***
Весенний воздух пьянил похлеще самого выдержанного вина из графских погребов. Его можно было вдыхать, пить, глотать и смаковать на языке, умываться им, а если снять рубашку — то и купаться в прохладных возбуждающих волнах. Шеннон, склонившись к гриве Ориона, нёсся по лугу, покрытому изумрудной молодой травой. Полуденное солнце припекало спину под сюртуком и непокрытую темноволосую голову. Он мчался без цели, наслаждался весной и кратковременной свободой. Уимси лишь недавно позволил ему выезжать за пределы усадьбы без сопровождения, но обязал иметь при себе револьвер и кинжал на случай нападения лихих людей. Шеннону он доверял, ведь тот научился виртуозно обращаться с огнестрельным оружием и вполне умело владел клинком. Силы в его тонком юношеском теле прибавилось, он стал ещё более ловким и гибким, отчасти благодаря фехтованию и танцам, а также он начал занятия с приглашённым из столицы мастером восточной борьбы. Шеннон направил коня к лесу, к той памятной поляне, где они с Джеком, улизнув от слежки, под предлогом изучения приёмов рукопашного боя, страстно предавались любви. Шеннон не стал вспоминать произошедший тогда конфликт и боль, причинённую им Джеку. Джек его простил. Он всегда его прощал, потому что любил. Мысли о Джеке, его чувствах и их будущей совместной жизни, насыщенной приключениями и интересными занятиями, не покидали голову Шеннона ни на час. Наверное, это весна так влияла. Семнадцатая весна… Шеннон злился на себя за неподобающие мужчине слабость и чувствительность, превратившие его в этакую девицу на выданье, грезившую замужней жизнью. Но изгонять эти мысли не хотелось, равно как и запрятывать их поглубже. Разумеется, мечты отвлекали и мешали усвоению знаний, но благодаря им время летело быстрее, а жизнь с графом переносилась легче. Только нужно было помнить о внимательном графском оке и постоянно держать лицо, не показывая своей влюблённости, чтобы не стать уязвимой игрушкой в его руках. Хотя, куда уж уязвимее… Шеннон с омерзением отогнал мысли о графе и о его постельных утехах. Осталось уже немного, потерпеть два — максимум три месяца, учитывая путь Джека домой. Домой… Это слово грело душу, пусть никакого дома у них покамест и не было. Будет. С доброй старой служанкой. С лабораторией. С докторским приёмным кабинетом. Со спальней и большой кроватью. С гостиной, камином и двумя креслами. Да, именно так всё и будет. Шеннон вдохнул полной грудью ароматного лесного воздуха и поднял улыбающееся лицо к ясному небу, не скрытому прозрачными ветвями. Лес, пока ещё безлиственный, просвеченный солнцем насквозь, звенел на все лады: весенние птахи пели, затмевая друг друга в мастерстве соблазнения подруг. В прошлогодней пожухлой траве россыпью сверкали яркие первоцветы: белые, лиловые, синие и жёлтые. По латыни Шеннон знал лишь galanthus, он же подснежник. У других цветов он с детства помнил только народные названия, а это не приличествовало высокообразованному человеку, обязанному знать латынь. Сделав соответствующую пометку в своей ментальной записной книжке, Шеннон выехал на знакомую поляну и обомлел от восторга: от края до края она была покрыта цветущим ковром. Даже Орион встал как вкопанный — очевидно, задумался: можно ли съесть всё это за один раз. Шеннон спешился, осторожно опустился на колени и прикоснулся к нежным цветам. Орион склонился и попробовал красоту на вкус, за зиму он соскучился по сочной зелени. Шеннон шлёпнул своего любимца по ляжке, направляя объедать другой край поляны. А сам, сняв и расстелив сюртук, улёгся лицом к небу, закинул руки за голову и погрузился в упоительные воспоминания. То свидание с Джеком память трепетно сохранила до мельчайших деталей: до каждого вздоха, стона, движения тел, скольжения члена внутри, касания заботливых рук, поцелуев со вкусом крови из разбитых накануне губ… Наверное, сладко замечтавшись, Шеннон не услышал приближения