знаю все города наизусть и там
окна зажигаются
там внизу еще или уже темно?
три утра и я не проверяю по часам
мы снижаемся
мы чуть ближе к земле
зимавсегда — командир экипажа .mp3
Арсений сжимает пальцы на холодном парапете балконной решетки, опуская голову и закрывая глаза — в голове пусто, практически кристально, только шумы фоновые периодически дают о себе знать; так и не заблокированный телефон лежит на внешнем подоконнике с открытым контактом Добровольского. У Арса ощущение, будто его поместили в какой-то ебаный фильм и забыли проинформировать о том, что съемки уже начались. Камера, мотор. Арсений думал, что давно знает, что такое пустота: когда вакуум внутри настолько силен, что засасывает внутрь все, на что способен повлиять, как черная дыра — и прежде всего она затягивает внутрь тебя самого, превращая тело в точку. Думал, что вот это фантомное ощущение засасывания в районе диафрагмы — и есть пустота; не думал, в общем, что бывает еще труднее — когда нет понимания, что делать дальше. Когда засасывает, там хотя бы ясно: держись за края и пытайся сопротивляться. А когда невесомость — и вот что с ней делать? Плыть? Вокруг-то ничего, в невесомости и самолеты не летают. Руслан признался, обвинения сняли. Антона рядом нет, Антон на рейсе, и Арсений впервые этому рад, если сейчас к его чувствам в принципе может быть применимо понятие «радость» — он бы просто не смог Шасту объяснить, почему не может сейчас улыбаться. По крайней мере — пока? Если Арсений вот так расплачивается за что-то, совершенное то ли им самим, то ли одним из тысяч каких-нибудь его доппельгангеров в тысяче других вероятностей, то он хотел бы знать, за что; что нужно было сделать, чтобы сейчас не быть способным испытать элементарное облегчение от момента, которого ждал больше всего на свете? Обвинения сняли, и Арсений скоро вернется к работе — но в эти первые минуты все, что он может, это сказать Добровольскому механическое «спасибо». Потом положить трубку и вдохнуть прохладный влажный воздух в попытке вынырнуть из двух месяцев тишины, снова услышать гул реактивных двигателей. Роллсов, праттов, дженерал электрик. Разных. Но пока только — тишина. Кроме того, что обвинения и подписка о невыезде аннулированы, Паша говорит еще что-то, но Арсений его уже не слышит — кажется, Добровольский напоминает, что Арсу придется выступить свидетелем по делу и прийти на очную ставку. Это все кажется теперь таким неважным, несущественным, не заслуживающим внимания, что Арс держит трубку практически на автомате, чувствуя, как ему перестает хватать воздуха. Все это означает только одно: скоро сведения дойдут до авиакомпании, и его вернут к полетам. Больше не будет плохо и больно — как только он снова научится дышать. Арсений поднимает голову к серому уже апрельскому небу и слабо улыбается. Лекарство есть, осталось только вылечиться.***
— Арс! Антон прилетает только через сутки, потому что их рейс из Мурманска отменяют из-за нелетной погоды — и кажется, пересекает парковку всего в два шага, притягивая Арсения к себе и сжимая в объятье крепко. Тот все ждет у аэропорта, словно не решаясь войти внутрь, и наблюдает за взлетающими самолетами со стороны — до сих пор все еще не верит, что ему теперь можно. Можно войти, ни от кого не скрываясь, пройти в зал ожидания, смотреть на лайнеры; даже в брифинговую, наверное, можно, пусть он и не восстановлен еще до конца, и первый полет не назначен. Антон плюет на все: на то, что их может кто-то увидеть, на то, что стоило бы сесть в машину, на то, что слухи могут пойти, как будто от этого не было уже проблем. Плевать, потому что когда Антон узнает, что с Арсения снимают обвинения, он впервые за два месяца понимает, что наконец-то может нормально дышать — и хочется позвонить, по-идиотски честно молча улыбаясь в трубку, но они уже выкатываются на взлетку в Мурманске, и Шаст улыбается ее бело-рыжим огням. Он не знает, когда возможность Арсения летать стала настолько важной для него самого, но зато теперь знает, какое на вкус счастье. Искреннее — за кого-то, и оно в тысячу раз сильнее, чем за себя самого. — Теперь