I’ll end this world
I’ll stop the thunder
so drop your weapons behind the battle line
cuz I know in the end I’ll be fine
sergey lazarev — flying. mp3
carla’s dreams — imperfect .mp3
Арсений криво улыбается, когда Добровольский кладет папку с бумагами на стол и говорит, что при обыске оперативники обнаружили в прихожей его квартиры наркотики. — Экспертиза показала, что ваших отпечатков на материале нет, — темные глаза смотрят и словно бы контролируют каждый жест Арсения, да только тот почти не двигается даже; голова опущена, плечи расслаблены, и казалось бы, происходящее под носами его ботинок куда интереснее, чем получившее ход следствие. — Это не снимает обвинений, поэтому ждем решения о мере пресечения. Я сделал все, чтобы смягчить ее. Допрос в присутствии адвоката дается Арсу тяжело: он отвлекается, путается и сначала не может адекватно формулировать мысли, и Павлу Алексеевичу приходится самому буквально рулить процессом, следя за тем, чтобы не было сказано ничего, что могло бы быть использовано против. Со следователем очевидно везет — Матвиенко на первый взгляд кажется въедливым, но адекватным, и это дает шанс на более или менее нормально взаимодействие. Арсений по кругу повторяет, как мантру: до брифинга в Хельсинки они проходили предполетный досмотр, и он был чист, эту информацию при желании можно достать из баз, и вообще, его явно не было бы здесь в принципе, вы издеваетесь? Между рейсами в Хельсинки и Тиват прошла всего половина суток, все время из аэропорта до дома китель был на Арсе, в химчистку и на ремонт не сдавался. Арсению сложно говорить про Руслана, но он справляется, потому что Добровольский требует от него честности, только на допросе Арсений упорно заменяет все факты на «общение» и «ссоры», а все ярлыки просто на «друг». Добровольскому он рассказывает правду — и про отношения, и про любовников, но логично не собирается светить этим перед следствием, чтобы случайно не сделать все еще хуже. И это, пожалуй, единственное здравое, о чем у него получается подумать. Матвиенко цепляется за Антона, и Арсений смотрит на него отчасти дико — нет, это невозможно, тем более, что они все это время были друг у друга на глазах. Следователь равнодушно пожимает плечами, и Арс умом понимает, что это его работа — допросить всех, но внутри смириться не может. Не то чтобы у него внутри сейчас вообще много всего, нет; но остатки эмоций больно режутся изнутри от этих глупых подозрений, пусть единственный главный подозреваемый здесь — он сам. — Арсений, — Добровольский делает рваное движение, будто хочет положить руку на его плечо, но между ними перегородка, и адвокат кладет ладонь на папку с документами. Хмурится, не слишком осознавая свой порыв, и когда Арсений поднимает на него взгляд, прижимая аппарат к уху, почему-то обращается к нему на «ты». — Я сделаю все, что от меня зависит, и лучшее, чем ты можешь в этом помочь — делать все, что я говорю. Арсению хочется помочь. Добровольский работал со многими людьми и многих людей встречал; но в первый, пожалуй, раз он видит, чтобы человек был настолько потерян и запутан — такую невиновность не под силу сыграть даже самому гениальному актеру, и когда в ИВС приходит уведомление, что руководство авиакомпании до окончания следствия отстраняет Арсения от полетов, он закрывает лицо руками и не может произнести ни слова. Это ожидаемо. И логично. Это все было ожидаемо, хочет сказать Добровольский, но у него рот не открывается вообще как-то Арсения осадить — тот понимает все даже лучше него. Авиакомпании не нужны проблемы, опальному КВС лучше действительно там не светиться, и если его действительно осудят, неба ему не видать больше никогда. Ну, только стоя на земле. — Я знаю, что тебе наверняка не хочется ворошить все