всадника, хотя Орион давно стоял настороже, навострив уши. На поляну неторопливо вышагнул белый красавец-конь и обогнул лежащего Шеннона по кругу. Тот не подал вида, что ему есть хоть какое-то дело до незваного гостя, и продолжал наслаждаться отдыхом. Краем глаза он разглядел всадника и узнал в нём презренного Томаса. Что привело бывшего графского фаворита в весенний лес, оставалось неочевидным. Возможно, избалованный ленивый парень бесцельно катался на подаренном графом коне и красовался по всей округе. Правда, перед кем красоваться в лесу — неизвестно. Шеннону был безразличен Томас и причины его появления здесь, он только хотел, чтобы тот поскорее убрался восвояси. Но Томас убираться не спешил. Он спрыгнул с лошади и подошёл к лежащему мечтателю. Шеннон внутренне напрягся: от мстительного ревнивого глупца можно ожидать пакости в любой момент. Два нападения сошли ему с рук, может учинить и третье. Кинжал был под рукой — в ножнах на поясе, а вот револьвер — в сумке на седле. Один на один Томас вряд ли посмеет нанести удар — прошлые нападения показали, насколько он труслив. В противном же случае Шеннон увидит, если к поляне приблизится кто-то ещё, поэтому продолжил лежать, демонстративно не замечая Томаса. Но тот явно желал общения и нарочито удивлённым голосом воскликнул: — О, да ты никак возбуждён? Я и не подозревал, насколько ты жаждешь меня! Шеннон про себя чертыхнулся: воспоминания о их с Джеком любви всегда вызывали соответствующую реакцию тела. Нехотя ответил: — Не обольщайся. Девчонки меня не возбуждают. Томас радостно рассмеялся. — Меня тоже! У нас много общего, нам есть, о чём поговорить. Разыгрывая предвкушение, он уселся рядом в цветы. Шеннон не успел среагировать, как тот положил руку ему на пах и огладил. Шеннон сел и гневно скинул мерзкую руку. Предупредил: — Я не посмотрю, что ты девка, — нос сверну. Томас и впрямь по-девичьи надул свои пухлые губы и мстительно произнёс: — А у тебя волосы уже отросли, можно смолу готовить. Шеннон мотнул коротким хвостом, перевязанным сзади на шее узкой лентой. — Сделай одолжение, его светлость не позволяет мне остричься. Томас на мгновение растерялся: видимо, в словесных баталиях он также не был силён. Шеннон решил его добить: — Потерпи пару месяцев, и можешь снова претендовать на место в графской постели. За это время постарайся поднять свой примитивный интеллект хотя бы до уровня прачки, что стирает портки прислуги, а иначе его светлость будет разочарован, ведь он высоко ценит умного собеседника. Красавец-блондин презрительно пожал плечом. — Роберт со мной не беседовал в постели, в ней он меня любил. А с тобой, видимо, кроме разговоров и заниматься нечем. Шеннон подтвердил: — Нечем, увы. Поэтому скоро уже год, как его светлость со мной разговоры разговаривает. Томас, поезжай куда ехал. Но Томас не послушался. — Шеннон, ты знаешь моё имя? Это приятно. Вообще, нам с тобой нужно поближе познакомиться и сдружиться… Роберту не нравится, что мы враждуем. — Мы? — изумился Шеннон. — Не льсти себе, подлец трусливый. За каким чёртом ты мне сдался? Это ты спишь и видишь, как меня извести. — Ну… да, я виноват перед тобой. Я люблю Роберта, поэтому был зол на тебя. Но ведь скоро ты покинешь его… я наслышан о твоей учёбе в столице. Почему бы нам с тобой на оставшееся время не стать ближе?.. Шеннон не успел осмыслить причину внезапных заискиваний Томаса, как тот придвинулся к нему и поцеловал в губы. За что тут же получил острым кулаком под дых. Шеннон вскочил, схватил сюртук и побежал к Ориону. Запрыгнув в седло, он оглянулся на скорчившегося Томаса, держащегося за живот, и подумал, что бить надо было, как и обещал, в нос. Причина странных домогательств Томаса вскоре стала ясна. Накануне празднования собственного дня рождения Уимси завёл разговор о подарке для себя. Шеннон, прекрасно помня Рождество, морально приготовился к любым запросам. Пожелания оказались