этим эпиграфом
мы могли бы вспомнить любые слова,
которые здесь уже бывали:
цитаты из песен,
строки из стихотворений,
мелодии.
давайте вспомним?
каждый — то, что ему ближе.
я вспоминаю Лилиенталя
летать — это все
Арсений смеется тихо, бьется лопатками о крашеную стену подъезда неосторожно, потому что ничего вокруг не видит, кроме Антона — и в поцелуй улыбается сумасшедше, обнимая Шаста за шею; тот пахнет почти выветрившимся парфюмом, тиватским воздухом и кабиной пилотов, и у Арса почти кружится голова, будто на высоте в десять тысяч метров происходит разгерметизация салона. Хотя, в принципе, это справедливо для его головы: внутри там столько всего, что уже не умещается, разрывает давлением все границы и выплескивается наружу, только успевай прижимать к лицу кислородную маску. Арсений и прижимает — только свои губы к губам Антона — и вдыхает полной грудью. — Ну ты дурак, что ли, — смеется Антон тихо в ответ и придерживает Арса за пояс, чтобы не обтерся еще раз о побелку своим черным форменным пальто; тому, кажется, вообще все равно, что они даже не успели дойти до квартиры. — А если какая-нибудь бабуля за нами из дверного глазка наблюдает? — Тогда это будет лучшее, что она видит в своей жизни. Арсений ощущает себя так, словно выпил на голодный желудок треть бутылки виски: вроде и не в умат пьяный, но голова туманная, и мысли путаются, а наружу выплескивается какое-то безусловное возбуждающее счастье, заставляющее цепляться за Антона руками и губами. Выцеловывать, кусать, просить больше, слово наконец дорвался — пусть Шаст и был все это время рядом, Арсений тонет в нем только сейчас, надышавшись ледяных воздушных потоков на эшелоне. Шаст за ним наблюдает с улыбкой и, едва затащив в коридор квартиры, стаскивает с Арсения пальто и держит оба запястья в своих руках — кажется, если его сейчас не держать, они не успеют элементарно дойти хоть куда-нибудь. У Арсения явно эмоциональный передоз, и он минут десять отказывался уходить со стоянки самолетов по прилету домой — а сейчас также вцепился в Антона, как часами ранее в свой Боинг, и улыбается ярче ебаного солнца. Антон никогда не видел в человеке столько души. — Я тебе руки свяжу, если ты не успокоишься, — фыркает Антон смешливо, и Арсений тут же смотрит на него заинтересованно, наблюдая, как Шаст на полном серьезе распускает галстук. — Я все понимаю, но я не прочь был бы выпить кофе, Арсений. — Я твой кофе. Арс не сопротивляется, пока Шаст действительно пропускает ленту галстука между его рук и завязывает неплотный узел, поднимая к губам сомкнутые запястья и целуя мягко оба. Арсений смотрит на него молча и продолжает улыбаться счастливо, жмурясь, будто солнечные лучи по глазам бьют — а может, так оно и есть в действительности. — У тебя кинк на связывание? — Арс подается к нему навстречу, не вырывая рук, и ведет кончиком носа по Антоновой шее, вдыхая слабый мускусный запах кожи. Антон греет почти физически — как плед, нагретый на обогревателе, как кружка кофе с молоком, как само солнце. — У меня кинк на счастливого тебя. Арсений поднимает на него взгляд, и Антон в очередной раз думает, что не могло быть иного пути у человека, родившегося с кусочком неба в собственных глазах. Они и кофе пьют, и ловят самолеты, как будто в кофе был совсем не кофеин, и Арсений все равно с улыбкой тянет Антону руки, согласный на все — и на галстуки, и на поцелуи, и на рейсы длиною в бесконечность, потому что наконец-то может дышать полной грудью и без единого сомнения отдавать все, что у него есть. Потому что в нем — много, в нем — бесконечно, как бесконечно само небо, поднимающееся через стратосферу за границы земной оболочки и сливающееся с невесомостью. Они проводят половину дня в постели, впервые за долгое время не думая ни о чем, и Арсений лениво выцеловывает Антону ключицы, привычно закинув на него ногу; Шасту остается только смирно лежать, поглаживая подставленное бедро, потому