***
Было решено сначала отправиться на квартиру начальника, взять кое-что из вещей, а после трансгрессировать в деревню — на запад Архангельской области. Это оказался вовсе не домик в деревне, как представлял его Бахрушин, а самое настоящее имение. Высокий деревянный забор закрывал от немагов дом и двор, по которому бегал домовик в детском комбинезоне, ловил курицу, сбежавшую из курятника. Пробегая мимо него с Мишей, он остановился, совсем забыв о птице, прищурился, потом рванул к ногам хозяйского внука и стал целовать руку. — Кузя, ну что ты! — неловко, но ласково Миша погладил его по седым кудрям. — Бабушка дома? Существо пискляво ответило: — Дома, ваше превосходительство, ждёт-с кого-то, вас, стало быть. — Нагадала, — объяснил Михаил Бахрушину. — Всегда знает, когда я буду. Домовой, только сейчас заметив второго гостя, бросился и к нему руки целовать, но Бахрушин быстро спрятался за спину своего зама. Он не любил этих пережитков аристократии. — Вели чай готовить, — поручил Миша, и Кузя с удовольствием побежал исполнять. — Консервативно у вас здесь, — заметил Бахрушин, осматриваясь. Каменный колодец посреди участка, направо — большой огород, налево — арка из деревьев, предваряющая огромный сад, кажется, яблоневый. Сам дом был добротно сделан из толстенных стволов дерева, как будто хижина богатыря. — Ты не подумай. Ежели она помещица, так это не значит, что аристократка. Она у нас простая, хоть и держит всех в кулаке. Чижевскому точно на пользу пойдёт. Не согласиться с последним утверждением было трудно, и Бахрушин хмыкнул. Дом внутри оказался не таким «богатырским», как снаружи. Первый этаж почти полностью уходил под огромную столовую с длинным столом из стекла и тёмного дерева, за которой следовала кухня и несколько хозяйственных помещений. Здесь же размещались комнаты домовых. На втором — спальни и общая гостиная с камином. И на третьем, последнем ярусе, были кабинет хозяйки и небывалых размеров, расширенная в два этажа магией, библиотека. Миша провёл краткую экскурсию по коридорам, не заходя в каждую комнату, лишь попутно рассказывал о них. Когда они оказались возле массивных деревянных дверей кабинета бабушки, Бахрушину подумалось, что зам его обманул. Она всё-таки была аристократкой. Рыжая — наверняка выкрашенная магией — с убранными назад волосами она, необъятная в своём багряном бархатном платье, восседала за широким столом. «Не иначе как императрица» — промелькнуло в голове у стража. Он представил себе Елизавету Петровну Романову, держащую вместо скипетра волшебную палочку. Но оказалась она совсем не такой властной и требовательной, как глава России. Расцеловала внука в обе щёки, самого Бахрушина обняла по-родному. Появился Кузя, доложил, что самовар готов. В просторной столовой выпили чаю, в русских традициях превращённый в сладкий ужин. Семёна за столом не было. Бабушка, которую действительно звали Елизаветой, только не Петровной, а Николаевной, много расспрашивала Бахрушина о службе в Ведомстве, «а то Мишаня всё скрывает, чтобы тревогу не наводить». Пришлось успокаивать её, что на самом деле ничего страшного в деятельности стражей нет, а газеты раздувают из мухи слона. Она сделала вид, что поверила. Когда условности были соблюдены, а Елизавета Николаевна на правах хозяйки встала первая с незаконченным «Ну что ж…», Бахрушин уже был в нетерпении: куда в этом огромном доме приткнулся бывший Тайный советник? — Мы с Мишей пойдём к Семёну, — распорядилась она и обратилась к нему лично: — А вам, молодой человек, в библиотеку, сразу направо от лестницы.***