знакомы. Корсет? — хорошо. Чулки? — прекрасно. Панталоны? — замечательно. Туфель не надо? — отлично, ноги целее будут. Подкрашенное лицо? — м-м… что-то новое. Третий в постели? — чёрт. Томас?! — святые угодники… Всё-таки надо было ему нос сломать… Корсет был новый, не тот, что с маскарада. Новый выглядел изящнее и дороже, он не предназначался для носки под платьем. Гладкий белоснежный шёлк, изысканные кружева, тончайшая вышивка. Чулки и панталоны под стать корсету — белые, шёлковые, кружевные. Отсутствие туфель стало понятно при виде графской кровати, украшенной на манер брачного ложа: воздушный балдахин, ленты, банты и гирлянды цветов. В туфлях на постели не особо-то ублажишь его светлость, можно невзначай каблуком оцарапать благородный зад. Хотя Шеннон небезосновательно подозревал, что сам милорд на постель вряд ли возляжет, — ложе приготовлено для очередного спектакля, где два актёра будут развлекать одного зрителя, восседающего в кресле напротив. Перспектива милований с Томасом отвращала, Шеннон не смог скрыть своей реакции, выслушивая именинные пожелания графа. Видя его красноречиво перекошенное лицо, Уимси ласково заверил: — Шенни, милый, не противься, порадуй меня. Нам с тобой так недолго осталось быть вместе… Знаю, Томас совершил некрасивые поступки по отношению к тебе, но я с ним побеседовал, он раскаивается в содеянном. Мне бы очень хотелось увидеть, как два моих нежных красивых мальчика будут ласкать друг друга… Шеннон, у меня есть для тебя кое-что, оно поможет расслабиться. Тебе понравится, поверь. — Уимси ободряюще улыбнулся. Что имелось в виду под «кое-что», Шеннон догадывался: какой-то новый дурман. Новый так новый, он и на опиум согласен всей душой. Только графа, должно быть, опиум не устраивал: от него Шеннон становился безвольным и на всё согласным, позволяющим делать с собой что угодно, и мало помнящим об этом. «Кое-что» оказалось подсыпано в бокал с белым игристым вином, выпитым Шенноном во время обихаживания цирюльником. Почувствовав посторонний привкус, он безразлично допил вино до дна — ведь хуже, чем есть, ничего быть не может. Цирюльник перед этим уложил его кудри в дамскую причёску и, раскрыв несессер с гримёрными принадлежностями, приступил к дальнейшему выполнению пожеланий именинника. Шеннон принципиально не смотрел в зеркало, в уме повторяя склонения местоимений иностранного языка, который стал изучать недавно. Ловкие пальцы мастера порхали по его лицу, невесомо прикасаясь к векам, щекам и губам, местоимения сбивались, перемежались химическими элементами и латинскими названиями цветов, болезней и лекарств… В голове наступила окончательная кутерьма, по телу разлилось вожделение, прикосновения пожилого цирюльника хотелось получать ещё и ещё, корсет приятно сдавливал талию и задевал верхним краем чувствительные соски. Шеннон бессознательно опустил руки и огладил свои бёдра под тонкой тканью панталон. Дурман начал действовать. Опоённый Шеннон взглянул на своё отражение в зеркале: затуманенным взором светлых подведённых глаз на него смотрела вполне миловидная девица с пухлыми подкрашенными губами и лёгким румянцем на бледном лице. Из спальни его светлости послышалось призывно-игривое: «Шенни, мы тебя ждём!» Шеннон и хотел бы заставить их подождать ещё лет сто, но ноги в чулках сами понесли его на зов. Уимси сидел на краю кровати, склонившись над Томасом, и целовал его грудь. Томас возлежал перед ним в позе развратной соблазнительницы и, в свою очередь, ласкал графа под халатом. Очевидно, чувства бывших любовников не угасли вконец и готовы были вспыхнуть вновь. Шеннона совершенно не интересовали их взаимоотношения, он лишь ждал окончания своей неволи и ничуть не расстроился бы, если Томас хоть частично заменил бы его в графской постели и облегчил последние месяцы пребывания в поместье. Томас оказался облачён в такой же «свадебный» наряд, как и Шеннон: белый