что это как с котом — жалко вставать и сгонять с себя, да и не хочется, в общем-то. Покурить можно и потом, попозже, потому что куда важнее ощущать в руках эту невозможную птицу, сдавшуюся в ладони добровольно — гладить ее бока и крылья, ощущая тепло и стараясь выцарапать его где-то у себя на подкорке. Чтобы запомнить. Вот так — моментом, минутой, мгновением, счастьем, которое они оба заслужили, как и все самолеты на земле. Телефоны отключены, системы молчат, в мире каждую секунду поднимаются в воздух сотни самолетов и сотни снова соприкасаются с взлетно-посадочной полосой, и все наконец-то ощущается ровно так, как нужно: пройдет остаток дня, пройдет остаток ночи, биологические часы отсчитают организму очередные сутки, и система распределения экипажей снова пришлет оповещение о новом рейсе — теперь уже им обоим. Вряд ли вместе, вряд ли в один город, потому что таковы правила внутри каждого отдельного рейса, но однажды снова что-то произойдет — ну, кто-нибудь попадет в пробку, система сложит паззлы, жена у пилота родит в ночь или просто сойдутся звезды — и они снова вместе поднимутся по трапу самолета и поднимут в небо Боинг. Теперь на душе спокойно, потому что окончание каждого рейса означает начало следующего, и для Арсения, наверное, нет ничего важнее этого. Когда темнеет, Антон все-таки идет на балкон, прихватив зажигалку и пачку сигарет, и Арсений вдруг идет за ним, потащив за собой одеяло, как королевскую накидку — выглядывает из-за балконной двери, растрепанный, смотрит на голую спину с торчащими лопатками и идет обнять, шурша одеялом и укрывая их обоих. Антон улыбается и затягивается, поднимая взгляд на темное небо; оно ясное и звездное, и Шаст считает — раз, два, три, четыре, пять. Звезды яркие, большие, как будто гирлянду кто-то повесил, и хочется к ним туда, повыше, чтобы видеть из кабины пилотов будто на расстоянии вытянутой руки — и однажды выложить такое фото даже без подписи, потому что она там совсем не нужна. — Мне кажется, — говорит Арсений тихо за спиной Антона, и тот чувствует на своем плече мягкие теплые губы. Арс тоже смотрит на небо, и оно смешивается для его глаз с молочным дымом сигарет. — Мне кажется, я никогда не чувствовал себя настолько живым. Шаст улыбается, поднимая тлеющую сигарету перед глазами, и кончик ее тоже похож на одну из звезд — как красный гигант, только в руке. — Как будто сам вот-вот взлетишь, да? — Антон понимает, наверное, потому что у него самого тоже так. Впервые. — Как будто нет расстояния между тут и там. Кивок наверх. Арсений согласно прикрывает глаза, пусть Антон этого и не видит, но Арс точно знает, что это сейчас совершенно не нужно. — Однажды я смогу так и без самолета, — говорит и тихо смеется. Антон давит сигарету в пепельнице, и красный гигант на ее кончике разбивается на тысячи карликов. — Мы все, Арс. Мы все.***
Когда назначают дату первого заседания и вызывают всех свидетелей в суд, Арсений сидит на рабочем собрании и после оповещения на электронную почту уже не может нормально сосредоточиться на повестке. С учетом того, что совет командиров собирается не так часто и штатных КВС вроде него приглашает вообще не всегда, стоило бы напрячь слух, но остаток совещания Арсений не может думать ни о чем, кроме суда. Это странно, потому что все прошло, и его давно уже должно было перестать волновать все, кроме вхождения в рабочий ритм и забот о собственной саннорме — пройти обследование, снова подписать все документы, успокоиться; должно, да оно и есть, но помимо этого Арсений до сих пор иногда думает о том, что теперь будет с Русланом. И сейчас, когда первое заседание уже имеет вполне определенную дату, Арс ощущает где-то глубоко внутри растерянность. Выходя из зала совещаний, Арсений даже не слышит, как к нему обращается кто-то — кажется, Денис, но Арс настолько внутри собственных мыслей, что автоматически одевается и спускается к парковке, проворачивая в