это грязное белье, — Павел стучит пальцами по папке, и звук выходит почти оглушающий даже через переговорное устройство. Арсений морщится. — Но если не хочешь сидеть за решеткой, то придется. Я не смогу сделать ничего, если ты сам не дашь мне тебя защитить. Арсений молча опускает голову и зачем-то вспоминает, как во Франкфурте попросился у экипажа 380-го Аэробуса «Люфтганзы» потрогать движок самолета, пока они на стоянке, и думает, что у Боинга они все равно мощнее. — У меня просьба одна, — говорит Арсений вдруг, откидываясь на спинку стула и недовольно елозя по жесткому дереву. — Не нужно информировать обо всем этом моих родителей. И блядь, надеюсь, Бебур не слил ничего Эду… Антона не пускают к нему под каким-то идиотским предлогом, и Добровольский советует не устраивать скандалов: это последнее, что им нужно, да и срок нахождения в ИВС все равно так или иначе подходит к концу. Арсения допрашивают еще раз, допрашивают и Антона; Арсу тошно от одной этой мысли, но он не может ничего сделать. Здесь он не имеет власти, в отличие от кабины пилотов, где CRM учит слушать и слышать друг друга, но традиции подчиняются командирским эполетам. Арсения отпускают под подписку о невыезде на период предварительного следствия и суда. *** Антон стучит пальцами по рулю, глядя то на двери ИВС, то на часы — время Добровольский передал ему вполне определенное, но Арсения нет уже дольше минут на пятнадцать; счастье вообще, что на чертов рейс в Тиват за рулем был Антон и ключи от машины кинул себе в карман, забыв их вернуть. Последнее, чего сейчас хочется после двух суток в изоляторе — тащить Арса домой на метро. В итоге Антон Арсения все равно проебывает, когда выходит из машины покурить — за задымленный салон и серый осадок на светлой обивке Арс просто откусит ему лицо. Арсений стоит рядом с машиной с другой стороны и молча наблюдает, как Шаст нервно докуривает и давит кроссовком окурок прямо так, на асфальте, потому что урн в этой локации задумано не было изначально; когда Шаст оборачивается, Арсений находит в себе силы улыбнуться и садится на переднее сидение. В машине они долго молчат, не двигаясь с места. Арсений выглядит спокойным и усталым, но Шаст может только догадываться, что происходит с ним на самом деле — надо быть сверхчеловеком, чтобы после двух суток нервотрепки еще иметь силы на истерики постфактум. Арс долго молчит, откинувшись на подголовник и закрыв глаза, и Антон даже не заводит машину, не сводя взгляда с бледного лица, осунувшегося и посеревшего — ощущение, будто с экрана смартфона забыли снять матовую пленку, и хочется ее отодрать, только эта самая пленка и есть на самом деле кожа. — Безумие, — говорит Арсений наконец, не открывая глаз. — Не верю, что все это происходит со мной. Антон подается к нему навстречу, перегибаясь через подлокотник, и упирается ладонью в его колено, вынуждая посмотреть прямо — и в глазах у Арсения столько немого отчаяния, болезненного и беспомощного, что у Шаста внутри все ухает вниз и разбивается, будто это у него все самое важное отобрали. Хотя, наверное, было бы не так больно, если бы у него — за Арсения ему больнее. Антон никогда не видел во взрослом человеке столько отчаяния: может, недостаточно долго пожил, а может, это оказывается его персональной точкой слабости. Антон коротко прижимается губами к уголку Арсовых губ, убирает со лба упавшую непослушную челку и не знает, что сказать, не может подобрать ни слова — а те слова, что есть, кажутся ему сухими, неискренними и бесполезными; он, если честно, сейчас бы сам пошел на чистосердечное признание, да только кто его от Антона примет. Шаст никогда не думал, что будет на такие мысли способен, но Арсений в очередной раз открывает ему новые, черт бы их побрал, горизонты: неба, аэропортов и привязанности. — Все будет хорошо, — говорит он негромко и пальцами приподнимает подбородок Арсения, заставляя смотреть себе в глаза. — Пусть ты сейчас в это и не веришь. Едва Шаст узнает про подписку о невыезде, он мгновенно решает все за двоих, не раздумывая ни секунды: залетает домой и, бросив на середину комнаты сумку, закидывает туда минимально необходимые вещи и плетет Макару про какую-то там мифическую девушку, с которой он сейчас встречается, и ему срочно надо присмотреть за ее котом, пока она уехала к родителям. Илья наблюдает за ним в полнейших ахуях, потому что на его памяти еще никто так не торопился помочь голодающему животному, а тем более Шаст, который забивал на кормежку своего попугая в Воронеже даже тогда, когда тот прям орал. Впоследствии, наверное, именно поэтому папуг научился разговаривать — чтобы послать хозяина нахуй. Антон собирает вещи и даже не думает о том, что Арсений может быть против, и срабатывает то ли потрясающая (само)уверенность, что он Арсу нужен сейчас, то ли элементарная глупость, граничащая с гениальностью. Система формирования экипажей на рейсы уже назначает Шасту расписание, и он смотрит его, пока ждет Арсения из ИВС: разумом понимает, что они в любом случае не стали бы больше постоянно летать вместе, но внутри что-то точит, что этого бы не произошло, если бы не наркотики. Наркотики. Антон поджимает губы и заводит машину, возвращая руки на руль, и стискивает зубы так, что ломота отдается болью в челюсти; когда следак вызвал его на допрос, Шаст ни секунды не думал, прежде чем рассказать о своих подозрениях, и сейчас он не поднимает тему только потому, что на Арсения и без того смотреть невозможно. Тот молчит, крутит в пальцах разряженный телефон и даже не смотрит на дорогу. И за кабелем зарядки не тянется. — Знаю, о чем ты сейчас думаешь, — Арсений отбрасывает телефон на заднее сидение и смотрит на дорогу перед собой, но вряд ли видит что-то. — У тебя на лице написано. И я тоже думаю об этом. Я не верю, что это все, блядь, происходит со мной, не верю, но отрицать глупо. И я прошу тебя, Шаст, если ты хоть раз подумал увидеться с Русланом, не делай этого. Не хочу тебя впутывать больше, чем ты впутан в это дерьмо уже сейчас. Шасту хочется разораться, но он понимает, что это поможет примерно никак, поэтому только цедит воздух сквозь зубы и давит на педаль газа, грубо подрезая соседнюю машину в ряду; раздается истерический сигнал клаксона, Арсений морщится, и Антон встряхивает головой, перестраиваясь в другой ряд. — Но Арс, как ты, блядь, так можешь, — Шаст сжимает пальцы на руле и упорно не поворачивает голову, словно опасаясь увидеть на лице Арсения специальное выражение номер 17354 для случаев особой отмороженности. — Почти наверняка зная, что это он. Арсений хмурится, отворачиваясь к боковому окну, и ему бы сейчас уснуть и проснуться под окончание следствия, когда станет уже все ясно — неопределенность и мучительное ожидание убивают извращеннее, чем любые вьетнамские ловушки и турецкие яды времен султаната. — А я и не могу, — Арс выдавливает из себя улыбку, и голос надламывается, и за это почти стыдно. — Просто понимаю, что попытки самовольных разборок сделают все только хуже. Поэтому… Поэтому и Эду говорить ничего не хотел, просил Андрея молчать пока. Хватит того, что повесили на меня, и если еще что-то повесят на вас, мне это не сделает лучше. Антон же не знает, что может вообще сделать ситуацию хуже той, что они уже имеют сейчас; едут в этой машине не из аэропорта, а из ИВС, а в системе распределения рейсов фамилии Арсения нет не только рядом с Антоном. Ее там нет вообще. Будто Арсения не существует. — Бебур не говорил ему ничего, — Антон невольно оглядывается на брошенный на заднем сидении