атласный корсет, затянутый на тонкой талии, чулки на стройных ногах и полупрозрачные кружевные панталоны. Светлые прямые волосы также были завиты в локоны и уложены на затылке. И без того смазливо-девичье лицо, будучи подкрашенным, вовсе превратило парня в записную красотку. Только обнажённая грудь выдавала принадлежность этой «девицы» к мужскому полу. Заворожённый взгляд Шеннона упёрся в его ярко-розовые влажные соски, торчащие над корсетом. Почему Роберт прервался? Пусть ласкает Томаса, это же так приятно… приятно смотреть… приятно целовать… Томас такой красивый… Краем сознания Шеннон понимал, что находится под действием зелья, но ничего не мог поделать с собой. Распалённое тело томилось и настойчиво требовало чужих прикосновений. Он опустился коленями на кровать и заискивающе подполз к любовникам. Хныкая от возбуждения, приласкался к графу, затем подался к Томасу и поцеловал желанный сосок. Уимси мягко шлёпнул его по ягодице и довольно произнёс: — Что ж, вижу, что все готовы. Итак, девочки мои, осчастливьте дорогого именинника. Покажите, как красиво вы можете любить друг друга. — И с усмешкой добавил: — Сразу не оголяйтесь, баловницы. Шеннон проснулся поздним утром в своей постели, наедине с головной болью. Через открытую дверь из соседней спальни раздавались вполне недвусмысленные звуки страстного совокупления: низким голосом постанывал граф, высоким вскрикивал Томас. Ах да, у его светлости сегодня день рождения, подарки принимает… Шеннон вспомнил вчерашнее «приватное поздравление» и застонал в подушку. Было стыдно, мерзко, больно. Причём больно было не только душевно, но и телесно: помимо головы болели зад и руки. Шеннон взглянул на свои запястья в синяках, прикоснулся к ноющему саднящему анусу и чуть не взвыл от злости. Помнилось, как он, охмелённый отравой, с желанием и нетерпением, сам предлагался, ласкался и отдавался Томасу, как они с ним играючи раздевали друг друга, лобызались напомаженными губами, и этими же губами ублажали свои отнюдь не девичьи органы. Как Уимси попросил Томми связать руки «непослушной девочке Шенни» и отшлёпать её по попке. Томми перестаралась и слишком крепко затянула атласной лентой запястья подружки. Да и шлёпала от всей души, завистливо прикладываясь по клейму. Нет, нет, нет… не надо это помнить, необходимо срочно удалить произошедшее из своей памяти, стереть, выбросить. Никогда не вспоминать, как стоя на четвереньках, удовлетворял одновременно обоих, и то, отчего так болит растянутая дырка — «два селезня клюют одну раковину»…***
Джек, какое благо, что в моей жизни есть ты. Если бы не ты, у меня не хватило бы сил и терпения выдержать эту изощрённую пытку, длящуюся без малого год. Я не ропщу, нет. Эта пытка — вполне соразмерная плата. Тот объём знаний и умений, что я получил за это время, уверен, стоят гораздо большего. Игра затянулась, но конец уже близок, я с нетерпением жду его. Джек, какая досада, что в моей жизни есть ты. Если бы не ты, я не остался бы в поместье Уимси и сбежал, заделался юнгой на корабль и в своём окружении прослыл бы учёным грамотеем. Может даже, я дослужился бы до капитана. Правда, военная служба под флагом Короны мне не особо по душе, я бы лучше подался в каперы… А ещё лучше — в пираты.***
На них напали на окраине кишлака, когда они в густой южной ночи возвращались из чайханы, столь полюбившейся Джеку Уокмену своей пахлавой, лукумом и кнафе. По всей видимости, их поджидали. Нападение произошло молниеносно, слаженно и беззвучно. Трое военных, опытных, но расслабленных уютным отдыхом, не чающих злобы от мирного населения, вмиг оказались связаны по рукам и ногам. Впрочем, Уокмен успел удачно засадить кулаком кому-то под дых, Аттвуд блеснул клинком, а Финч, со словами «Подлые шакалы!», свернул вражескую челюсть. Да, всё-таки они не сдались без боя. Слабое утешение для офицеров Королевской армии, повязанных словно бараны. С кляпами