пальцах телефон. Садится в машину и долго сидит там, в задумчивости откинувшись на спинку сидения, и, глянув на время, решает все-таки позвонить. Шесть часов вечера — вроде, должен быть еще на работе. — Алло, Паш, — Добровольский берет трубку почти сразу. — Как твое ничего? Нормально, спасибо. Я подъеду к тебе в офис ненадолго? Арсений не хочет говорить по телефону, потому что сомневается, что сможет нормально сформулироваться даже в личном разговоре. При встрече хотя бы больше шансов, что Паша сможет понять его по виду, потому что до этого он справлялся с этим безупречно, стоит только вспомнить их встречи в изоляторе — у Арсения не было ни слов, ни эмоций, и он не помогал своему адвокату никак, и даже с учетом этого Добровольский сумел выжать из ситуации максимум. Поэтому Арсений покорно стоит в пробке, обтирается о бока соседних автомобилей и не смотрит на часы, потому что дома все равно никто не ждет — Антон улетел в Мурманск еще три часа назад. Под конец рабочего дня у Добровольского никого, только ноутбук мерно шумит да стопка документов на столе все не хочет уменьшаться, и Паша поднимает голову от бумаг только тогда, когда слышит вежливый стук по столешнице — Боингу явно далеко до Арсения, умудряющегося передвигаться с бесшумностью кошки. — Привет, — Добровольский отъезжает от стола и показывает в сторону соседней комнатки. — Если хочешь чай или кофе, сделай себе сам, я сейчас кассационную жалобу допишу и уделю тебе время. Все же нормально? Не торопишься? Арсений качает головой и действительно скрывается на импровизированной кухне, надеясь и кофе заварить, и мысли более или менее в порядок привести, потому что не совсем понимает, о чем хочет с Добровольским поговорить; правда, тот расправляется с кассационной жалобой быстрее, чем Арс с кофеваркой, и успевает выхватить чашку прямо из-под его руки. — Еще одну себе сделай. Так чем обязан, товарищ командир? Арсений смотрит на свою уже бывшую чашку кофе, и лицо у него недовольное — а потом хмыкает, вспоминая, что он все еще в летной форме, и Паша, наверное, при полном параде видит его впервые. Добровольский опирается бедром на столик, заваленный какими-то попытками в еду, и смотрит вопросительно — понимает, что праздное дело Арсения бы сюда не привело. — Суд назначили, Паш, — говорит Арсений наконец, гипнотизируя тоненькую струйку, выцеженную кофеваркой. — Меня вызвали свидетелем. Да всех нас. — Я знаю. Арсений молчит, молчит и Добровольский, давая ему возможность сформулироваться — Арс хмурится, трет пальцами шершавую золотую полоску на рукаве и выглядит так, будто до сих пор не совсем понимает, что делать дальше. Хотя вроде все уже вернулось на круги своя: аэропорты, самолеты, города, взлеты и посадки, брифинги и огни терминалов. И спокойствие вернулось — почти до самых последних крох. Почти. Наверное, Добровольский понимает, что происходит, потому что тоже упустил момент, когда это дело перестало быть для него исключительно работой, и когда он сам стал засматриваться на самолеты чуть дольше, чем было всегда до. — Что теперь с ним будет? — Спрашивает, наконец, Арсений, поднимая на адвоката глаза. — С Русланом. Кофеварка, буркнув, замолкает, и Арсений почему-то медлит брать чашку в руки, да и Паша молчит, отводя взгляд в сторону кабинета; молча возвращается обратно и садится за рабочий стол, перекладывая с места на место документы и дожидаясь, пока Арс придет тоже. Все-таки бросает бумажки и садится прямо на стол, сдвинув их к краю. — То же, что должно было быть с тобой, — отвечает Добровольский, когда Арсений выходит к нему. — Он понесет наказание. Арсений качает головой, как-то вымученно улыбаясь — кофе обжигает губы и язык, и кожа внутри немеет. — Я знаю, Паш. Я не об этом, ты же понимаешь. И Добровольский — понимает, потому что мирозданка дала ему сомнительно счастливую способность видеть больше, чем другие люди; сомнительно — потому что часто хочется