телефон и вдруг понимает, почему Арсений не хочет его даже включать. — Только мне рассказал, где ты, контакт твоего адвоката тоже скинул. — Мир не заслуживает Андрея. В квартире после обыска беспорядок — обувь свалена разноцветной кучей, ветровки вместо вешалки лежат на комоде, бумаги и книги переворошены; в воздухе фантомно ощущается словно запах чьего-то присутствия, и это не духи и не кондиционер для одежды — это холодный запах чужих людей. Арсений, обернувшись, только сейчас замечает у Антона сумку, и тот ставит ее у дверей гостиной, делая к нему шаг. — Я решил, что так будет лучше сейчас, — говорит Антон, протягивая Арсению руку, и почему-то жест этот выходит таким осторожным, словно Шаст опасается, что Арс его оттолкнет. — Прости, если ты этого не хочешь. Арсений поднимает взгляд, и в нем снова читается такое молчаливое — и такое яркое — отчаяние; он утыкается лицом в плечо Антона, словно прячется, цепляется руками за его предплечье, сжимая пальцы почти с силой. И Шаст замирает, теряясь, потому что боли вдруг слишком много, она перестает умещаться в Арсении — и он расплескивает ее вокруг. Антон обнимает его, прижимая к себе крепко и близко, утыкается носом в растрепанные волосы, пахнущие пылью и затхлым воздухом казенных стен; Антон шепчет что-то неразборчивое, не отпускает, чувствуя, как плечи Арсения дрожат — и хочется спрятать его и защитить, чтобы больше никто, ни одна живая божья тварь не смогла сделать ему больно. Арсений в его руках словно разрушается, как песочная фигурка — еще мгновение, и он осыплется песком сквозь пальцы. У Антона нет слов, но есть он сам, концентрированное желание сделать хоть что-нибудь, но все, что он может — это быть сейчас рядом. Антон совсем не уверен, что сможет заменить Арсению обломанные крылья или отобранную высоту, но он может хотя бы попытаться, потому что без попытки не будет вообще ничего. Губы у Арсения сухие и почему-то соленые — будто кто-то посыпал их. Шаст не может оставить Арсения сейчас даже на минуту, потому что ему бредово кажется, что тот в любой момент может исчезнуть, и около душевой кабинки они в итоге стоят вместе — Антон непослушными пальцами, но все равно более послушными, чем Арсовы, расстегивает его рубашку, мятую и запылившуюся, и не перестает шептать какой-то отвлекающий бред. Как он наврал Илюхе, как Бебур вместо звонящего телефона начал говорить в фонендоскоп, как тиватский диспетчер случайно хрюкнул вместо номера посадочной полосы, и как Нурлан неприлично заржал. Арсений слушает, но не слышит, позволяет делать с собой все, что угодно, и Антон стягивает рубашку с его плеч, поджимая губы — опасается увидеть на теле следы. Пересмотрел сериалов, наверное. Кожа у Арсения такая же бледная и без изъянов, только усыпанная десятками родинок. — Я невиновен, — шепчет Арсений, кусает губы и за руки Антона ловит, будто пытаясь удержать; да разве нужно это. — Ты мне веришь? — Я верю тебе. Антон не знает, как так все получилось, как у него мир с ног на голову перевернулся за последнее время, но, наверное, так и работают эти чувства — странной привязанности, болезненного переживания, желания быть рядом. Антон гладит пальцами скулы Арса, не боясь пораниться, и прижимается губами ко лбу, и в этом прикосновении больше, чем в сотнях глубоких поцелуев. Шаст верит Арсению в любых измерениях и вселенных — в его невиновность, в его взгляд и в его руки, в его решения на высоте эшелона и в горах при заходе на Инсбрук; Антон верит Арсению от слова до слова и от жеста до жеста, и ему совершенно не нужно знать, прав он в своем доверии или нет. Горячая вода не смывает ни боль, ни усталость, только бледная кожа под струями розовеет, и Антон касается Арсовых плеч, смывая пену, прочесывает мокрые темные