все хорошо, — говорит Антон тихо, сцеловывая с губ Арсения слабую улыбку; честную, мимолетную, но пока еще неокрепшую, будто он и улыбаться заново учится, и летать, и верить в то, что все позади. — Теперь все будет хорошо. Терминалы за их спиной живут обычной жизнью вечной дороги: самолеты взлетают и садятся, пассажиры успевают и опаздывают, багаж теряется и находится, диспетчерские вышки без перерыва принимают и передают команды. Казалось бы, в масштабах вселенной ничего и не меняется даже, но тут вселенная у каждого своя. Арсений держится за Антона, молча глядя в его лицо, ставшее за это короткое время бесконечно родным и близким, и снова, кажется, учиться летать — пока что хотя бы в мыслях, чтобы снова скоро вывести на взлетную полосу один из Боингов и занять свой привычный эшелон.***
Эдик даже в кофейнях, где не предполагается наличие алкоголя, умудряется жить красиво: и сейчас, заметив в меню кофе с ликером, доебывается до бариста, чтобы тот просто налил ему в чашку одного ликера и посчитал, как хочет. И за честь, что Выграновский не стал требовать у него полную бутылку. Бебуришвили сидит напротив него со своей чашкой зеленого чая (и без сахара, мда, и кто тут еще выебывается) и предпочитает просто ничего не комментировать, потому что это бесполезно. Ругаться с Эдом вообще сейчас нет никакого настроения, и Андрей просто подпирает рукой голову, улыбаясь в телефон. — Ну все, Эдик, теперь остались только формальности, — говорит, наблюдая за каким-то фоновым видео в инстаграме. — У меня, если честно, гора с плеч. Вроде и ясно было все, как день, но ведь и доказать бы получилось вряд ли… Или еще нескоро. Бред, да? Хотя и так в жизни бывает. Выграновский с умным видом потягивает ликер из чашки — реально из чайной чашки, такой же, как у Бебура — и пожимает плечами; судя по его виду, желание надрать кому-нибудь задницу выветрилось из него не до конца, хотя Белый, наверное, сделал все правильно. По крайней мере, по совести, думает Бебур отстраненно — а еще думает все-таки о том, на какие безумства способны люди, съедаемые болью изнутри. Бебур на службе клятве Гиппократа видел многое: на какие безумства способны люди, съедаемые физической болью, когда анестезия не спасает, когда ребра входят в легкие, как горячий нож в масло, когда человек больше напоминает месиво. И иногда ему кажется, что это безумство все равно не то, на которое способен человек, у которого отобрали самое дорогое. Оно качественно другое — но явно не слабее. — И шо, — Выграновский вдруг хмурится, руки на груди скрещивает, — Арс теперь сможет летать? Правда? Это все? — Ага. Что, расстроен, что теперь у тебя не будет повода докопаться до этого Булаткина? — Отыбись! Бебуришвили, хмыкнув, кивает, проводя рукой по лицу, и на ладони от тяжелых мыслей словно остается липкая паутина: хочется даже помыть руки, и он достает из сумки дезинфектор, как будто он чем-то сможет помочь. Руки, конечно, будут пахнуть еловой свежестью, как обещает этикетка, только мысли тяжелые эта еловая свежесть явно не перебьет. Андрей и не пытается от них избавиться, если честно — должно пройти время, чтобы облегчение и радость смогли вытеснить этот болезненный осадок. Осадок от той боли, которая, вспыхнув, взрывной волной так или иначе задела каждого из них. — Да. Теперь будет следствие, суд, — отвечает, переводит взгляд в окно. — Вынесут наказание. Конечно, так просто этого не оставят. А с гражданской авиацией у осужденных обычно проблемы. — Как будто она когда-то была ему важна, — бросает это Эд зло, и Бебур в ответ только качает головой. Арсений вдруг присылает ему в телеграм фото — открытый шкаф, вытащенная на середину комнаты гладильная доска, включенный утюг и белая рубашка на двери комнаты; судя по эполетам, рубашка явно не Антона, а Арс на селфи улыбается, указывая на вереницы вешалок с брюками, кителями и галстуками. И у Бебура достаточно познаний в гражданской авиации, чтобы понять, что четыре галуна — это командирская летная форма. — Не суди, Эд.***
