Вавилонские записки

Далеко... От Афинских окраин бежит дорога. Что со мной? Мне и на воле темно и тесно. Далеко... Дайте мне только три дня срока. Поцеловать небо, разлюбить землю Раздарить песни М. Фроловская - Это все моя вина. Я же обещал, что глаз с него не спущу. - Слушай, обошлось и слава Богам. Никто же не умер. Я лежал, слушая пробивающиеся ко мне сквозь дремоту голоса, и не понимал, хочется ли мне стукнуть говорившего хорошенько или накинуться с поцелуями. Чтобы не пугал своими внезапными отъездами один Аид ведает куда. - А это еще неизвестно, кто кого больше напугал, - Александр легко коснулся моих волос, огладил поверх кудрей. Хотел, наверное, как привычно, запустить руку к затылку, да вот не получилось. Я что, вслух это?.. Мне хотелось просто лежать, ощущая его тепло рядом. Даже не открывая глаз, я мог с легкостью описать, что происходит. Птолемей нервными шагами меряет покои, периодически кидая встревоженные взгляды на кровать, где расположились мы с Александром. То есть расположился только Царь, а я лежу как выкинутая на берег рыба и веду себя, кажется, точно так же. Хорошо хоть душок от меня такой же, как от рыбы на солнце, не идет. Мысль была настолько непристойной, что я невольно фыркнул и открыл глаза. Рана все еще болела, но присутствие моего личного Ахилла неприятные ощущения сглаживало. "Ахилл" был мрачен как сто тысяч мирмидонцев, кусал губу и нервно перебирал пальцами по расшитому пурпуром покрывалу. - Эй, остынь. Я в порядке. - Я попытался улыбнуться ему, и, кажется, даже получилось. Но эффект превзошел все ожидания. - В порядке? Ты лежишь с дырой в спине, повязкой на половину тела, ни сидеть не стоять, - "Спасибо, Ксандре, за тактичность, я знаю, что ты бы сказал любому другому", - не можешь, смотришь на меня глазами своими оленьими и заявляешь, что в порядке? Да если это теперь так называется, то... - Ти-ше, - я сумел дотянуться и закрыть ему рот поцелуем. Птолемей деликатно отвернулся, хотя ему это было не в новинку. Да и кто из наших друзей не знал, какие отношения нас связывают? .. - А ты рот... не затыкай... и вообще... - Парни, ну, может, не при мне, а? - Старшенький наконец не выдержал. Я сделал вид, что устыдился. Но, судя по скептическому хмыканью, мне никто не поверил. Ну и ладно. - Я уже смутился, видишь? Вот, уже смущаюсь. - Ну да, ну да. - Тебе не кажется, что он какой-то слишком бойкий для раненого? - Предпочитаешь, чтобы я лежал грудой бесполезного тряпья и диктовал безутешным соратникам последнюю волю? - Иди-ка ты, знаешь, куда? - Поворачивайся! - задорно фыркнул я, и на этом мой запас сил иссяк. Очень как-то уж удачно, потому что Царю вс... здумалось взглянуть на рану и сменить повязку. И, похоже, опять напоить меня чем-то мерзким. Первые три витка бинтов снялись на удивление легко, я даже не особо заметил какие-то изменения. А вот потом! Потом мы, как вошедшие в раж мальчишки, решили во что бы то ни стало завершить начатое. Я шипел сквозь зубы, старался не браниться, не хватать Ксандре за руки, в общем не делать ничего, что от меня могли ожидать. - Ты говори, - посоветовал Птолемей, потирая неприглядный шрам на шее, который подарил ему Исс. - Рассказывай что-нибудь. - Да я как-то не мастак байки травить. - Я растерянно моргнул и тут же снова зашипел. Бинты приходилось отмачивать. - А ты не байки, ты просто говори. - Ну, значит так, кхм... Как бы это... Мнээ... - Что, скудоречие одолело? - Нет. Просто вспоминал, с чего начать. ...