нарочито нежно погладил по щеке Даниэля, и Лука тихо затрясся от беззвучного смеха, видя, как отвисла челюсть бедного монаха.       — Да как только это могло прийти вам в голову, дети Сатаны? — громко воскликнул Томислав. — Они были братьями, хоть и были детьми от разных матерей и разных отцов. Каждый из них был готов умереть ради другого…       Негодование толмача было совершенно искренним: он торопливо перекрестился, выдав при этом такое количество ругательств, что сидевшие рядом не выдержали и громко расхохотались.       — Брось, отче, гневаться. Грех это… — примирительно сказал Златко. — Рассказывай дальше…       Томислав некоторое время сверлил его глазами, а потом неожиданно усмехнулся, мол, что с вас взять, и продолжил:       — И тогда дону Икеру, чтобы спасти не честь, но хотя бы жизнь, пришлось снять с себя красный плащ с золотой звездой и податься в морские разбойники. Говорят, что сначала он сбежал в Португалию, а затем, пользуясь неразберихой в войне с маврами, обманом захватил корабль, переименовал его в «Фурию», в знак своего гнева. Набрал самых отъявленных головорезов и пустился во все тяжкие…       — Кто тебе это всё рассказал? — с любопытством спросил кто-то.       — Amicus meus! — важно ответил толмач. — Unum habemus os et duas aures, ut minus dicamus et plus audiamus.       — К тебе это не относится, святой отец! — под ехидные смешки окружающих парировал Златко. Тот снова насупился.       Скудных познаний Луки в латыни вполне хватило, чтобы понять, как Томислав назвал дружка дона Икера. Alter ego… Самый близкий друг, тот, кому можно доверить любую тайну, и даже жизнь. «Вот бы мне…» — тоскливо промелькнуло в голове. Лука припомнил печальное лицо вражеского капитана и поинтересовался: а что, интересно, испытал этот-вроде-Хави-или-Чави, когда узнал, что мог спасти и не спас?       Ответом ему стал вздох Томислава:       — Да он и не узнал ничего… Потому как не вернулся из Святой земли. Одни говорят, что он там погиб у стен Акры, другие — что сгинул в плену у неверных…       Погиб? Лука перевёл взгляд на сидевшего поодаль Ивана. Тёмное небо чуть поблёкло, предвещая восход. В сумеречном предутреннем свете ему было хорошо видно, как тот часто моргал глазами, точно боясь уснуть. Снова припомнилась пещера, сон-желание, обратившийся в кошмар, их робкая вылазка ночью, свет звёзд, проясняющий память, стояние по обе стороны каменного лезвия. И вдруг, совершенно зримо — почти пустая фляжка с водой, а потом, уже в который раз за ночь — теплота прижавшегося к нему тела. Лука резко вскочил, пошатнувшись при этом, и побрёл к морю, отчётливо понимая, что давно не испытывал такого желания остаться наедине с собой. Его кто-то окликнул, но он пропустил это мимо ушей. В зарослях кустарника сидели двое, сидели молча, глядя друг на друга. Это были Деян и Шиме. Через мгновение он забыл и про них. Не они сейчас занимали его голову.       Лука добрался до знакомого валуна, сел и закрыл глаза, внезапно с пугающей ясностью поняв, что у него, давным-давно похоронившего всех своих близких, снова появился тот, кого он боится потерять. Сначала он чуть не задохнулся от этой мысли, ибо слишком уж неожиданно его накрыло чувство к Ивану. Он даже немного поспорил сам с собой, пытаясь убедить себя в том, что это неправда. Тихий шёпот волн привёл его в себя.       «Просто признай это, Лука… — укорил он себя. — Дело не только и не столько в Рато, сколько в том, что после смерти семьи ты всегда был одиночкой… Никогда не привязывался ни к кому, кроме Ведрана и Дарио… Но Иван стал тебе больше, чем другом… И Иван — не они… — и тут же немедленно возразил, — я не могу, не могу позволить себе полюбить…»

***

      Едва держась на ногах от усталости, Иван направился в сторону моря. Несколькими минутами раньше, точно так же пошатываясь, с осунувшимся лицом и красными от недосыпа глазами, в ту сторону ушёл Лука. Иван окликнул его, но тот, казалось, даже не услышал, или предпочёл сделать вид, что не заметил. После спасения с Лукой вообще творилось что-то странное. На поминках он предпочёл сесть не рядом, а с противоположной стороны, уселся между Даниэлем и Князем Домо. Изредка перебрасывался несколькими словами с Томиславом. Пару раз бросил странный взгляд в сторону Ивана. Почти ничего не ел и не пил. Впрочем, у самого Ивана мысли о еде вызывали тошноту. Поэтому, когда от костра в очередной раз потянуло запахом жареного мяса, он скинул с плеча руку своего тёзки и с трудом поднялся на ноги.       В полупрозрачной светло-сиреневой кромке горизонта на востоке уже прорезалась тонкая золотистая полоска зари. На западе густая синева истончалась, блёкла на глазах, и на светлеющем небе четко вырисовывались розоватые тонкие нити облаков. Бледно-зелёные волны с легким шуршанием набегали на берег, и тотчас устремлялись прочь, оставляя на камнях грязноватую серую пену. Он вошёл в прохладную воду по колени, не беспокоясь о намокших штанах, сполоснул лицо от капель вина, и медленно побрёл вдоль берега. Ему слишком многое надо было обдумать. И он подозревал, что и Лука, чья скособочившаяся фигурка чётко вырисовывалась вдали на фоне неба, сейчас занят тем же. Иван не собирался пока подходить к нему и разговаривать с ним. Сначала он должен был разобраться с тем, что же с ними произошло, и понять, что делать дальше.       Иван невзначай начал насвистывать фриульскую песенку и замедлил шаг.