Позов прокручивается на стуле, останавливаясь только тогда, когда ловит взгляд Добровольского из-за компьютера — адвокат, отодвинув экран, откидывается на спинку кресла и оглядывает свой кабинет так, словно видит его в первый раз. Дима в очередной раз говорит, что не прогадал с выбором юриста, а Паша только плечами пожимает — у него в голове впервые такой хаос, что он сам не может разобраться в своем отношении к делу. И вообще в том, что у него в принципе есть какое-то отношение к делу, помимо привычной профессиональной беспристрастности. — Нет, Дим, — говорит Паша, качнув головой. — Мы бы долго еще веселились, если бы Белый не пришел к Матвиенко. И я — удивлен? Я не понимаю. Я давно перестал понимать, что происходит. Позов задумчиво смотрит на заблокированный телефон и откладывает его — звонок Арсению может подождать. Почему-то Димке впервые кажется, что вот сейчас лучше не звонить, не трогать, не бередить — Арсению сейчас это не нужно; надо дать осмыслить, пережить, переболеть, потому что Поз, хоть и не одобрял никогда происходящего, знает, как сложно Арсу бывает переживать какие-то весьма людские вещи. Любовь, ненависть, боль, предательство. Сталью бы обрасти, сталью. — Просто это, Паш, все-таки история не про ненависть, — Дима встает, подходит к окну, молчит долго. В свои права вступает весна, и одинокий куст во внутреннем дворе даже пытается позеленеть. — Она все-таки, наверное, о любви. Болезненной, калечной, местами неправильной и ломающей — но честной, и за это, наверное, ненавидеть все же нельзя. Они сидят в небольшом кабинете, и говорить им вроде больше не о чем, но почему-то все равно не расходятся: Паша вертит в руках карандаш, а Дима все смотрит на внутренний двор за окном, и там, кажется, начинается мелкая морось — асфальт становится темнее. Говорить им вроде больше не о чем — зато над многим, пожалуй, нужно подумать.***
когда-нибудь я стану умолять о том
чтобы потерять его
вместе с душой разум ушел
только — куда?
и не смотреть в его сторону
так навсегда
жить
лишь стены вокруг, а я о нем спрашивал
кто он? добро или зло?
кто бы ответил мне
как подсчитать количество жертв
и кто кого
смог?
nizkiz — цемра .mp3
За последующей неделей Арсений словно наблюдает со стороны, будто ему диафильм показывают, как в школе — в темном кабинете МХК на стенке рядом с доской; его подписку о невыезде аннулируют, и он долго сидит в кабинете Матвиенко, который не торопит его уйти — сидит и молчит, водит ручкой в воздухе над документом. Взгляд у Матвиенко странный, нечитаемый, а может, если бы Арс был чуть внимательнее, он бы заметил в нем тепло. Вход от личного кабинета в системе формирования экипажей снова восстанавливают, и Арсений дрожащими пальцами вводит новый пароль на ноутбуке — и смотрит на пока что пустые строчки будущих рейсов; бродит по прогулочной зоне перед аэропортом, пока ждет Антона, и ему кажется, что в ожидании проходят несколько вечностей. Арсений может думать только о двух вещах: о том, что совсем скоро из системы формирования экипажей придет уведомление о его полетном задании, а еще о том, что во вселенке всегда сохраняется какой-то ебанутый баланс — если где-то прибыло, это значит, что где-то обязательно убыло. Сейчас, когда Арс встает на крыло, Руслан медленно, но верно теряет любую возможность летать. Наверное, это правильно? Арсений не знает, потому что его грани добра и зла стерты давно; он не про них и не для них, он не мыслит этими категориями и потому даже не может толком возненавидеть Руслана за все, что было. А было действительно все: сначала хорошо и крылато, а потом плохо и больно, тоскливо и беспомощно. И безнадежно тоже почти — но был еще Антон. Поэтому — «почти», а не «совсем». Следствие назначает очную ставку, и всю ночь перед ней Арсений снова не может уснуть — бродит по квартире, переставляет с места на места модели самолетов, долго держит каждую в руках. Триплсевен лежит в ладонях подбитой птицей и только-только готовится снова взлетать — Арс вспоминает, что это самая первая, самая старая модель в его коллекции, и если поставить ее рядом с новым 380-ым Аэробусом, то в длину они будут одинаковые. Арсений прекрасно понимает — и понимал все это время — что рано