— Ты же понимаешь, — слышался медленный, вкрадчивый голос, — что Пушкин и Пущин — это два разных автора? Маленькая, морщинистая домовая скрючилась под уставшим, совершенно не раздражённым тоном. Нет, она не понимала этого. Чижевский буквально снизошёл до домашней эльфийки — сидел перед ней на корточках, не кричал и не бесился от её ошибок, лишь вздыхал, беспомощно держа в обеих руках по тяжёлому кожаному переплёту. Скорее всего, у него не было иного выбора — как не было магии и власти над чужой прислугой. Но Бахрушина, наблюдавшего за сценой из-за массивного стеллажа, это всё равно умиляло. Вместо признаков понимания во всём маленьком теле домовой читалась вина. Она не знала, что делает не так, но, как и полагается преданному существу, расстраивалась от этого ещё сильнее. Чижевский снова предельно терпеливо вздохнул. — Иди помогать другим, Уля, — решительно заявил он и поднялся на ноги. — Я справлюсь сам. — Но… — едва не плача, пропищала домовая, — мне было поручено прислуживать вам… Советник вымученно закатил глаза. Через несколько секунд, когда уже послышались первые всхлипы маленькой Ули, он доверительно наклонился, упёршись ладонями в колени: — Знаешь, мне кажется, что у меня в спальне пора вымыть полы. Плач прекратился, так и не начавшись, а Чижевский, заметив зачатки интереса, продолжил: — Я могу доверить это только тебе. В один миг засиявшая домовая поклонилась и с хлопком трансгрессировала из библиотеки. Чижевский снова поднялся, размял шею и мучительно рыкнул в сторону высоких стопок книг. Библиотека была поистине роскошной. Магия расширила пространство, которое занимали ровные ряды стеллажей в три-четыре человеческих роста. По периметру залы выпирал балкон с особыми, судя по всему, секциями. Но самым поразительным здесь казался запах — он собрал в себе многовековую пыль, в которой, если постараться, можно различить свой, особенный аромат каждого периода истории, а в нём — каждой отдельной книги. Елизавета Николаевна была истинной библиофилкой, иначе как объяснить это особое место? Вот стеллаж с Лермонтовым — здесь пахнет дымом, немного порохом и новым, только из-под иголки портного, мундиром. Вот Пушкин — наполовину пустой сейчас — но всё ещё веет шампанским, женскими духами и скандалами. Рылеев, Вяземский рядом. Жуковский, Гоголь с ароматом пампушек и дьявольского безумия, Пущин, Толстой, Достоевский — нотка не заживающей раны и густой дух ладана… Стеллажи были нескончаемы. И все они составляли тяжёлую какофонию русской литературы. Многие среди них были волшебниками, но посвятили своё творчество немагам. Были здесь и талмуды о магии — начиная с ветхих рукописей Киевской Руси вплоть до редких трудов теоретиков СССР. От них пахло деревом, алхимическими опытами и советской бюрократией. — Ты же в курсе, что домовики в большинстве своём даже читать не умеют? Спина Чижевского напряглась под светлой рубашкой. Одежда, очевидно, Семёна, была ему велика, но держалась, подвязанная магией. Он застыл и несколько тягучих секунд не поворачивал даже головы в сторону гостя. Бахрушину безумно хотелось подойти ближе, осмотреть его, понять, изменился ли он за эту прошедшую неделю. Увидеть, заросло ли его худое лицо ещё сильнее. — С чего вдруг ты явился? — наконец спросил он, и в голосе слышались стальные нотки. — Навестить решил? Бахрушину вдруг стало смешно — наверное, сказалось нервное ожидание, — и он коротко рассмеялся. — Ты, стало быть, обиделся? Чижевский, наконец, повернулся к нему лицом. Вовсе не заросшим, как оказалось. Елизавета Николаевна либо не поскупилась на уходовую магию, либо домовики стараются. Сам советник, никогда в жизни бритвы не державший, изрезал бы себе физиономию. Физиономия эта была откровенно недовольной, но сохраняла то устойчиво-надменное