Летит за кругом круг и покуда танец длится, Ты — одна из нас, ты не царица.

      В памяти о бесконечных часах, проведённых в пещере рядом с Лукой, у него осталась прореха на прорехе. Почему-то песня о госпоже смерти отзывалась теперь в сердце чем-то горячечно желанным и в то же время пугающе величественным, чем-то больше самого Ивана Ракитича из Сикиревцев… Вспомнить бы.       Шахматные фигурки, втоптанные в землю, белые и чёрные, воины жизни и смерти, закончившие своё сражение на доске.       Руки в его руках.       Губы на его губах.       — Что за сновидение в моей дурьей башке?..       Впереди на камнях росли низкорослые искривлённые деревца. В просветах между ними виднелась песчаная отмель. Прибрежная полоса там резко изгибалась и образовывала бухту, с которой в море уходил длинный причал. Именно туда Иван и решил направиться. Берег шуршал высокой высохшей за лето травой, горьковатый аромат которой смешивался с запахом гниющих водорослей и соли. Он втянул носом такой знакомый запах свободы и вдруг резко остановился, потому что тот же самый ветер донёс до него кое-что ещё: чьи-то глухие стоны, в происхождении которых он никак не мог ошибиться. Это были стоны любовной игры двух мужчин, и они раздавались совсем близко. Ивана так поразило, что они были своеобразным ответом на мысли, которые мучили его, что он, не раздумывая, шагнул вперед. Ему нужно было увидеть этих людей, чтобы убедить себя кое в чём. Он пока и сам не уяснил до конца, что же его конкретно тревожит, но сейчас у него в душе царило полнейшее смятение.       Перед ним были Деян и Шиме.       «Всё-таки добился своего!» — Иван криво усмехнулся, вспомнив, как в последнее время Цыган не спускал глаз со своего приятеля, да и Салах уж больно кстати захворал и остался на берегу…       Теперь же Шиме стоял на четвереньках и жалобно постанывал, мотая кудрявой головой. А Деян, придерживая его за зад, ритмично двигался между ног, с каждым разом вбиваясь в него все жёстче и грубее. Они не видели его, но щёки Ивана всё же полыхнули жаром. Он замер на месте, не в силах убежать, и разглядывал их со странным любопытством, как будто видел впервые. И дело тут было не в возбуждении, которое испытывало его тело, хотя, чего греха таить, член уже стоял, как надо. Неясные видения замелькали в сознании — чёрные косы Искры, та благонравная «не помню, как её зовут» девица, на которой его хотела женить матушка незадолго до смерти, гулящие девки Шукера и их похотливые всхлипы. Однако всё это теперь заслонилось немыслимой картиной: перед глазами внезапно замаячила тощая, с выпирающими лопатками, спина Луки, раскачивающиеся крепкие бёдра, и руки Ивана, сжимающие светлые пряди, притягивая ближе, ещё ближе… А самым невероятным было то, что он, никогда не спавший с мужчинами, не почувствовал при этом никакого отвращения, и лишь только сердце трепыхнулось в неясном сожалении. Неожиданно вспомнились быстрые взгляды, которые изредка (да нет же, часто!) бросал на него Лука и тихие, прерывистые вздохи, если он вдруг оказывался слишком близко от Ивана, его напряжённые объятия в подводной ловушке…       Он ругнулся, выравнивая дыхание, но додумать до конца не успел. Сдавленный хриплый вскрик вырвался из горла Шиме, переходя в протяжный стон наслаждения. Деян ускорил темп, потом дёрнул его на себя, затем неуклюже повалился на песок. Иван поспешно отступил в кусты. Надо было уходить, пока его не заметили, однако раздавшийся голос Шиме заставил окаменеть на месте.       — Кто мы теперь друг для друга?       Деян, не вставая, подтянул штаны и коротко хохотнул:       — Разве теперь что-то изменилось? Ты мой закадычный дружок.       — И всё? — Шиме явно ждал другого ответа. — Но я думал…       — Что что-то изменится?       — Вот, значит, как… — Шиме сел, как-то болезненно охнул. — А я-то, глупец, думал, что мы с тобой теперь вместе. Ну, что же… Я всё понимаю…       Деян тоже поднялся, потянул его за волосы, заставив посмотреть на себя:       — Брось, Цыган! Ты же несерьёзно всё это говоришь? Ты же сам затащил меня сюда… И ты прекрасно знаешь про нас с Мо…       Шиме сглотнул, переменился в лице, но после секундного колебания широко улыбнулся и хлопнул Деяна по плечу:       — Конечно, знаю. Забудь, что я сказал!       Иван, не зная почему, до боли впился ногтями в ладонь. Ему показалось, что улыбка Цыгана была насквозь фальшивой. Он на цыпочках отступил в кусты, дождался, когда эти двое пройдут мимо, и направился к причалу.       Под ногами застучали новёхонькие, ещё не успевшие просолиться от морских волн, ладно пригнанные дубовые доски: несмотря на тревожные времена, монахи жили припеваючи и явно не скупились на расходы. Больше всего хотелось лечь, однако Иван хорошо знал, что так делать нельзя, ибо тут же заснёшь, поэтому уселся на настил и уставился на море невидящим взглядом, бездумно водя пальцем по выступающему из коричневых прожилок сучку и вслушиваясь в ленивый плеск воды между свай. Оттянул ворот и посмотрел на слегка ноющее плечо: кожа была разукрашена синяками в форме пальцев, и чьи это были пальцы, Иван не сомневался. Невольно вспомнилась шуточка Даниэля, едва только вытащившего их из пещеры на пару с Деяном, что, мол, Иван и Лука так просолились, что Ива сможет использовать их для засолки рыбы, засовывая в бочку по очереди.       — А лучше сразу двоих… — хмыкнул тогда Деян. — Глянь, в воде-то они, хоть и были в беспамятстве, но барахтались, ровно лягушки в крынке молока, и, поди же ты, вцепились друг в друга, что не оторвать…       — Всё дело в братской любви… — глубокомысленно отозвался Даниэль, и Деян тут же заржал в ответ. Матео, сидевший на вёслах, кажется, тогда метнул в Ивана непонятный взгляд, а может быть и нет, потому что от избытка воздуха у Ивана закружилась голова, и он опять потерял сознание. Когда, уже на берегу, он пришёл в себя, всё вокруг закрутилось-завертелось так быстро, что у него даже не было времени подумать, что его пугает в мельтешащих в голове мыслях.       И вот теперь он сидел, устремив взгляд в одну точку, и сердце его билось тоскливо и испуганно. Да, истина в том, что вопреки здравому смыслу, вопреки всем церковным и мирским законам, его влекло к Луке. Но там, во тьме, держась из последних сил, балансируя на грани потери сознания, страшась умереть ужасной смертью, он не утонул и не дал утонуть другу. Лучшему другу, о котором он мечтал. Почти что брату… И если Иван намёком на близость (которой Лука, возможно, желает) вдруг разрушит эти отношения, то никогда не простит себе. К чему это может привести, он только что прочитал по лицу бедняги Цыгана. Любовь более преходяща, чем дружба.       — Я не поддамся соблазну… — процедил он сквозь зубы.       Тихие шаги, раздавшиеся за спиной, заставили его обернуться. Лука, бледный как призрак от усталости, остановился неподалёку от него и негромко произнёс:       — Дедушка говорил, что Адам и Ева наверняка были хорватами. Знаешь, почему?       — Нет…       — Дескать, голые и босые, а думали, что живут в Раю. Я до сих пор не могу налюбоваться на божий мир вокруг, — кивнул Лука на рассветное небо. — Не ценишь, пока не окажешься в каменной ловушке… — он сел рядом на доски, болтая босыми ступнями над волнами.       — Верно, — подхватил Иван, — я себя чувствую как заново рождённый, так остро всё ощущаю…       Светло-карие глаза пристально смотрели ему в душу:       — Ты что помнишь с момента, когда мы спрятались в пещере?       — Я хорошо помню ночь снаружи на каменном гребешке, как мы питались запахами, — улыбнулся Иван, напрягая память, — и любовались на эту страхолюдную фурию на носу их корабля, словно она грозила нам мечами. А как мы торчали внутри… всё сливается в холод и жажду, путаницу бреда и яви… унылое плавание туда-сюда. Кажется, я на исповеди столько всего не рассказывал, сколько тебе там. Солнце волшебно светило сквозь воду… Но не хотел бы я снова наслаждаться красотой голубой пещеры, видит Бог. Как будто он хотел испытать меня, могу ли я тебе доверять.       — Что-то было там… таящееся внутри нас самих или опасность извне, я не знаю, — вздохнул Лука, теребя ворот рубахи. — Подмёрзли мы с тобой чуть не насмерть и чем-то надышались. Я больше помню само ощущение, что рядом был самый надёжный на земле человек, с которым я делил все страдания.       «В тебе я больше не сомневаюсь. Только в себе», — подумал Иван, когда Лука неторопливо положил руку поверх его ладони.       — Я проспорил тебе бутылку бардолино, если мне не примерещилось… Слушай, а там были скелеты на дне?       — Не помню. Знаешь… мне вспоминается сон незадолго до того, как нас спасли, — спохватился Иван, собирая в уме по крупицам престранную картинку, которая не давала ему покоя всю ночь, словно видишь нечто боковым зрением, но взглянешь прямо — и ничего нет. — Я спал у тебя на плече, да ведь, и ты перед этим рассказывал мне про ловлю бабочек на мёд?       — О, верно, я много болтал с тобой про дом… — Лука отвёл глаза.       — Я видел себя за шахматной доской, — начал Иван. — Играл чёрными, ты же знаешь, мне везёт ими играть… И я никак не мог поднять глаз от доски, словно затылком упирался в камень. Но рука противника, двигающая белые фигуры, была рукой скелета, — Иван услышал взволнованный вздох Луки. — Казалось, что на кону стоит моя жизнь, а мне далеко до умений Златко, но я вспомнил все приёмы, какие знал от него и других… и я выиграл, наконец… Лишь тогда я смог поднять голову. Напротив меня сидела худенькая большеглазая девушка с русой косой, совершенно обыкновенная… Вокруг нас расстилалось зелёное пастбище. У неё за поясом был кнут, а на шее висела раскрашенная свирель. Сочная трава была до странности ровно общипана, или очень гладко скошена… кому придет в голову так стричь луг?       — А дальше? — его ладонь сжимали, словно костяной хваткой.       — Дальше… — Иван потёр слипающиеся глаза, уже не уверенный, вспоминает он или сочиняет. — Девушка, проиграв, сердито смахнула все фигурки с доски, встала и подняла меня следом. Я… взял её за руки и начал танцевать с ней линдо, мы кружились, втаптывали шахматные фигуры в землю. Её лицо, Лука… так могла бы выглядеть твоя сестра-двойняшка. Кажется, я пел что-то там, в пещере, когда проснулся от этого сна…       Издали донёсся жалобный крик буревестника. Первый луч солнца, бегущий по гребешкам волн, позолотил волосы Луки, растрёпанно свисающие над повязкой, подсветил птичий профиль. Иван всматривался, пытаясь понять, как его друг расценивает это рассказанное на одном дыхании полупризнание, которое Иван не мог не поведать. Снова погладил доски, ловя себя на глупом удивлении, что это вовсе не мокрый известняк осязается под руками, и собственный голос не отдаётся эхом под пещерными сводами.       — Надеюсь, мы точно оттуда выбрались, а, Лука? — прервал он пугающую тишину. — А то… вдруг мы всё еще там грезим? Ущипни меня? Ай! — Лука незамедлительно дёрнул его за оставшееся без серьги ухо.       — У меня не было сестёр, — сдавленно проговорил Лука. — Только брат…       — Ага, я помню.       — Иванко…       — А? — откликнулся Иван с заколотившимся почему-то сердцем.       — Его так звали, — Лука повернулся к нему, чуть наигранно улыбаясь, словно приняв для себя некое окончательное решение. — Пойдём, братко. Нужно отоспаться по-настоящему.