или поздно им придется встретиться, поговорить, он сам искал этой встречи и даже нашел; искал в ней ответы, какое-то понимание, облегчение, может, или что там обычно люди ожидают, когда переступают порог квартиры некогда важного человека. Руслан ответил, но вместо облегчения вместе с этими ответами пришла очередная боль, и Арсений понимает, что какое-то время снова придется потерпеть. Он осознает, что не должен чувствовать вину за то, что кто-то когда-то его полюбил — он не просил; никого нельзя винить в том, что он в один момент оказался неспособен на взаимность. Осознание пока не приносит облегчения, и Арсению остается только ждать, когда морозный воздух и воздушные потоки на эшелоне выветрят из головы и мысли, и тяжесть, и это парадоксальное чувство вины. Арсений понимает, что им придется встретиться еще раз — и может, даже не один, и это даже скорее всего, потому что следствие не кончается. Оно просто начинается заново, но теперь уже для другого обвиняемого. Обвиняемый и свидетель меняются местами. Когда Руслан входит в комнату для допроса, Арсений уже там: они встречаются глазами только на секунду, чтобы потом очень долго — кажется, целую вечность — находиться наедине в этом кабинете, этом здании, городе, стране, планете, в этой чертовой вселенной. Матвиенко задает вопросы, и они отвечают по очереди, машинально скорее, и следователь фиксирует все от и до. Арсений думает, что ставка длится целую вечность, и что дольше этого времени они с Русланом никогда не были наедине. Руслан рассказывает все, как было, обходя любые чувства и эмоции, и Арс мысленно уже сам заполняет эти пробелы — следствию необязательно знать. Обязательно знать только ему, пусть сейчас это не помогает вздохнуть легче. Когда ставка заканчивается, Матвиенко вдруг встает и выходит, оставляя их в кабинете наедине, и кажется, будто настоящая очная ставка случается только в этот момент. В этом мире они сейчас одни. Арсений не может даже двинуться, потому что вокруг него как будто не воздух, а твердое тело — чернобыльский саркофаг его собственных мыслей, его боли, потери и обретения; Руслан долго молчит, и в нем снова, как и дни и месяцы до — нет, наверное, никакой злости или ненависти. Хотя есть ли там что-то вообще? Руслан говорит только одно: — Лети, птичка.***
знаю все города наизусть и там
взлетно-посадочные
делят всю планету ровно пополам
три ноль пять
в другой раз в это небо я отправлюсь сам
мы снижаемся
мы чуть ближе к земле
зимавсегда — командир экипажа .mp3
Письмо на электронную почту дублируется звонком из авиакомпании, и Арсений открывает ноутбук, вводя пароль от аккаунта в системе формирования экипажей. рейс 2105 7/4/ 2020 03:05 Тиват (TIV) борт RA-065131 КВС Попов А.С. Арсений долго смотрит на экран, потому что верить получается плохо — строчки расплываются и путаются, что за цифры, что за город, что за шифр ИАТА; только потом откидывается на спинку стула и закрывает лицо руками. Завтра в ночь — или в раннее-ранее утро — он снова приедет в аэропорт, зайдет в брифинг-рум, возьмет руки полетное задание и окинет взглядом свой экипаж на этот рейс. Проходит всего несколько месяцев, но внутри них Арсений успевает прожить несколько целых жизней, каждая из которых — в бесконечном болезненном отрыве от неба. Арсений закрывает лицо руками и улыбается, потому что наконец-то может вздохнуть глубоко и посмотреть на небо без уже приевшейся тоски — и только с ожиданием; может наконец-то открыть ту секцию шкафа, которая отведена под летную форму, может пройти зону досмотра и выйти на стоянку, чтобы провести предполетный технический осмотр лайнера. Арсений улыбается и понимает, что уснуть до рейса уже не сможет, да и у Антона дежурство в ночь — видимо, спать сегодня не будет никто. Прежде чем уехать на дежурство, Антон долго обнимает Арсения на пороге, улавливая каждую секунду улыбки, только теперь другой уже совсем — крепнущей и настоящей. Арсений скользит пальцами по его плечам, по рукавам пиджака с нашивками золотыми, заглядывает в глаза и, поцеловав мимолетно, тихо говорит: — Мягкой посадки, — и пусть это дежурство, но мало