выражение, что было присуще не только Тайному советнику, но и Чижевскому как человеку. Под его прищуренным взглядом Бахрушин прошёл вперёд, по дорожке между стеллажами в несколько метров, и облокотился на край заставленного книгами стола. — Ты вёл себя неприемлемо, — продолжил страж, — и чего ты ожидал после такого? Любоваться гладко выбритым и значительно поздоровевшим за эти дни в деревне лицом Бахрушину больше не удалось. Чижевский снова взялся за книги и по одной ему известной системе стал снимать их с полок и раскладывать в стопки на полу. Бахрушину хотелось думать, что он просто нервничает и скрывает это за имитацией деятельности. — Как же я должен был себя вести, — как само собой разумеющееся возвестил советник, — если ты разрушил план последних трёх лет моей жизни и лишил меня магии? — Только не сбрасывай все свои беды на меня, — улыбнулся страж. Попытки защищаться загнанного в угол — в деревню — Чижевского были чем-то поистине забавным. Но Бахрушин вмиг стал серьёзным: — Ты убивал немагов… и своих. — Это было необходимо, — послышался совершенно спокойный ответ. Он даже не поднял глаз от книжной полки! Бахрушин вдохнул полной грудью и проглотил ту пару крепких выражений, что рвались с языка на такую откровенно циничную реплику. Нельзя было терять самоконтроль здесь, в чужом доме. — Достоевского начитался? — с некоторым даже трагизмом спросил он. — Мы все — твари, а ты, стало быть, право имеешь решать, кого убить, кого магии лишить? Чижевский снова поднял голову, остановившись на ступени лестницы. В его глазах читалось искреннее непонимание. — Ты же сам слышал, как они рассуждают, — объяснял он очевидные вещи. — «Немаги — не люди». Они опасны, а не я. Это не общество, а свора. Ещё чуть-чуть — и они начали бы убивать. Конечно, рассуждал он здраво. Но путь, избранный им для решения этих проблем, Бахрушин не разделял. — Раз это свора, то их нужно перевоспитывать, — строго сказал Бахрушин, — а не сажать в клетку и не истреблять. Советник хмыкнул, возвращаясь к полке: — У меня нет на это времени. — Ничто не делается вмиг, Чижевский. — Если ты пришёл со мной об устройстве мира поговорить, то прошу прощенья, у меня много дел, — он развернулся и снова начал таскать книги с места на место. Они стояли везде, огромными стопками, и без магии разбирать библиотеку наверняка было чудовищно тяжело. По устроенному хаосу — не для Чижевского, конечно, — становилось ясно, что он тут не первый, не второй и не третий день. Прикажи Елизавета Николаевна ему, например, сад вручную убирать или огород полоть, советник бы возненавидел Бахрушина всей ненавистью, на которую был способен. Но бабушка Михаила то ли предвидела — может, правда, нагадала — интеллектуальные склонности гостя, то ли пожалела его, и поручила работу с книгами. Хоть она и предполагала тяжёлую физическую сторону, но всё-таки была удовольствием. И Чижевский должен был это понимать. — Я могу помочь. Советник мешкался недолго — возможность облегчить работу магией была заманчивее глупой на тот момент гордости. Они работали бок о бок, молча, за исключением кратких указаний Чижевского, и это доказывало, что все — будь то немаги с революционными взглядами или волшебники с либеральными — были прежде всего людьми, а политические убеждения — дело десятое.***