во ртах и мешками на головах их закинули на лошадей и повезли в неизвестном направлении. Несколько утомительных часов пути по гористой местности, с заткнутыми ртами и вниз головами окончательно превратили доблестных воинов в бессильных жертвенных животных. С первыми лучами рассвета их скинули с лошадей. Очевидно, захватчики решили сделать привал. С пленников стянули мешки и вынули кляпы, и стало ясно, что Финч мёртв. Наверное, задохнулся сломанным при сопротивлении носом. Его лицо и мешок были в крови. Аттвуд разразился бранью, проклиная мерзкого бога мерзких разбойников. Аттвуд с Финчем слыли хорошими друзьями. Джек с ужасом и болью смотрел на окровавленное мёртвое лицо весельчака Финча, они с ним прибыли на эту войну одновременно, и вместе же через месяц должны были её покинуть. Аттвуд ругался на местном наречии, он прекрасно знал азиатские языки и временами подвизался переводчиком при командовании. Джек хотел было остановить поток его богохульств, сказать, чтобы тот не гневил неизвестных захватчиков порицанием их веры, ведь среди жителей горных племён имелось множество религиозных фанатиков. Предупредить не успел, Аттвуда прервали пинком в лицо и бросились избивать кулаками. Разбойников было шестеро, Джек плохо понимал их речь, но улавливал смысл отдельных слов, выкрикиваемых ими. Те впали в ярость от всего сразу: и от хулы их бога, и от военных мундиров (Аттвуд и Финч, в отличии от Уокмена, были в форме), и от того взмаха ножа, которым Аттвуд успел ранить одного из нападавших, и от челюсти, выбитой Финчем. Джек рычал от бессилия, он ничем не мог помочь: верёвки опоясывали его крепко, и даже приподняться и сесть получилось с трудом, а руки, связанные за спиной, за несколько часов почти онемели. Избитого до полусмерти Аттвуда посадили коленями на землю и вынесли приговор. Из гневной речи предводителя разбойников Джек понял, что их схватили в надежде получить выкуп, но передумали, назвав грязными неверными свиньями, недостойными ходить по их святой земле. Главарь особо вменял им в вину военное вторжение с целью захвата… их женщин и скота. Смеяться над вооружёнными до зубов дикими горцами не было ни сил, ни желания. Аттвуда склонили лицом к земле, занесли над ним ятаган и, прежде, чем лезвие опустилось, он, харкая кровью, успел выкрикнуть: — Этот — не солдат, он — доктор! Он людей лечит! В лучах восходящего солнца сверкнул длинный клинок, голова Аттвуда покатилась по камням, хлынула кровь. Джек закричал от бешенства и упал, сражённый ударом сзади.***
Закончился март, прошёл апрель, наступил май, и тот уже близился к концу. Исполнился ровно год, как Шеннон стал обитателем поместья Уимси. Подходило время расставаться со своим покровителем. Все договорённости были соблюдены: Шеннон получил знания и гарантию дальнейшего образования, а Уимси насладился духовным и телесным общением с необычайно интересным юношей. По расчётам Шеннона, Джек должен был вернуться с войны со дня на день, и с нетерпением ждал его письма из столицы, готовый сорваться к нему в любой момент. В предвкушении встречи он без спроса обрезал свои отросшие «девичьи» волосы, отхватив ножом ненавистный хвост. Нелепую причёску пришлось облагораживать всё тому же терпеливому цирюльнику, а его светлость, что удивительно, совершенно не изъявил недовольства самоуправством своего пока ещё любовника. Упоительные мысли о совместной жизни с Джеком омрачались лишь необходимостью расставания с любимым конём. Взять Ориона с собой в столицу, конечно, можно было. Но обрекать на муку в каменной городской тесноте и сутолоке благородное животное, выросшее на деревенских раздольях и сочной траве, Шеннон не осмеливался. Продать Ориона ради денег — тем более. Пусть уж самый ценный подарок останется в усадьбе, так будет лучше. Шеннон стал ещё больше уделять внимания своему любимцу, проводя время в седле. Долгожданное письмо задерживалось, Шеннон