ли, придется лететь? — И тебе, — наконец-то отвечает Антон, и оказывается, что иногда в жизни и не нужно больше ничего, кроме как знать, что ты кому-то можешь пожелать мягкой посадки в ответ. — И тебе мягкой посадки, Арс. Шаст уезжает в ночную, а Арсений включает компьютер и надевает наушники, загружая во флайт-симулятор аэропорт Тивата и его окрестности, чтобы раз-другой привычно зайти там на посадку, снижаясь по горным рельефам, в апреле уже, наверное, по-весеннему зеленым. Арс сажает самолет раз, два, с точностью до последней детали выполняя собственные указания по круговому маневрированию, как если бы он летел с КВС-инструктором. И галстук перед зеркалом поправляет так, будто на самое важное свидание в своей жизни едет. Арсений приезжает в аэропорт почти на час раньше, чем нужно — в полночь; показывает на входе удостоверение, его пропускают, и Арс даже теряется на секунду, оглядываясь вокруг и пытаясь понять, правда ли вообще это все, и действительно ли в его личном кабинете висит сообщение с отбивкой на рейс. Дорога до брифинговой кажется вечностью, и Арсений, на самом деле, не торопится — идет неспешно и будто здоровается с аэропортом. Со стенами плиточными, с эскалаторами, повидавшими десятки тысяч дорог, с металлическими сиденьями зала ожиданий, с кафе и кофейнями, с таблом вылетов и прилетов. Вдыхает аэропортный воздух и, наконец, понимает и верит — он дома. Спустя такое долгое для него время и по праву. В ночной брифинг-рум не так людно, но и сейчас там собирается пара-тройка экипажей. Арсений останавливается в дверях, не спеша заходить: там, кажется, Ермаков инструктирует свой сегодняшний экипаж на рейс (в Ниццу, что ли), а за другим столом Щербаков спорит о чем-то со своим командиром — Арсений точно не видит, с кем. Еще за одним столом сидит смутно знакомая девушка, Арс не помнит, как ее зовут, но предполагает, что это его старший бортпроводник на этот рейс. — Арсений Сергеевич, — Ермаков замечает его и улыбается, шутливо отдавая честь. — С возвращением. Рад видеть. У Арсения будто гора с плеч сваливается (еще одна, размером с Монблан), и он улыбается тоже, кивает, и с ним здороваются, не кидая никаких косых взглядов — а естественный интерес это, наверное, нормально. Арсений благодарен, что все обходится без вопросов, и ему дают спокойно занять свое место в ожидании экипажа — и просто наблюдать за привычными предполетными брифингами, за разбором НОТАМ и утверждением пилотирующего. Арсений снимает пальто, оставляя его на вешалке, и кивает бортпроводнице, оглядывая по-ночному тихую брифинг-рум. И впервые за долгое время на душе у него спокойно. Метеорологические сводки говорят, что в Москве ясное ночное небо — и такое же ясное предутреннее небо встретит их в Тивате, и рейс вылетит по расписанию ровно в три ноль пять. Боковой ветер почти не ощущается, что редкость для тех мест, и борты садятся с минимальным маневрированием; подгружается обновленное полетное задание и НОТАМ, и Арсений привычно углубляется в его изучение в ожидании остальных бортпроводников и второго пилота. Имя он тоже не запомнил, потому что слишком увлекся Тиватом, и подумал только: жаль, что не с Антоном, но такова система, зато теперь они уже точно когда-нибудь все равно слетают вместе. Уходит экипаж Ермакова, и их место занимает Сабуров, уже отчитывающий за что-то своего второго пилота — вроде, Кирилла. Забавно, они еще ведь даже лайнер не осмотрели, а у Нурлана уже какие-то вопросы, хмыкает Арсений и откидывается на спинку стула, прикрывая глаза; он весь уже рвется туда, на стоянку, но нужно дождаться второго пилота и провести брифинг, и Арсу остается только греть где-то в груди это приятное ощущение томительного ожидания. Скоро он взлетит. Из раздумий вырывает звонок диспетчера — Арсений, нахмурившись, принимает вызов с планшета, бросая взгляд на время, и понимает, что все уже действительно собрались, и нет только второго пилота. — Арсений Сергеевич, у вас замена пилота, — сходу выдает диспетчер, явно недовольная, потому что это уже не в первый раз за смену. — Ваш второй пилот слезно отпросился, потому что у него