волосы, словно кукле, и Арсений этой короткой неявной ласке даже улыбается — будто молчаливо просит прощения за свою беспомощность. Шасту сейчас плевать на себя, без шуток — он нашел бы номер этого Матвиенко и сказал, что это он подкинул Арсу наркоту, потому что так сложилась жизнь. Арсений слепо находит его мокрые губы под струями воды своими и замирает так, прячась в обнимающих руках от всего мира и от себя самого. *** — Паш, ты же знаешь, я не могу даже участвовать никак в этом деле, иначе и меня привлекут как свидетеля, мне это не нужно, — Дима фыркает, принюхиваясь к дыму от сигареты Добровольского, и предпочитает достать свою пачку. — Поэтому вся надежда на тебя. Фу, говно какое куришь. — Но и я не всемогущий. Добровольский вообще, конечно, удивляется, когда видит звонок от старого сослуживца — не то чтобы они прямо давно потерялись, но общались достаточно редко и чаще всего по каким-то частным вопросам. Так происходит и сейчас, только вопрос все-таки отчасти личный — Позов рассказывает про ситуацию с другом, и Паша думает, что в его практике в последнее время стало слишком много контрабанды. — Отпечатков никаких нет, будет сложно и следакам, и мне, но я высосу максимум, Поз, — Добровольский вредничает и выдыхает дым прямо Диме в лицо, заставляя мерзко скривиться. — И сам ты говно куришь. Кстати, сам-то ты что вообще об этом обо всем знаешь? Ебаная Санта-Барбара, думает Добровольский, слушая Диму; они ждут врача, который дежурил в этот день на проверке экипажей, и Паше кажется, что аэропорт, сука, это какой-то отдельный мир, где все друг друга знают, и можно вообще не отходя от кассы найти друзей, любовников и прочий социум, даже не выходя за пределы терминала. Он озвучивает эту мысль, и Дима усмехается невесело: — Шутки шутками, а так и есть, — он присаживается на краешек стола в общепите. Могли бы найти место поуютнее, а тут шумно так, будто они на авиастоянке. — А Арс, он, знаешь, самый главный пример этой ситуации. У него за пределами аэропорта нет никого и ничего, максимум друг один, и все. Остальное и значения не имеет. У него аэропорт — это дом, а женат он на самолетах. И я не знаю, кто все это заварил, но он точно знал, как сломать Арсу жизнь. У Паши папка специальная для этого дела, а в голове мыслей на два тома прозы, потому что клиентов у него было сотни, но вот такой, наверное, первый: несмотря на весь профессионализм, Добровольскому впервые сложно отделить эмоции от фактов, потому что все слишком переплетено. И ему даже интересно, до какого момента он сам сможет оставаться хладнокровным. Врач этот оказывается милым парнем в стильных очках и с грузинской фамилией, держащим в руках телефон, в динамике которого чей-то голос орет, что сломает его очки и запихает их ему же в задницу. *** Самолеты начинают и завершают циклы «взлет-посадка» — каждый свой; Боинги и Аэробусы, Эмбраеры и Бомбардьеры, Тушки и Аны, Суперджеты и Илы, шасси отрываются от ВПП и снова касаются ее, а Арсений снова не может уснуть, глядя на экран, светящийся синим в темноте — на нем табло аэропорта. On time, on time, delayed, on time. Арсений ощущает себя задержанным рейсом — или вовсе отмененным: пока метеосводки не говорят ничего, пока рано делать выводы, но ведь все прекрасно понимают — если погода не улучшится, рейс отменят. Шаст спит уже давно, откинув одеяло, и у него с утра тоже рейс — Арсений не может зайти в систему и посмотреть, куда и с кем, да и не очень хочет, если честно, потому слишком свежо воспоминание, как он не смог зайти в собственный аккаунт. Вход заблокирован, обратитесь в службу поддержки. Арсений усмехается и проводит рукой по лицу, понимая, что вряд ли сможет уснуть до самого утра — теперь, наверное, нужно ждать, пока тело просто упадет от