изнывал от тоски и неизвестности, застряв телом в опостылевшей усадьбе, а душой стремясь в столицу к Джеку. Удивительно, но последние полторы-две недели граф обходился с Шенноном очень мягко и заботливо, словно как в те далёкие дни их первых плотских отношений. Ни к чему не принуждал, ласково уговаривал и нежно любил. Любил просто, незатейливо, но с явным желанием, без тех ухищрений и извращений, давно ставших неизменными в их любовной практике. Шеннон расценил эту смену настроения как этакое прощание сентиментального графа. Даже Томас, чьё присутствие в графской постели с некоторых пор стало отнюдь не редким, последние дни не показывался в усадьбе. В начале июня нетерпение Шеннона достигло предела, и он заявил графу, что уезжает в столицу. Уимси вздохнул и провёл Шеннона в свой кабинет, усадил в кресло и дал прочесть письмо. Письмо сообщало страшную весть. В нём говорилось, что капитан Джек Уокмен, без малого месяц прослужив доктором в военном госпитале, двадцатого апреля пропал без вести. Предпринятые поиски успехов не принесли. Два офицера, с которыми его в тот день видели последний раз, через три дня были найдены мёртвыми в горах за десять миль от лагеря. Местонахождение тел и жестокость убийства указывали на то, что военные были захвачены разбойниками-горцами, коих в той стране имелось множество. Надежды на то, что капитан Уокмен жив, ничтожно мало. Шеннон несколько раз прочёл эти короткие строки, посмотрел почтовые штемпели и сделал вывод, что Уимси скрывал от него эту новость более двух недель. Поднял глаза на графа. Спрашивать ничего не стал, всё написано в письме: «пропал без вести» — значит, может быть жив. «Надежды ничтожно мало», но она есть! Иначе Джека убили бы там же, где и тех несчастных. Какой смысл тащить его куда-то дальше и там убивать? Уимси не стал отводить взгляд, смотрел с печалью и сочувствием. Он сел в кресло напротив и произнёс: — Шеннон… Когда я получил это письмо, я не решился сказать тебе сразу. Ждал, что, возможно, придёт ещё одно сообщение… М-м… ты понимаешь, что я имею в виду?.. Что Джек найден живым или, не приведи господь, найдено его тело. Возможно, его взяли в плен с целью выкупа — такие случаи уже бывали неоднократно. Местные дикари считают, что все служащие Королевской армии чрезвычайно богаты, но требуют за них, как правило, не деньги, а двух-трёх лошадей и вдобавок… сапоги, можешь представить? В их дикарском понятии хорошие кожаные сапоги — символ богатства. Само собой разумеется, все наши военнослужащие всегда выкупались из плена. Стоимость лошадей и сапог несоизмерима с ценностью подданных Королевства. Почему оказались убиты те два офицера, в компании которых был захвачен Уокмен, я не представляю. Возможно, они оказали яростное сопротивление, поэтому с ними расправились. Но мы же знаем нашего Джека — он-то тем более не остался бы в стороне. Нужно подождать ещё какое-то время… Если Джек жив, он объявится. Пленных в рабство там угонять не принято. Считается, что мы, бледные изнеженные северяне, не приспособлены к физическому труду и мрём в их благословенном климате как мухи. Что совершенно не удивительно, коли затхлую воду они пьют некипячёной и редко когда моют свои тела, не говоря уж про гигиену рук. При их примитивном развитии медицины, когда к открытой ране принято прикладывать, извиняюсь, навоз горных коз, трудно выжить цивилизованному человеку. В общем, очень мало шансов, что Джека взяли в плен в качестве раба. Можно только надеяться, что ему удалось сбежать от разбойников, он заблудился в горах и вскоре выберется к своим. Шеннон слушал Уимси и понимал, что тот сам не верит своим словам. Если в том проклятом краю не принято брать пленных ради рабского труда, и в наложницы Джек тоже явно не годился, то какой шанс, что его оставили в живых? А тот факт, что двое офицеров, с которыми был захвачен Джек, убиты на расстоянии десяти миль от военного