Закончили уже затемно, когда от долгой работы концентрация на магии слабела, и люмос под высоким потолком подрагивал. Они молча сидели на кушетке у окна, смотрели на оставшиеся столпы книг. Идти в спальни совершенно не хотелось. — Я принёс кое-что из вещей, — нарушил тишину Бахрушин и протёр глаза от вновь мигнувшего света. Он взмахнул палочкой, и яркий шар сузился, переместился ниже и теперь слегка мерцал, как пламя небольшой свечи. — Домовик отнёс их к тебе. Чижевский уже откровенно засыпал, неудобно спустившись на жёстком диване, и не особо реагировал на обращённые к нему слова. — И вот ещё, — вспомнил страж и призвал заклинанием своё пальто. — Твоя палочка. Разлепив глаза, советник отмахнулся от протянутого предмета и резко встал, так что его немаговская голова закружилась. Он в одну секунду, увидев палочку, преобразился. Из спокойного, хоть и усталого властителя библиотеки стал суетливым сгустком нервных окончаний, который вдруг решил снова вернуться к книгам — прибираться, поправлять корешки в высоких стопках, что-то перекладывать. — Какой мне от неё толк, — недовольно пробормотал он и стремительно отходил от кушетки, стража и своей палочки. — Чижевский… — растеряно позвал Бахрушин. Но советник, схватив со стола несколько книг, уходил всё дальше — вглубь стеллажей, в темноту. — Давай попробуем что-нибудь сделать с этим! Шаги среди полок замолкли. Страж поднялся и, держа в руках по волшебной палочке, сам двинулся за ним. Чижевский нашёлся между двух шкафов с Толстым. Его плечи подрагивали в тени дальнего люмоса то ли от волнения, то ли от тяжести бунинских сборников, неизвестно зачем притащенных к Льву Николаевичу. — Саша, — тихо выдохнул Бахрушин, впервые назвав его по имени за всё время. Своей собственной напряжённой магией он отправил Бунина обратно, к стопкам возле кушетки, а сам дотронулся до руки Чижевского — поразительно холодной и дрожащей руки. Когда палочка оказалась в пальцах законного хозяина, он продолжил: — Может, у нас что-нибудь получится. Наконец Чижевский повернулся — бледное лицо неверяще хмурилось в слабо освещённом проходе между стеллажами. Он боялся поверить, что Бахрушин действительно готов сделать это. Боялся оказаться в положении ещё более низком, чем сейчас. А сам Бахрушин сначала убеждал себя, что действует из жалости и своей «извращённой либеральности», как говорил Михаил, насмешливо качая головой на попытки начальника помочь всем и вся. Но Миша, оказывается, был прав не только в этом. Бахрушину нравилось то, что он делает, — проводит ладонью по чужой шее, чувствуя пульс и очерчивая кадык, делает шаг навстречу дрожащему телу. Ему нравилась реакция советника на его действия — то, как он рвано дышит и редко моргает, боясь пропустить что-то важное. И также ему нравилась собственная реакция — желание прижаться сильнее, втиснуть тело в жёсткое дерево стеллажа. Но он сдерживает себя, не заходит дальше руки на горле, и целует. При первом прикосновении Чижевский будто съёживается, немного подаёт назад, чуть втягивает голову. А после сам несмело прикасается сухими губами, выпрямляется, становясь выше, — даже здесь он хочет чувствовать власть. Он кладёт руку на грудь стража, и обоих швыряет в недельные воспоминания, когда те же пальцы размазывали кровь по той же груди. Картина прошлого заставляет податься ещё ближе друг к другу, углубить дрожащий поцелуй. Люмос позади гаснет с резким свистом, но темнота не наступает: палочки обоих искрят, слепя хмурого бородача на портрете за спиной Чижевского. Толстой громко фыркает и уходит с картины. С разорванным поцелуем погасли и палочки. — Это не работает, — горько прохрипел Чижевский в плечо Бахрушина. Он судорожно выдохнул и оторвался от стража. В голосе слышалась вымученная искренность: — Спасибо за попытку помочь. Оба разочарованно понимали, что произошедшего недостаточно. Когда негромко хлопнули тяжёлые двери, Бахрушин всё ещё стоял у пустого портрета и понимал, что отступать он не хочет. Миша был прав во всём — он жалкий либерал и ему нравится Чижевский.