усталости. Арсений так и не звонит Эду, хотя Бебур упорно капает на мозг уже сделать это — и просто попросить никуда не лезть. Выграновский вспыльчивый и неотходчивый, и это всегда было слишком опасным коктейлем прежде всего для него самого — а теперь еще и для Арсения, если он все-таки решит сунуться к Руслану. А что он решит — можно даже не сомневаться. У Эда на Белого пункт, и с этим не может ничего сделать даже сам Арс. Или — тем более он. Выграновский пишет Арсению сам, и в том сообщении только одна фраза — «я тебя понял». Арс тянет целый день и только теперь, дождавшись ночи, закрывает дверь в спальню, чтобы не разбудить Антона — чувство дежавю жжется где-то под ребрами — и забирается на стул, поджимая под себя ногу и гипнотизируя экран телефона с контактом Эда. Арсений знает, что тот не спит, но совершенно не представляет, что сказать, потому что окончательно запутался — в себе, в происходящем, в своем отчаянии и одиночестве, от которого не могут сейчас спасти даже руки Антона. Может, позже; может, вообще не спасут, Арсений не знает. И не знает, почему, помимо страха за последствия, до сих пор не поговорил с человеком, который уже не раз давал понять, что ему не похуй. Арсений будто берет разбег, а подняться над землей не получается. Эд поднимает трубку, и на фоне удивительно тихо — и не говорит ничего. Арсений не знает, откуда Выграновский достал информацию, но понимает, что все это давно уже просочилось за пределы и авиакомпании, и аэропорта, только отчаянно не хочет ничего видеть и слышать. Может — сон? Ну а вдруг. А то так похоже местами. — Не понимаю просто, — говорить Выграновский начинает первым, потому что Арсений так и сидит молча, прижав к уху телефон и не сводя взгляда со своего отражения в темном кухонном окне. — Почему ты рассказал всем, кроме меня, и почему я узнал это не от тебя. Почему ты до сих пор думаешь, что я умею только портить. Голос его звучит спокойно и устало, без привычных задиристых нот, и Арсению становится еще хуже — хотя, казалось бы, ну смешно же, ну куда еще. Эд говорит так неторопливо и негромко, но каждое слово равноценно дротику, который по очереди вгоняют под каждый из десяти аккуратных ногтей на Арсовых руках. Арсений чувствует себя досадной ошибкой, которую совершают раз за разом. — Я просто испугался, — тихо отвечает Арсений, и его начинает практически тошнить от мерзкой смеси жалости, боли, отвращения и вины. — Я совсем запутался, Эд. Выграновский молчит, и это на него так не похоже, словно он правда пытается понять, почему все так; Арсению мерзко и стыдно, потому что он действительно — если брать мысль в ее честном и чистом виде — подумал, что Эд легко может все испортить. Как портил тогда, когда иной раз приезжал в аэропорт и ломился в брифинговую, потому что они мелко ругались, и Арс не брал трубки; как портил тогда, когда если не ехал, то звонил Руслану и требовал прекратить издеваться, и Белый злился еще сильнее, продолжая нести и творить еще больше отборной хуйни. Арсению противно и стыдно, но он признает — думал об этом. И мерзко, потому что часто не думал — как и в этом случае — о том, что Эд совсем не хотел никогда что-то портить. — Я ведь не совсем дебил, Арс, — Эд выдыхает тихо, и Арсений отстраненно думает, что тот, наверное, впервые за долгое время ночью сидит дома, потому что на фоне действительно ни звука до сих пор. И все равно не спит. — И я бы не стал никуда лезть, если бы ты попросил не делать этого. Я просто за тебя, идиота… Запинается. — Переживаю. Ты же неприспособленный совсем, Арс. Ты в своих вечных небесах. Арсений губы закусывает и едва сдерживает позорный скулеж, потому что его ломит, выворачивает почти физически, и проблеваться бы, да нечем, внутри кофе один. Ведь это правда