жена рожает. Ожидайте, минут через десять пришлю вам Шастуна. — Вы шутите? — От неожиданности вырывается у Арсения, и диспетчер на том конце провода ощутимо громко выдыхает, считая до десяти, судя по всему, чтобы элементарно никого не убить. — Я вам что, Петросян, что ли? Заменяем! Ожидайте. Арсений оглядывается на бортпроводников, уже понявших, в чем дело, и дает им отмашку проводить свой инструктаж — время уже терять нельзя, и будет лучше, чтобы хотя бы кабинный экипаж управился вовремя. В голове смешиваются люди и кони — вот и не верь после этого в какое-то условное нечто, на уровне вселенской материи вышучивающее самые гениальные шутки над людьми. Вместе они с Шастом в Тиват еще не летали, но Арсений точно помнит, что Антон летал туда с другими, а значит, долго объяснять схему кругового маневрирования ему не придется. Антон действительно залетает в брифинг-рум минут через десять, чуть растрепанный, но улыбающийся — видно, что только со сна, видно, что галстук наспех повязал, видно это все; Арсений не сдерживает улыбки, вставая ему навстречу, но тут же, одернув себя, просто протягивает руку для рукопожатия и садится обратно за стол, подвигая планшет ближе. — Ну что, Антон, — Арсений поднимает на него смеющийся взгляд, за который Шаст, если честно, все-таки продал бы оба крыла их триплсевена. — Не против, если на этом рейсе я буду пилотирующим?***
запуск сердца, все системы в норме
все готово к старту
прием
скоро-скоро в сотый раз впервые
ты услышишь имя свое
солнце над тобой, ярко необъятно
солнце над тобой уместится в ладонь
долгий путь домой, долгий путь обратно
долгий путь домой
зимавсегда — запуск сердца .mp3
— Мягкой посадки, экипаж. Перед тем, как выйти на стоянку, Антон успевает поймать Арсения за руку, пока никто не видит, и Арс улыбается ему так счастливо, кивая на выход — мол, смотри, я наконец-то здесь; ты рад? Шаст эту улыбку сцеловывает и прячет в себе, потому что скучал по такому Арсению безумно — по Арсению, у которого вместо рук крылья, и который смотрит на мир из-за квадратных очков, похожих на стекла Боинга. Антон уходит в кабину сразу, потому что ему нужно проверить все приборные панели, и забирает с собой чек-лист: ладно, это часть процедуры, но куда больше этого он хочет пока оставить Арсения наедине с собой и самолетом. Их Боинг уже готов к осмотру — белоснежный, со знакомой до каждой детали ливреей и вздернутыми к небу винглетами, и по сравнению с 737-ыми малышами и такими же маленькими 319-ыми Аэробусами, выстроившимися в ряд, он выглядит гигантом. Арсений останавливается напротив, поднимая взгляд на эту металлическую птицу, и ему кажется, что Боинг ему улыбается — и Арс только сейчас осознает, как же сильно он скучал. Так ярко, всеобъемлюще, так честно, и ему бы лбом уткнуться в холодный металл самолетного носа, да только он высоко слишком — и инженеры вокруг не поймут; двигатели не работают, и Арсений подходит к левому, главному, проводит ладонью по краю, ощущая кожей пока еще прохладную сталь — совсем скоро она раскалится, поднимая эту птицу на высоту куда большую, чем доступна пернатым. — Привет, птиц, — говорит Арсений негромко, неспешно оглядывая гладкий белый фюзеляж. — Знал бы ты, как мне тебя не хватало. Арс проводит технический осмотр чуть дольше, чем делает это всегда, с каждым прикосновением заново словно здороваясь, знакомясь, приручая самолет к руке; не может сдержать восторженной улыбки, слушая гул включенных на пробу двигателей и наблюдая, как за их спинами — его и Боинга — один за одним поднимаются в небо самолеты. Еще полчаса, и они тоже займут свое место на взлетно-посадочной полосе. Арсений не замечает ни холода, ни пробирающего ночного ветра, заползающего под сигнальную жилетку и рукава теплого пальто, потому что ему все равно — в его мире самолеты больше не молчат, и пока он слышит их гул, жизнь снова уходит со стоп-кадра, снова начинается, продолжается и закончиться уже не может. Арсений дает добро на рейс. — Шаст, — зовет он вдруг Антона, вышедшего из кабины, пока инженеры проверяют запуск автопилота. Тот останавливается чуть за плечом