быть слепым и не осознавать, что происходит вокруг. Сидя напротив Арсения на собственном рабочем столе под вечер, Добровольский вспоминает, как все начиналось — как Позов позвонил странно и неожиданно и попросил ему помочь, как проходила первая встреча и первое дознание, как Арсений разговор за разговором открывался ему все больше, понимая, что иначе ему просто не смогут помочь. Вспоминает, как вопреки всем профессиональным установкам начал проникаться, вслушиваться и стараться понять даже не слова — а все то, что ими, калечными, Арсений пытался тогда ему донести. И он — донес, а Паша — услышал; сейчас он вспоминает момент, как впервые задержался взглядом на взлетающем самолете в аэропорту и как впервые вслушался в слова командира на борту. Прошло ведь так немного времени, несколько месяцев всего, но они почему-то перестали быть друг другу чужими — Арсений говорит, что в небе все перестает иметь значение. В небе нет КВС и вторых пилотов, нет друзей и врагов, нет своих и чужих, потому что небо выше, обширнее, небо бесконечное, потому что оно срастается со вселенной, и они все в нем только пшик. Нет, не пустой — но пшик. Они имеют малый вес, но при этом остаются собой без условий и ярлыков. — Я не знаю, Арс, — отвечает Паша тихо и отводит взгляд. — Честно. Сейчас чаще всего сажают, но я не знаю. Даже если наказание смягчат, вряд ли он сможет летать. Ты и без меня знаешь, как в гражданской авиации относятся к репутации пилота. Арсений кивает, проводит руками по лицу и улыбается почти беспомощно — если бы он только мог, то не задумался бы ни на секунду. Но он — не может? — Неужели ничего нельзя с этим сделать, — Арс говорит тихо и на рукава с командирскими галунами смотрит больше, чем на Пашу. — Как-то повлиять. Что-то исправить. Добровольский улыбается и качает головой. — Можно, — отвечает спустя паузу. — Но нужно ли? Оставь это дело суду. Некоторых вещей лучше не касаться, ты знаешь? Дать им наступить так, как они должны. Как задумано. — Оставить на совесть Фемиде? — Усмехается Арсений невесело, наблюдая, как от чашки кофе уже не поднимается пар. Наверное, он уже холодный и невкусный, и чего сразу не выпил. — У Фемиды есть справедливость, Арсений, — Добровольский говорит серьезно, и Арс понимает на него взгляд. — И нет чувств, в отличие от тебя. Арсений все-таки допивает холодный горький кофе, который не бодрит и не приносит удовольствия, все-таки на автомате убирает чашки и даже поправляет стопку бумаг на Пашином столе, пока тот наблюдает за ним, не говоря ни слова — и только тогда, когда Арсений, накинув на плечи пальто, собирается уходить, говорит единственное: — Не ищи с ним встречи. Арсений медлит и кивает, не оборачиваясь. Он не будет.***
Бебур допускает Арсения к полету и привычно желает мягкой посадки — кажется, такого не было целую вечность, и возвращение на круги своя особенно ярко ощущается в мелочах. Загрузка в аэропорту ночью не такая большая, да и врачей работать сейчас почему-то ставят по двое, и Бебур решает слегка размяться — просит сменщика покараулить экипажи и, стащив халат, уходит выпить кофе и пройтись по залу ожидания. Мирное тоскливое развлечение обычной рабочей ночи — и бред это все про то, что так больно смотреть на губы, которые не можешь поцеловать. Больно смотреть на самолеты, на которых не можешь улететь. Андрей проходит через служебную курилку, выкуривает сразу пару сигарет и дожидается эспрессо из автомата, прежде чем выйти к привычным путям терминала и гейтам, от которых хорошо видно стоянку — сейчас он без белого халата и бейджика сойдет за обычного транзитного пассажира, коротающего время до следующего рейса. Самолеты за панорамными стеклами возвышаются гигантскими птицами и смотрят пока еще пустыми провалами иллюминаторов в ожидании своих экипажей — хотя Бебур знает, что это еще тут триплсевена на стоянке нет, он готовится к рейсу на другой площадке, иначе рядом с ним эти