все, правда от первого до последнего слова — Арсений не справляется, хотя сейчас он не один, и Антон каждый раз находит его на постели и во сне обнимает поверх одеяла. Арсений не справляется, потому что он не умеет справляться с такими вещами. Он может провести самолет через грозовой фронт, выйти из болтанки на эшелоне с отключенным автопилотом, он может посадить самолет с одним двигателем и вывести его из штопора. Но не справляется, когда его лишают чего-то, чем он позволил себе слабость — или силу — дышать. — Это я, наверное, совсем идиот, — говорит Арсений тихо, и это почему-то кажется заменой десятку извинений, которые звучали бы глупо. — Мне плохо, Эд. К Антону в спальню Арсений возвращается намного позже, потому что долго еще сидит на кухне, обняв колено руками и гипнотизируя множество входящих сообщений от Андрея и Димы; Добровольский тоже что-то пишет, информируя о порядке подписки о невыезде, и от слов в глазах рябит так, будто это не текст, а всратые стерео−картинки, в завихрениях которых он обязательно должен увидеть хуй. Шаст спит глубоко, как всегда, но все равно будто сквозь сон чувствует, что Арсений ложится рядом — обнимает его, перекинув руку через пояс и прижимая к себе ближе. А может, и не спал вовсе, кто теперь знает — но Арсению рядом с ним пусть немного, но легче. По крайней мере, Арс знает, что сейчас он не один. *** — Куда ты летишь? — В Си-ди-джи. Антон завязывает галстук перед зеркалом, пока Арсений сидит на ковре и второй час пытается пристроить к фигурке одного из Боингов отвалившийся хвостовой стабилизатор: звонил Добровольский и рассказывал, в каком порядке нужно отмечаться у следователя, и Арс, полировавший в этот момент фюзеляж одного из лайнеров, от злости сжал пальцы так, что стабилизатор просто треснул. Начинается следствие, и Арсений прекрасно понимает, что торопиться никто не собирается — этому Сергею Борисовичу явно однохуйственно, что Арс скоро начнет сходить с ума не только в четырех стенах, а даже во всем этом огромном городе. Арсений начал бы сходить с ума, даже если бы в его распоряжении был целый мир — но на своих двоих. Арсений понимает механизмы, даже если отказывается их принимать, и с каждым звонком Добровольский пытается ему объяснить все от точки до точки — наверное, верит, что однажды это сработает. Позов говорит, что Паша один из лучших в своем деле по этим вопросам, и у Арсения нет причин ему не верить; он знает, что Руслана тоже скоро вызовут для допроса, и эта мысль заставляет его иррационально сжаться. Арсений боится, а Антон сегодня летит в Париж, и это один из самых красивых аэропортов, в которых Арс бывал. — Я провожу тебя, — говорит Арсений вдруг и поднимается, оставляя в покое испорченную фигурку. Сломанные самолеты всегда выглядят неправильно, будто их таких в мире вообще быть не должно — ни сломанных, ни разбитых, ни сгоревших. Арс подходит к Антону сзади, утыкаясь лбом куда-то в загривок и вдыхая запах кондиционера от свежей форменной рубашки. — Все равно мне делать нечего. Антон собирается, а Арсений натягивает первую попавшуюся под руку толстовку и джинсы, не особо следя даже, чтобы они хоть как-то сочетались, и отсек с запасной формой даже не открывает. Там у него несколько белых рубашек с эполетами, китель, брюки и галстуки, которые ему теперь не нужны — все выглаженное и безупречное, в отличие от него самого. Шаст в форме красивый, и Арсений на него будто другими глазами смотрит, пока сам не носится по квартире, в каждом зеркале высматривая блеск собственных галунов; рубашки Антон всегда носит с длинным рукавом и твердыми манжетами, а брюки по длине явно приходилось заказывать — вряд ли у них в авиакомпании так много двухметровых пилотов, чтобы постоянно иметь в наличии настолько длинные