Арсения, стоящего перед самолетом и убравшего руки в карманы пальто; Арс стоит и просто смотрит. — Шаст, знаешь, почему я так люблю самолеты? Антон молчит, наблюдая, как очередная канарейка — маленький Аэробус — с гулом отрывается от земли. Разве нужны ответы на риторические вопросы? — Ты только вдумайся, — продолжает Арсений, и Антон даже в голосе его слышит улыбку. — Человек ведь не был рожден летать. А теперь в итоге летает выше, чем самые сильные птицы. Человек создал что-то, что способно сломить время и пространство, и дал этому облик птицы — ну и как их можно не любить? Вдумайся, Шаст. Самолеты превратили месяцы в часы, а расстояние в какую-то смешную шутку. Арсений оборачивается к Антону и поправляет загнувшийся ворот на его жилетке. — А в небе все перестает иметь значение. Что эполеты наши, что звания, что часы налета. Смотришь на эшелоне за окно и понимаешь, что все мысли и проблемы бред — мы сами настолько пшик по сравнению с небом, что это дает какую-то просто абсолютную свободу. Наземная служба завершает свою работу и окончательно передает лайнер в их руки: Арсений, заходя в кабину пилотов, улыбается — «спасибо за работу, ребята, хороших выходных!» — и, сев в кресло, невесомо проводит ладонью по приборной панели, касаясь легко, чтобы не сбить настройки, но почувствовать исходящее тепло. Кабинный экипаж приглашает пассажиров, и Антон зачитывает вслух чек-лист, пока Арсений вторит ему, привычно проверяя каждый пункт; диспетчерская линия так же привычно говорит пересекающимися голосами, выводя лайнеры на рулежные дорожки и разрешая взлет и посадку, и Арсений краем глаза следит за перемещениями по стоянке. Рейс 2105, рулежная дорожка С2. Шаст заканчивает зачитывать чек-лист, и Арсений включает громкую связь, поднимая взгляд на ночные огни терминала. — Уважаемые пассажиры, — начинает Арсений, и Антон не может оторвать от него взгляда — настолько теперь все правильно и естественно. — С вами говорит командир воздушного судна Попов Арсений Сергеевич. Мы рады приветствовать вас на борту самолета Боинг-777. Арсений делает паузу и тихо выдыхает, понимая, что вот — все, скоро на ВПП и на взлет; а еще понимает, что сказать вдруг хочется так много и совсем не то, что обычно говорят пилоты. Но — время, регламенты, шаблоны. Или — плевать уже? — Сегодня мы совершим рейс Москва-Тиват, — Арсений улыбается, вспоминая, как они тогда с Антоном так и не слетали в Черногорию. Антон в тот день полетел с Нурланом, и ветер боковой там был сильнее узлов на пятнадцать, чем обычно. — Полет будет проходить на высоте одиннадцать тысяч метров, и сейчас над Москвой опускаются облака, но мы поднимемся выше, и вы сможете увидеть чистое звездное небо. Подготовьте камеру, потому что сегодня оно особенно красивое. — В полете нас ожидает небольшая зона турбулентности, но вам не стоит волноваться. Наш самолет способен приземлиться даже в сильный грозовой фронт. — Команда бортпроводников предложит вам ранний завтрак, а в Тивате нас встретит ясная погода, и при заходе на посадку будет достаточно светло, чтобы понаблюдать горные виды. — Наш самолет готов ко взлету и находится на взлетно-посадочной полосе. Пожалуйста, пристегните ремни, приведите спинки сидений в вертикальное положение и поднимите шторы иллюминаторов. — Я желаю вам приятного полета, мягкой посадки и обязательно, — Арсений на мгновение прикрывает глаза, — обязательно возвращаться на борт самолетов вновь. Арсений отключает громкую связь, выдыхает и, положив руки на штурвал, коротко смотрит на Антона, улыбаясь так, что в мире ни солнце никакое не нужно, ни луна, ни звезды — достаточно уходящих вдаль огней взлетно-посадочной, улыбки Арсения и сигнальных всполохов на крыльях Боинга. — Запустить левый двигатель. — Запустить правый двигатель. Реактивные двигатели набирают обороты, отдаваясь почти оглушающим гулом и создавая воздушные потоки вокруг, и Боинг берет разбег, размазывая реальность за окном в полотна Моне — ловит попутный ветер, преодолевает секторы полосы, точку невозврата и силу земного притяжения. Man flex 55, SRS, runaway, autothrust blue. Арсений взлетает.