лагеря, как раз и говорит о том, что Джека убили ещё раньше. Ведь Джек, он такой смелый и честный, он не допустил бы позорного унижения по отношению к себе и первым бы бросился отстаивать свою честь. В горле пересохло, язык еле шевелился, Шеннон просипел, не сводя взгляда с рокового листа бумаги в своих руках: — Роберт, прикажите организовать более тщательные поиски капитана Уокмена. Уимси мягко возразил: — Я не командующий армией, и даже не командир части, я не волен отдавать подобные приказы. Шеннон вскинул глаза, вмиг засверкавшие гневом. — Неужели? А посылать Джека на войну было в вашей компетенции? Разговаривать с милордом столь дерзким тоном совершенно не допускалось, но от полученного известия Шеннон потерял выдержку и сорвался. — Вы распоряжаетесь судьбой Джека, словно он… орхидея в вашей оранжерее: то восхищаетесь и любите, пока она цветёт и радует вас; то задвигаете горшок подальше, когда она перестаёт цвести; а потом и вовсе велите выбросить и посадить другую. Джек был вам предан, всегда говорил о вас почтительно и с уважением, он ценил все те милости, что вы оказывали ему… К щекам Уимси прилила кровь, королевское величие спало с его лика, и он с неподобающим запалом возразил: — Я всегда относился к Джеку с любовью и заботой! Он умный талантливый человек, добрый, надёжный и ответственный, я желал ему только блага. Да, я не смог простить его гнусного предательства, но при этом поступил с ним достаточно гуманно. Не секрет, что в моей власти очень многое, в том числе и его жизнь. Шеннон горько рассмеялся. — Вот и используйте свою власть, и распорядитесь найти его хотя бы после смерти! Раз вы так гуманно отправили его на эту чёртову войну, где обещали должность доктора, а послали на поле боя! Его светлость откинулся на спинку кресла и попытался вернуть разговор в более сдержанные эмоциональные тона. — Шеннон, во-первых, Джек пропал будучи как раз доктором, а во-вторых, ты прекрасно знаешь причину его расплаты. Пусть мы с тобой никогда не говорили об этом, но ты имеешь представление, за что был наказан Джек. Шеннон тоже откинулся в кресле, бледное лицо разрумянилось, а глаза опасно сверкали, словно фехтовальные шпаги. Он презрительно фыркнул. — Представление имею. И даже более достоверное, чем вы. Джек расплачивался за мои поступки. И после эффектной паузы мстительно продолжил: — Это я год назад уговорил Джека заняться со мною любовью и показать, что меня ожидает в вашей постели. Джек долго отказывался, но я был очень настойчив. Шеннон широко растянул издевательскую улыбку. — И в дальнейшем все наши любовные встречи происходили исключительно по моей инициативе, в том числе и последнее свидание в гостинице перед отъездом Джека. Уимси поджал губы, стойко принимая болезненную правду. Помолчал и спросил: — И ты требуешь, чтобы я задействовал свои связи и вкладывал деньги в поиски твоего любовника, живого или мёртвого? Не слишком ли многого ты от меня ждёшь? Дипломатичная натура графа противилась подобному ходу беседы, и он попытался смягчить отказ. — Шеннон, пойми: искать Джека — это не только напрасно тратить время и силы, но также означает подвергать опасности поисковиков. Линия фронта проходит по границе гор на равнинной местности, наши войска не осмеливаются соваться в чуждый им ландшафт, куда толком не доставить ни артиллерию, ни боеприпасы, ни провизию. Да в этом и нет смысла, горы находятся лишь во власти пасущихся овец, пастухов-чабанов, бедных крестьян-дехкан, живущих в маленьких аулах, да разномастных разбойничьих банд, коих всегда порождает война. Я бы мог солгать тебе и сказать, что Джека ищут, но никто не станет его искать глубоко в горах. Понимаешь меня? На глаза Шеннона навернулись злые слёзы и он выкрикнул: — Тогда я сам поеду его искать! И вы меня не остановите, отныне я не ваша собственность! Он вскочил с кресла и бросился вон из кабинета. Его светлость не успел даже