брюки. Шаст улыбается, замечая Арсов взгляд, и протягивает ему руку — оставлять Арсения одного не хочется. Он бы и от рейса отказался, и вообще отпуск бы взял, может, чтобы спокойно помочь разобраться со следствием — да только знает, что Арсению это не понравится. Арсения в здание аэропорта не пускают. Всю дорогу до аэропорта они молчат, и Антон, севший за руль, только изредка на светофорах сжимает Арсово колено поверх джинсов и снова нащупывает дырки: на дворе февраль, а этого человека, кажется, совершенно не трогает, что в минусовую погоду эта одежда так себе. Антон, судя по выражению лица, вообще не очень уверен, что у Арсения есть хоть одни нормальные джинсы. Да ну блин, их там стопка в шкафу, должны же быть хоть одни нормальные? — Я провожу тебя и посижу в зале ожидания, — говорит Арс, зачем-то ловит ладонь Антона, когда тот убирает руку с колена, и возвращает ее назад. — Все равно дома делать нечего. Потом, может, к Андрею съезжу. Мне же не запрещено вроде? Шутить пытается, а у самого на лице вместо улыбки кривая гримаса, которую хочется содрать, как глиняную маску ножичком, поддеть и отковырять, чтобы посмотреть, что там под ней. Арсению кажется, что в аэропорту ему будет хотя бы дышаться полегче, когда самолеты взлетают и садятся на расстоянии взгляда, напоминая, что ничего же ведь еще не решено. Все временно, решаемо и не так страшно, как кажется на первый взгляд; самолеты всегда вызывают в Арсении чувство безопасности, как ощущение защиты из детства — все просто не может быть плохо. Антон целует Арсения перед тем, как выйти из машины, чтобы их не видел никто — притягивает к себе, берет лицо в ладони и смотрит долго, гладя пальцами скулы и щеки, где кожа колкая от пробивающейся щетины. Мягко целует губы, отвлекая влажными ласкающими прикосновениями — и Арс наконец улыбается в поцелуй. Отпускать Шаста не хочется, но Арсений не вправе держать его на земле. — Мягкой посадки, Тох, — говорит Арсений, и Антон, фыркнув смешливо, отдает ему честь. — Как скажете, кэптэн. Арсений паркует машину на стоянке, оплатив сразу пару часов. Для членов экипажей отдельный вход, и Антон проходит внутрь, показав удостоверение, и Арсений идет вслед за ним — сотрудник на досмотре, взглянув на Арсово удостоверение, качает головой и говорит, что руководство ограничило его доступ в здание аэропорта. Антон резко оборачивается и открывает было рот, но Арсений жестом велит ему замолчать, хотя у самого от злости буквально алая пелена перед глазами; он сжимает губы так, что рискует перекрошить их вовсе, и заставляет себя досчитать до трех и снова начать дышать. Отстранен от полетов и даже от посещения аэропорта — очевидно, что этот скандал давно просочился на пределы авиакомпании, и аэропорт тоже заодно решил перестраховаться. На период предварительного следствия и суда, черным по белому, как написано в бланке подписки о невыезде. Как забавно. — Через вход для пассажиров вас тоже не пустят, — говорит сотрудник, и Арсений по привычке смотрит на часы. До рейса в Париж ровно два с половиной часа, и Антону пора в брифинг-рум. Арсений садится в машину и почти рычит от злости, с силой бьет по рулю, выдавливая из машины какой-то жалобный звук — и эта беспомощная злость, неспособная вырваться наружу, растекается внутри по всему телу, отдаваясь тупой изжогой, как при дискинезии. И даже иррадиация болевая типичная, отдается в правое плечо — хотя, может, просто не стоило так сильно размахивать руками. Не крылья все-таки. По другую сторону терминала раз в несколько минут взлетают самолеты — Боинги и Аэробусы, Эмбраеры и Бомбардьеры, Тушки и Аны, Суперджеты и Илы, шасси отрываются от ВПП и снова касаются ее, а Арсений снова не сможет уснуть, пока Антон не приземлится обратным рейсом.