Порыбачим на кайдзю?

Оптимизм Ньютона был неуёмным, безграничным и, как считал Германн, зачастую неуместным. Подкреплённый легкомысленностью, он проявлялся даже в тех ситуациях, когда стоило бы выказать понимание и сочувствие. Чего Ньютону явно не хватало, так это чуткости – ни понимать, ни сочувствовать беде Германна он не собирался. – Хватит ныть. Ну четвёрка и четвёрка. Зато все остальные задания на «отлично», – Ньют откинулся на спинку скамейки и подставил солнцу усыпанное веснушками лицо. – Ньютон… – Германн запнулся на первом же слове. Его перекосило как от зубной боли. Сколько раз обещал себе не использовать это прозвище. К человеку нужно обращаться по имени. Клички – удел псов и уголовников. Пускай даже Ньюту не были чужды ни щенячий восторг, ни авантюрные наклонности, он тоже заслуживал приличного обращения. Тем более, история у прозвища была глупейшая. Ньютона прозвали так не за выдающиеся умственные способности или остроумные теории (хотя и то, и другое было в наличии), о нет. Он заработал кличку и популярность среди школьной шпаны, когда на спор разбил о лоб три зелёных яблока. Германн вздохнул, сделал очередную мысленную пометку относительно корректного обращения и продолжил: – Это дело принципа. Я выполняю задание в полном объёме, потому считаю себя вправе претендовать на высший балл. – А что русичка говорит? – Говорит, что я читаю без выражения. – А-а-а. Тогда всё ясно, – многозначительно протянул Ньют и почесал кончик носа, аккурат между двух солнечных пятнышек. «Интересно, – подумал Германн, – Он что-то чувствует, когда покрывается веснушками?» Но вместо того, чтобы спросить об этом, раздраженно фыркнул: – Что тебе ясно? – Что ты не умеешь красиво читать стихи. Потому четвёрка, а не пятёрка. Мало просто зазубрить, нужно рассказать с душой! Иначе получается, что ты не понял чувства автора. – А если я их действительно не понял? – Тогда сиди и злись на четвёрку. Германн ещё раз фыркнул. Он не видел в словах Ньютона ни капли логики, но факты явно свидетельствовали в его пользу. – Это не объективно, – сдаваться просто так не хотелось, хотя новые возражения уже не были достаточно уверенными. – Я могу понять чувства автора как-то не так. Следовательно, опять прочитаю стих неправильно. Школьный подход к изучению лирики был чем-то за гранью понимания Германна. Его раздражала вольность трактовки. Как можно оценить по пятибалльной шкале что-то, у чего нет четких критериев качества? – Потренируйся заранее. Хоть бы и на мне, – ради такого Ньют даже сел попрямее. – Что вам задали на следующий раз? – «Письмо Онегина к Татьяне», – мрачно ответил Германн и полез в портфель за хрестоматией по русской литературе. Ньют прервал его декламацию посередине второй строфы. – Так, всё понятно, – он скорбно покачал головой. – На месте русички я бы влепил тебе трояк, и не поглядел бы, что ты хорошо знаешь текст. Германн вспыхнул от возмущения. – Сам читай, раз такой умный! – твёрдый книжный корешок больно ткнулся в живот Ньютона. – А что мне ещё остаётся? Должен же кто-то показать тебе, как это делается, – Ньют перехватил хрестоматию и вскочил со скамейки. В сквере за школой, где они любили сидеть после уроков, было малолюдно. Чуть поодаль уставшая с виду дамочка катала взад-вперёд детскую коляску. Где-то в стороне мерно мёл дворник. До них доносился только ритмичный «шурх-шурх», с которым метла возила по асфальту. Никто не обращал внимания на двух мальчишек, что не мешало Ньютону выглядеть так, словно вокруг были сотни зрителей. Картинно откашлявшись, он начал: – Предвижу всё: вас оскорбит Печальной тайны объясненье. Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд изобразит! Каждая произнесенная строчка всё больше и больше умаляла скепсис Германна. Он ожидал театральности, и не прогадал с этим. Но это была не та фальшивая артистичность, с которой некоторые выскочки читали у доски стихи великих русских поэтов. Ньютон не пытался сделать вид, будто понимает любовь несчастного Онегина к бедной Татьяне. Вместо этого он говорил так, словно сам влюблён. – Нет, поминутно видеть вас, Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюблёнными глазами, – взгляд Ньюта на какие-то пару мгновений поднялся над книгой, чтобы встретиться с глазами своего единственного настоящего слушателя. Щеки Германна моментально ошпарило румянцем. Это повторилось, причем не единожды. На каждом «вас» или «ваши» их взгляды встречались. Ньют говорил с горячностью и напором, стараясь донести каждое слово своего любовного письма до вполне конкретного адресата. На строке «Желать обнять у вас колени» он вдруг по-настоящему рухнул перед Германном. Коленки глухо стукнулись о пыльный асфальт, а рука с обкусанными заусенцами вслепую нашарила ладонь Германна. На последних словах его голос даже начал чуть дрожать от искусно сымитированного (сымитированного ли?) волнения. – Но так и быть: я сам себе Противиться не в силах боле; Всё решено: я в вашей воле, И предаюсь моей судьбе. Ньют замолк и опустил хрестоматию. Его рука до сих пор стискивала ладонь Германна, который не находил в себе сил, чтобы высвободиться. – Н-неплохо, – смущенное бормотание как нельзя лучше дополнило яркий румянец. – А на колени падать обязательно? Ньютон захихикал, моментально превратившись из лирического влюбленного героя в прежнего себя. – Обязательно, если хочешь пятёрку с плюсом!