Год назад я сидел в Сардах. Вусмерть, как мне тогда казалось, разругавшись с Александром, я махнул рукой на все и уехал гонять горцев. Условия в пограничном гарнизоне оставляли желать лучшего. Уходя, солдаты Дария забрали с собой все, что можно было забрать, сожгли все, что можно было сжечь, но на наше везение не успели отравить воду в двух колодцах. Антигон, которого я своей милостью приехал сменить, коротко доложил мне обстановку и отправился за бурдюком. - Последний, - с тяжелым вздохом констатировал он, а я уже тогда понял: пить у меня гарнизон не будет. Если бы я тогда знал, что и есть тоже. Месяц мы держались на том, что осталось с прошлых подвод. Я не жаловался: злость на Александра, на его упрямство, на его неизменное "я прав" подогревала не хуже внутреннего котла. А потом наступила осень. Вы знаете, что такое осень в горах? И не надо. Изнуряющая жара сменяется холодом, звезды поднимаются все выше и смотрят с небесного бархата своими безжалостными алмазными очами. Утром все тяжелее заставить себя вылезти из-под шкуры, заменяющей одеяло, воду для умывания приходится порой раскалывать кинжалом. Еще через два месяца я знал все о способах добычи, разделки и приготовления козлов и коз. И о способах выделки шкур тоже. Кажется, мы провоняли все насквозь, словно сатиры. Козлятина, лук и лепешки из грубого зерна. То есть душок от нашей ставки шел ну просто непередаваемый. Наверное, нужно было быть совсем недалеким идиотом, чтобы не учуять нас даже с вершин. Я лютовал. Не получая писем - ни от кого! - не получая известий, да вообще ничего не получая, кроме застывших на спине мышц, я решительно запретил парням пить. Все вино хранилось у нашего врача, которому я пообещал все самые страшные кары, какие только смог вспомнить (и еще парочку!), если узнаю, что хоть что-то, хоть кому-то. Сам не знаю зачем, но держа в черном теле самого себя, я срывался на гарнизонных, потому что чувствовал свою последнюю беспомощность: я не знал, когда нам пришлют обоз. И боялся, ворочаясь в ночи на досках, застеленных шкурами, задаваться вопросом: а пришлют ли? А потом произошло то, что оставило в моей памяти ну просто неизгладимый след. Клеомен, один из моих товарищей, каким-то образом раздобыл той самой безумно крепкой можжевеловой настойки. И рад бы я сказать, что напился. Нет. Он на-жрал-ся. В свинину, в невменяемую хрючью морду, в дерьмо. И последнее, как потом оказалось, вовсе не было метафорой. Решив пойти проветрится, юноша не удержался на краю отхожего места и нырнул, словно тунец на глубину, о которой приличные люди вслух не говорят. Нырнул. Видимо, согрелся. И заголосил. Спустя минут пять. Мы высыпали на улицу, пытаясь понять, что происходит, а потом, отсмеявшись над попыткой незадачливого сугрева, принялись его доставать. Нет, Гадесом клянусь, я не участвовал в этом. Впервые за полгода я смеялся так, что начал икать. Меня сгибало пополам до судорог между ребрами, я икал, утирая слезы (но-но, не только от усилившихся миазмов!), и пытался, порой, давать советы, вызывающие такой же хохот у ребят. Странно, но это дурное происшествие словно растопило барьер между нами, и вот, кое-как достав незадачливого ныряльщика, мы уже окрестили его хибарку "сраным домиком", под шумок разговорив остатки той самой лютой можжевеловки. А потом наступило утро. И я взглянул на них совершенно другими глазами. Как и они на меня, кажется. И я перестал мечтать о возвращении в столицу. А что? Мне и здесь неплохо. Эти ребята были готовы, всерьез готовы, отдать за меня жизнь. Александр потом наградил их серебряными щитами. Моя гвардия. Моя охрана. Нет, не моя. Каждый из нас охраняет друг друга... Когда я закончил рассказ, то понял, что Птолемей всхлипывает, явно красочно представив произошедшее, и утирает слезы, а Александр, который эту историю знал давно, как раз закончил прилаживать последний узелок на чистых бинтах. Он поцеловал меня в лоб - коротко и признательно - и шепнул: - Хочешь чего? - Есть. И свои бумаги. Царь пристально, по своей привычке склонив голову вправо, поглядел на меня и кивнул: - Пришлю к тебе малыша. Увидимся вечером. И вышел так же стремительно, как, я был в том уверен, пришел.