Вавилонские записки

И в лиловом кипящем самуме Мне дано серебром истечь Я принес себя в жертву себе самому, Чтобы только тебя сберечь (С) Хелависа Шшур-шшшур... Над головой качнулась какая-то хреновина, стало на миг попрохладнее. Потом завоняло палеными перьями, анисовыми каплями, и сквозь все это прорезался голос Клита: - Но это кошмар, парни. Где кошмар? Почему кошмар? У кого там кошмар? Мысли разбегались как тараканы, от которых, даже при большом желании, можно избавиться только вместе с домом. Душно-то как. И пить хочется. Я попытался приподняться, ну, во всяком случае, мне так показалось, и кто-то - судя по рукам, Неарх - навалился мне на плечи. - Лежать, герой! Точно. Неарх. Его, совершенно непередаваемый любым трезвым человеком, критский акцент, его манера держать раненых. Я это знаю совершенно точно, видел не один десяток раз. Только один вопрос, господа: а что это мы все здесь делаем, а? - А в рыло? - попытался уточнить я командирским голосом. Судя по кошачьему писку (о ужас!) и короткому смешку Птолемея - не получилось. - Ну всё, угрозами сыпет, значит живой. - Да что ему станется. От стрелы в лопатке еще никто не умирал. - У кого... Воды дайте, псы гадесовы!.. стрела в лопатке? - У тебя, дурень! Ты что не помнишь? Я настойчиво, шепотом проклиная персов, Дария, отца Дария, собак Дария, овец Дария и с трудом удержавшись от того, чтобы не помянуть то, что по моему скромному мнению он с ними делал, попросил помочь мне сесть. Молчаливое совещание взглядами сошлось на Клите, тот чуть пожал плечами и притащил еще пару подушек. Итак, значит сегодня у нас день премерзких открытий. Открытие первое: я ранен. Судя по тому, что, даже немного скосив глаза, я вижу нешуточную такую повязку, не так уж и легко, как пытается обернуть это дело в шутку Клит. Открытие второе, чуть более неприятное: я не помню, как это случилось. Нет, я не издеваюсь. Я в самом деле не помню, что произошло после того, как я завернул за угол той клятой всеми богами улицы. Как же башка-то раскалывается! Давай, Гефестион, напряги разум, дураком же никогда не был. Друзья молчали, я хмурился и вспоминал. Получалось паршиво. Открытие третье: я в покоях Птолемея. Ладно, это вообще деталь несущественная, почти не имеющая отношения к делу. Однако подтверждающая мою догадку о том, что рана не так проста. До моих покоев не так уж и далеко, будь дело легче, донесли бы. Ладно, найдем знающих людей, которые не станут заниматься такой дурью, как ложь во благо и спросим... Ох ты мать же твою! И вот тут меня отпустило. Понятия не имею, что мне дали до того. Должно быть, маковой вытяжки. Или просто сознание решило, что его сумасшедший хозяин готов полностью вернуться в мир. Но ощущения вылились на тело как бадья ледяной воды. На глазах непроизвольно выступили слезы, я сжал зубы, чтобы не заорать площадно и недостойно, и только пару раз коротко вздохнул. - Уважаю, - Клит усмехнулся краем губ. - Я б орал, наверное. - Непристойно, поминая царя Филиппа? - ввинтился в общую толпу малыш Леоннат, явно подначивая бывшего наставника продемонстрировать свои умения. Не сложилось. Дрожащей рукой я поднес ко рту чашу, и тут случилось самое неприятное, словно в дурной постановке хорегов, открытие. Которое, пожалуй, и выбило меня из колеи. Знаете, так бывает. Ты можешь смириться почти со всем. С раной, с потерей близкого, с разрушением родного города. Будешь держаться до последнего, хранить благопристойное лицо, стараться показать окружающим, что не все так плохо, похоронив свою боль и размышления где-то глубоко в собственном сознании. А потом случается какая-то совершенно казалось бы незначительная мелочь - и весь этот неудержимый поток прорывается сквозь так тщательно выстроенные преграды, руша все на своем пути и затягивая в себя и правых, и виноватых. Для меня такой последней каплей стало то, что я, отдав чашу, поднял руку ко лбу, чтобы стереть испарину. И наткнулся не на привычный, щекочущий ухо, локон. А на россыпь коротких кудряшек, едва касающихся шеи. Вы серьезно? Просто скажите мне, что это сон, бред, гадесова шутка такая, да что угодно! О боги... Судя по всему я настолько изменился в лице, что Птолемей, поднявшись, принялся выгонять всех за дверь. - Валите, парни. Ему отдохнуть надо. Давай, давай, Неарх, пошуршал водным змеем. Потом навестите. Когда за друзьями закрылась дверь я, все еще полностью не осознавая происходящего, сипло уточнил: - Всего два вопроса. Кто это сделал? И как я позволил? Птолемей подошел обратно к постели, на которой я лежал, налил в чашу какой-то мерзости и принялся поить меня с ложки, словно я дитя какое! - Пришлось. Ты прости, но там крови было столько, что мы боялись, не шея ли. А потом отмывать времени не было. - Ты? Юлить он не стал. - Я. - Ладно, живи. - Я улыбнулся другу как сумел. Слабо, но улыбнулся. Он пихнул мне следующую ложку лекарства. Пришлось пить. Дело в том, что, не сочтите меня мелочным, у меня странное отношение к собственной внешности (о чем только не думают раненые, когда