гиганты смотрелись бы малышами. Немного устало, немного тоскливо и хочется на борт, потому что это всегда означает начало путешествия, которые у Бебура в последнее время только из дома на работу и обратно. Ирония такая. А еще ирония в том, что чья-то кожаная куртка около пятьдесят четвертого гейта кажется смутно знакомой, как и хохолок на бритой макушке, и Бебур порядочно рискует, конечно, заходя этой знакомой куртке с тыла — мало ли, обознался, но кто не рискует, как говорится. — Ты че тут забыл? — Шипит Бебуришвили, когда Выграновский подскакивает от тычка под ребра и оборачивается, глядя на него круглыми глазами. Тут же приходит в себя и поджимает губы, показывая средний палец, ибо нехер. — Из всех мест в огромной Москве, в которых ты бы мог провести эту ночь, ты отыскал меня даже тут! Эд закатывает глаза, дергая плечом, и отбирает у Андрея остатки кофе, выпивая залпом — тот даже возмутиться не успевает, да и понимает, что это элементарно бесполезно. В случае с Эдом вообще много чего бесполезно, а в особенности — все попытки призвать к разуму или к совести. Нет, не-а. — Тебя? — Фыркает Эд громко и сует руки в карманы. — Много чести. Я с Арсом приехал, попросился посмотреть на этих додиков. Хочу куда-нибудь слетать, ну там типа в Турцию или еще куда, косточки пожарить, и на машине там не получится, а эти хуевины по-прежнему кажутся мне детьми сатаны. — Самолеты? Да ладно. У тебя лучший друг пилот, а ты боишься самолетов? Бебур смеется беззлобно, а Эд хохлится, как воробей, и словно хочет вжаться внутрь своей безразмерной куртки — Арсений сотню раз ему уже проедал всю плешь на тему самолетов, но от иррационального страха перед этими гигантами Эд избавиться так и не смог. Забавно даже: стоит он сейчас в зале ожидания уже полчаса, смотрит на эти все Боинги, Аэробусы и Эмбраеры и не понимает, как вот так просто что-то огромное и металлическое легко взмывает в небо. И даже перестает казаться металлическим. — Это красиво и пугающе, — говорит Эд, наблюдая, как вдалеке поднимается в воздух Аэробус; сам Выграновский не знает, что это именно он, да и какая разница. — И вот пугающе пока, если честно, больше. Хотя Арсений мне сейчас всю дорогу до аэропорта рассказывал, что самолеты вообще самое доброе, что существует в мире. Я бы поспорил. В мире существуют котики и Киану Ривз. Бебуришвили фыркает и отбирает обратно свой кофе, которого, впрочем, в стаканчике уже нет — и, грустно заглянув под крышечку, кивает вдруг за окно. — Смотри, это Арсов товарищ, — там огромный белый триплсевен выкатывается на рулежную дорожку. — Красавец, правда? Если тебе не принципиально, то можешь немного подождать, пока я возьму отпуск, и смотаемся куда-нибудь вместе. Не думаю, что Арс согласится, его теперь хрен вытащишь с работы, но со мной тоже летать не страшно. — Да я бы с ним и не полетел, — бурчит Эд, смешно шмыгая носом. — Он же, ебать, конченый. Я уверен, что он в полете еще так крыльями машет, как птичка. Это же Арс, у него все с выебонами. А что, реально можешь отпуск взять? — Могу. Они долго стоят молча друг рядом с другом, наблюдая за ночной жизнью аэропорта за стеклами зала ожидания, и каждый, наверное, для себя отчетливо осознает что-то: вот прямо сейчас, пусть и вне определенного времени, сменяются моменты, ситуации, периоды. Страница календаря вроде как переворачивается, и начинается что-то новое. Бебур впервые за долгое время думает об отпуске, Эд собирается первый раз полететь куда-то на самолете, преодолевая страх; Антон разменивает очередную сотню часов налета для эполетов КВС, а Арсений снова возвращается в небо. А Руслан его покидает. Что-то заканчивается, чтобы дать начало новому — как самолет приземляется, чтобы опять взлететь. И сторонним зрителем быть не получается, потому что приземляешься и взлетаешь вместе с ним. — А давай, — говорит вдруг Эд, и фраза его как-то удачно совпадает с тем, как Боинг Арсения начинает набирать скорость на взлетно-посадочной полосе. — Бери отпуск и погнали? Не все же только этим пилотам там летать на самолетах. Бебур кивает, убирая руки в карманы и улыбаясь взлетающему Боингу — действительно. Не все же только им летать.***