возразить. В своих покоях Шеннон судорожно принялся собирать дорожный сундук, упакованный наполовину ещё загодя. Подаренные книги, скрипка, необходимые личные вещи, кое-какая одежда, драгоценные подарки. Разъярённая душа требовала побрезговать подарками и демонстративно оставить их графу, но Шеннон прикинул, сколько денег можно выручить за одну лишь бриллиантовую булавку, сдав её в скупку, и побросал всё в сундук. Дорога в дальние края и поиски Джека наверняка потребуют больших денег. Жаль, что невозможно взять с собой Ориона. Шеннон захлопнул крышку сундука, переоделся в соответствующий путешествию костюм и направился в конюшню попрощаться с любимцем, и заодно сказать кучеру, чтобы приготовили экипаж. Ехать в столицу и далее по следам Джека он намеревался сегодня же, промедление недопустимо. Орион взял кусочек сахара с хозяйской ладони и благодарно ткнулся бархатными губами в его кудри. Он тоже чувствовал расставание. Шеннон погладил его морду, гриву, поцеловал в нос. Прошептал: — Прощай. Я уезжаю насовсем. Будь умницей, не задирайся, но и не давай спуску другим жеребцам. Он отвернулся и решительным шагом направился к выходу из конюшни, как неожиданно услышал знакомый ехидный голос. — Ой, как трогательно. У тебя была любовь не только с доктором, но и с конём? Томас стоял около своего белого скакуна, и выразительно корчил красивое лицо, изображая презрение к чувствам Шеннона. Очевидно, Томас был обижен, ведь граф снова к нему охладел. И виновным в этом, конечно же, он считал кудрявого умника. Он сам себе вынес приговор, добавив насмешливым тоном: — Говорят, у доктора был необычайно большой орган? Ты теперь с конём развлекаешься? Шеннон шагнул к нему и с размаху ударил кулаком по ненавистному лицу. В нос, как и мечтал. Кровь брызнула на белую шерсть жеребца, он резко дёрнулся, и скулящий от боли Томас, держащий его под уздцы, свалился на солому. Шеннон, не оглядываясь, вышел из конюшни. Уимси сумел уговорить Шеннона не бросаться на поиски Уокмена. Его светлость использовал всё своё ораторское мастерство, чтобы объяснить бессмысленность скоропалительного решения. Полтора часа утомительных переговоров с упрямым влюблённым юношей принесли не совсем те результаты, на которые рассчитывал милорд: Шеннон не согласился остаться в поместье до осени, изъявив настойчивое желание уехать в столицу, найти там временное жильё и ждать новостей от Джека. На вопрос: а как же учёба? — Шеннон подтвердил, что с началом учебного года он приступит к обучению в университете. И добавил: «Переезжать в университетский кампус, думаю, мне не придётся». Что он имел в виду, Уимси уточнять не стал. Очевидно, мальчик внушает себе, что будет проживать с Джеком, и студенческое общежитие ему не понадобится. Надеется и верит, наивный малыш… Не добившись столь желанной задержки Шеннона под своим кровом, Уимси, не показывая разочарования его решением, дал указание приготовить экипаж и уговорил взять деньги, хотя бы на первое время, «пока не вернётся Джек». Как не претило Шеннону, наконец получившему независимость, и дальше пользоваться милостью графа, деньги он всё-таки взял, иначе и за гостиницу заплатить будет нечем. Его светлость заверил, что любая весть, касающаяся Джека, сразу же отправится по месту проживания Шеннона, и, прощаясь, поцеловал его в лоб. В губы целовать не стал, отныне Шеннон не его любовник. Он — любовник покойника. Опускались поздние летние сумерки, когда кучер доставил его к гостинице, выгрузил сундук, развернулся и уехал обратно в поместье. Шеннон попросил комнату наверху. Ту самую. Сел на знакомую кровать, погладил знакомое покрывало. Наволочка всё так же пахла пóтом, простыня хоть и стиранная, но многочисленные несмываемые пятна доказывали, что они с Джеком не единственные, кто предавались здесь страсти. Шеннон уткнулся лицом в подушку и взмолился: «Джек, будь живым… Если тебя нет, я тоже не хочу жить».