их не навещают те, кого они хотят видеть, да?), подкрепленное, пожалуй, частично отцом, а частично - Александром. Память услужливо принялась подсовывать мне старые картинки. Вот я лежу на нашей поляне, объевшись земляники. Александр в тот раз даже свою добычу мне скормил, пытаясь, как он это называл, нарастить мясо на этих птичьих костях. Он никак не мог взять в толк, что я выше, расту быстрее, от того и кажусь таким худым. Я не цыпленок, никогда им не был. А Ксандре, с упорством истинного македонца, все таскал мне с кухни лучшие лакомства или отдавал периодически свою долю в таких вот лесных находках. Так вот, о чем я? О нашей поляне. Солнце как раз вступило в ту благодатную пору, когда его ласковое тепло еще не превращается в летний жар, а вода в ручье не кажется по сравнению с ним такой ледяной. Где-то в ветвях лениво посвистывала какая-то пичуга, я, сытый и разморенный, валялся в не по-летнему мягкой еще траве, самовольно избрав подушкой колени царевича. Он, кажется, не возражал. Только колдовал что-то с моими волосами, то сплетая, то расплетая косу, и сам, похоже, находясь на грани приятной дремоты. - Тион? - Мм..? - Я приоткрыл один глаз и лениво уставился на друга. - Чего тебе, неугомонный? - А ты чего украшений не носишь? - А зачем мне? Неудобно, Ксандре. Тяжело. Давит. Он удивленно посмотрел на меня, хотел было что-то сказать, даже рот приоткрыл для вдоха, а потом только кивнул и снова привалился спиной к сосновому стволу на границе полянки и вернулся к своему колдовскому действу. А на следующий день, запыхавшись, ворвался к нам в дом. Отмахнулся, по своей привычке, от рабов, что с поклонами предлагали молодому господину кто воды на умывание, кто легкого вина, чтобы освежиться с дороги, и так же, по привычке, выдернул меня из комнаты, оторвав от чтения любимого мною Еврипида. - Что на этот раз? - Я не смог сдержать улыбки. - Ах вот как афиняне друзей встречают? - Он шутливо ткнул меня в бок и крепко обнял, прижимая к себе. - Птичьи кости! - Упрямый барашек! - Я фыркнул, намекая на то, что волосы у него, взмокнув от жары, начали виться. И тут же получил кулаком снова. Попытался отскочить, но не смог - держал царевич меня крепко. - Я принес тебе подарок. - Он сообщил это таким торжественным тоном, как будто готовился посвятить меня в какую-то государственную тайну. - Подарок? - Я даже растерялся. Нет, мы дарили друг другу небольшие приятные мелочи, безделушки, что-то необходимое. Но в этот раз с Александром явно творилось что-то не то. Вид у него был уж больно торжественный. Настолько, что я не удержался, потянулся любопытно узнать, что же там такое, а он вдруг зарделся и протянул мне тончайшей выделки... Нет, не венец. Сначала мне показалось, что в руках у моего царевича ожило серебро. Потом я понял. Это была тонкая, в мой палец, наверное, идеально гладкая шерстяная ленточка, прошитая то тут, то там серебряными нитями. Такими, как одеяния богов на праздник вышивают. Мельчайшие капли светло-голубых топазов - и где нашел только?! - вспыхивали словно брызги из того самого ручья на нашей поляне. Я задохнулся от восхищения и почему-то безумно нелепо уточнил: - Это мне? А кому еще? Можно подумать, что он похвастаться принес! - Тебе. Можно? Я кивнул, сам не понимая, от чего робею. Где-то внутри меня рождалось, пускало корни чувство, доселе мне совершенно непонятное и незнакомое. Пока ловкие пальцы царевича колдовали над моими волосами у правого виска, я пытался успокоить бешено разошедшееся сердце. Закрыл глаза, запоминая, впитывая каждый миг, каждый момент, каждое движение и касание. Я не успел отстраниться, не успел открыть глаза, когда ощутил, как моих губ коснулись чужие. Мягкие, робкие и пахнущие медом. Не поцелуй еще, мы тогда даже не знали толком, как это делается, просто прикосновение. Но мне хватило его, чтобы уже тогда осознать, что я пропал. Пропал бесконечно, почти безнадежно, и мне, о Мойры, совершенно не хочется, чтобы это кончалось. - Спасибо, - едва слышно выдохнул я, а когда открыл глаза, Александр уже стоял у стола, как ни в чем не бывало изучая мою книгу. - А вообще, - начал он своим обычным тоном, - я хотел позвать тебя на охоту. А то совсем зачахнешь за своими книжками. Давай, собирайся, у тебя четверть клепсидры. Паршивец! Эта мысль вернула меня в настоящее. Поискав глазами, я обнаружил свою ленту. Она лежала на столе, за спиной Птолемея. И успокоился. Не потерялась, нашли, это главное. А теперь меня ждет задача посложнее. Придется вспоминать, как я сумел не заметить лучника, как я мог быть так беспечен. Это город персов, и, смею полагать, далеко не все нам так рааа... - А ты спать не хочешь часом? - вкрадчиво уточнил царский байстрюк. Ах ты зараза! Так вот чем ты меня поил! Веки наливались тяжестью и неумолимо закрывались. - Хочу. - Вот и спи. - Ксандре... - Да передам уж. И даже сам, иначе дворец рухнет. Спи, кому говорят. Последним, что пришло в мою одурманенную полынью и маком голову, было то, что барашком дразнить теперь будут меня.