знаю все города наизусть и там
взлетно-посадочные делят всю планету ровно пополам
знаю все города наизусть и там
мокрым асфальтом вся земля едва касается шасси
***
На очередной совет командиров воздушных судов Арсения вызывают примерно через месяц после возвращения к полетам, и оповещению он удивляется — такое действительно происходит нечасто. В отношение штатных КВС, например, обычно для утверждения обучения на новые аэропорты, но тут у него нет особых вариантов — и без того летает почти во все сложные, а Катманду не принимает такие большие борты, как Боинг-777. Там же из штатных оказывается еще и Сабуров, и председатель совета объявляет, что в связи с увеличением штата и изменением кадровой политики (формулировки красивые, но Арсений выцепляет суть и заранее сжимает в пальцах шариковую ручку) авиакомпании нужны новые инструкторы, и было решено предложить эти места опытным КВС. — Мы проверили все по требованиям, и ваши кандидатуры подходят лучше всего, — говорит Денис Сергеевич, скрещивая на груди руки. — И по статистике, и по налету, и по сертификации. Обучение и экзамены частично будут компенсированы авиакомпанией. В конце недели мы будем ждать ответа. Арсению не нужна ни неделя, ни даже день или час, потому что он давно для себя все решил, и должность КВС-инструктора — это та мечта, которую, в отличие от полетов в аэропорт Паро, хватать за хвост было нужно. А Паро да, Паро мечта недостижимая почти, и такая всегда должна быть, чтобы осознавать собственную неидеальность. Арс сразу подписывает заявления на курсы КВС-инструкторов и на экзамены, и это не так долго, потому что из нового нужен только педагогический процесс — ну и, может, подтвердить сертификацию в аэропорты категории С на тренажере, но это тоже не составляет проблем. И вроде все логично, вроде пора бы КВС с шестилетним стажем в левом кресле переходить на ступень инструктора, но сейчас это кажется чем-то почти нереальным: еще несколько месяцев назад, глядя на взлетающие самолеты через забор со стороны леса, Арсений иногда не верил, что в принципе сможет когда-то летать. Хотя бы просто летать, не то что помогать взлетать новым пилотам и новым командирам. Когда Антон узнает об этом, то протягивает руку и поправляет эполеты у Арса на плече — смеется еще, мол, перо на крыле примялось; наверное, в этом и было их главное отличие на протяжении тех месяцев — пока Арсений, прибитый к земле, почти не верил, что все наладится, Антон в этом ни на секунду не сомневался. Потому что хоть кто-то должен был делать это, потому что хоть кто-то должен был напоминать им обоим, что все проходит. Потому что все действительно проходит, и даже если над головой нависают тяжелые кучевые облака, там, над ними, — всегда ясное голубое небо. — Поздравляю, кэптэн, — Шаст улыбается и прикладывает руку к импровизированной фуражке. — Учить птенцов летать — благое дело. После заседания совета Денис Сергеевич снова останавливает Арсения в дверях, и теперь тот его слышит — оборачивается, улыбается в ответ на поздравление, и председатель, дождавшись, пока все командиры разойдутся, кивает на кафедру для выступлений, присаживаясь на краешек стола. — Арсений, — начинает он, и Арс тоже присаживается напротив, потому что формальности вроде как закончились. — Через месяц у половины КВС заканчивается срок в совете, и будут выборы, и я бы хотел, чтобы ты присоединился к нам, но увы. Не буду пока выдвигать твою кандидатуру, пусть и хочется. Нам тут нужны такие, как ты. Просто хочу, чтобы ты меня понял — несмотря на то, что твоя ситуация решилась, и теперь ты пополнишь ряды инструкторов, на пользу репутации она не пошла. Меня не поймут, как бы я того ни хотел. Но просто будь уверен, то я однажды тебя в совете жду. Арсений, прикрыв глаза, кивает — он, конечно, осознает все, и места в совете командиров он не ждал особо никогда, потому что это, наверное, не главное. Да, это признание заслуг и профессионализма, да, возможность влиять на программы обучения и полетов, но для него куда важнее просто летать — и быть способным этим умением делиться. Искать и встречать таких же, как он, таких же, как Шаст — и помогать им становиться на крыло, а не ломать эти крылья руками. — Спасибо, — говорит Арсений негромко и, подняв взгляд, улыбается. — Для меня это ценно. Эд говорит, что Арс сумасшедший, потому что это же дичь какая-то: мало того, что он продолжает летать, как штатный КВС, так теперь еще и летает с новыми командирами и вторыми пилотами, еще и занятия всякие, и тренажеры, это же с ума сойти можно. Эд нарезает вокруг них круги, пока Бебур молча и терпеливо измеряет Арсению давление, и просто не затыкается, едва не понимает, что Арс все это время слушает его совершенно молча. И улыбается. — Ты вообще когда жить жизнь собираешься? — Спрашивает Выграновский, пристраивая свою жопу прямо на стол, на котором стоит тонометр; Бебуришвили без единого слова отвешивает ему смачный подзатыльник, потому что показания плывут, и указывает рукой на дверь. — Я и так ее живу, Эд, — смеется Арсений тихо. — Именно так я ее и живу. Арсений проходит инструкторские курсы быстро, потому что тут все как в университете: сначала ты работаешь на зачетку, а потом зачетка работает на тебя. Сертификаты и лицензии дают свои плюсы, и Арс, в расписании которого временно становится меньше рейсов, буквально каждый день после занятий может часами ходить хвостом за Антоном и рассказывать про модели тренажеров и новые разработки CRM. Шаст сидит на кухне с сигаретой, открыв окно, и заслушивается, потому что Арсений а) забивает на то, что раньше курить на кухне было нельзя; б) рассказывает так, что от одного голоса хочется взлететь. Отдельным пилотным (ирония) проектом Арсения как инструктора становится, что удивительно, Эдик, потому что Арс справедливо считает — если ему удастся сделать с Выграновским и его отношением к полетам хоть что-нибудь, его можно будет номинировать на Нобелевскую премию мира. И куда удивительнее то, что Выграновский соглашается сидеть и слушать Арсения, послушно смотреть на все, что тот делает на компьютерном флайт-симуляторе, записи взлетов и посадок, правила взаимодействия экипажа во время штатных и внештатных ситуаций. Эд во время этого импровизированного курса лечения от аэрофобии молчит и только иногда тыкает пальцем в какие-то части самолета, которые успевает заметить в видео, и спрашивает, что это такое. — Это элерон. — А без него никак? Он же глупо выглядит. — Да, Эд, без него никак, хотя он и выглядит глупо. Никого не напоминает? И если бы Нобелевскую премию мира давали за помощь в преодолении страхов, Арсений получил бы ее не раз: Выграновский молча без предупреждения приезжает на вторую работу в клинику, где работает Бебуришвили, ждет своей очереди (чудеса случаются) и вместо приветов и объяснений молча открывает сайт авиакомпании. Бебур берет отпуск, и под их даты даже подстраивается Дима с Катей и детьми — Эд мужественно смотрит на оплаченные электронные билеты, а Арсений хлопает его по плечу и говорит, что пусть он и летает редко этим направлением, всякое, знаете, бывает. Если вон вселенка захотела, чтобы они с Антоном полетели вместе после перерыва, может, если ее попросить, они все вместе тоже смогут полететь? Арсений сдает инструкторские экзамены как раз тогда, когда Антон разменивает шестую сотню часов налета на 777 Боинге. Арсений светится, когда ведет первое занятие по CRM для новых пилотов, и если военные летчики когда-то рисовали на своих истребителях звезды за каждого сбитого врага, Арсу впору на своем Боинге рисовать звезды за каждое влюбленное в небо сердце.