***
Порой даже самая чёрствая на свете персона сталкивается с феноменом, когда ты волею души своей, которая внезапно требует от тебя тяги к прекрасному, наведываешься в библиотеку в поисках интересной книженции. Очень навряд ли ты завернёшь за угол к стеллажам, на которых старательно, по алфавиту разложена запылившаяся научная литература, будто к ней никто и не притрагивался с тех пор, как её расположили по местам работники хранилища знаний. Куда более вероятно, что ты обратишь свой взор на произведения классиков, приключенческие романы популярных авторов, или же тебе захочется пройтись по запутанной детективной трилогии, разгадывая жестокое преступление вместе с главным героем. Впрочем, на что бы твой взор не пал, можно с немалой вероятностью рано или поздно наткнуться на мысль о том, что даже в самый тёмный период твоей беспросветной жизни, можно наткнуться на свет. Уж неясно, написано ли то было, исходя из собственного житейского опыта, или же из безысходности от затяжной аппатии. Но, тем не менее, это кажется логичным, каким бы ни был исходник. Любой душевнобольной рано или поздно почувствует себя хоть на толику лучше при лечении, за расставанием следует приятная встреча, твоя тревога утихнет в руках любимого. И сейчас за примером идти далеко не предстоит, даже если этот самый пример в данном контексте выглядит весьма изощрённо. Даже в потёмках Глубинного Гнезда кипит жизнь. А ведь, казалось бы - сплошной мрак и безнадёга! Однако в каждом углу, в каждом ущелье, даже у себя под ногами ты имеешь честь обнаружить ту или иную живность, пускай при этом чаще всего хищную. В центре гнезда, быть может, было самую малость спокойнее, но лишь оттого, что мозг здешних обитателей был размером больше грецкого ореха. Спокойствием не выделялись разве что покои принцессы Глубинок, ведь ни одной на свете душе не удастся мирным путём заставить комок энергии посидеть на месте хотя бы пару минут. Это удавалось разве что ткачам, способным завлечь кроху витиеватыми узорами на сплетённой паутине, которые та будет с интересом разглядывать и пытаться безуспешно повторить сие произведение искусства, при этом улавливая на себе полные умиления взгляды. А также Херре Зверю, строгой, но, несмотря на своё прозвище, всё ещё любящей матери. Подумать только, в столь грозном создании нашлось место для любви к своему чаду. При том любви до того сильной, что ответ на просьбу от самого монарха, которая была фактически криком о помощи во имя спасения всего королевства, был однозначен. Она бы и лапкой не повела, если бы болезнь не затронула её мрачные владения, а тем более - Хорнет. Маленькая принцесса, сам концентрат невинности, энергии и счастья всего хворающего королевства, судя по всему, не знала о грядущем, о том, что произойдёт со дня на день. Иначе ничем не объяснишь то, что она, как ни в чём не бывало, крутилась вокруг своей матери по пути к своей колыбели, всем своим видом показывая своё нежелание проваливаться в сладкую, детскую дрёму. –Мам, я не устала, совсем-совсем!–пищание раздавалось под лапками Херры, пока чадо тщетно пыталось привлечь к себе внимание. На протяжении последних дней её энергичность возросла ещё сильнее, концентрируясь целиком и полностью вокруг матери. Хорнет давно заметила, что после визита отца и незнакомого ей господина в алом плаще, мама стала куда тише, куда спокойнее, вовсе поникнув. Это случилось сразу после их спора, которого ей не довелось услышать, после которого она поспешила вернуться в свой кокон, чтобы не попасться на поедании сладостей в столь поздний час. Тогда она отчаянно притворялась крепко уснувшей, отчётливо слыша в ночной тишине, как матушка ещё тише заливается слезами над детской клыбелью, и неустанно поправляет в ней ткани ткачей. –Мама?–в какой-то момент Зверь остановилась, некоторое время смотря в темноту гнезда перед тем, как поднять на руки своего отпрыска, направляясь в сторону висящих над пропастью, сотканных из густых слоёв паутины, жилищь. Одно из них было окружено десятком других, и являлось покоями самой Херры. Хорнет не понимала, по какой причине она молчит, почему устраивается в скоплении паутины вместе с ней и прижимает к тёплому хитину, скрытому за лоскутами серой ткани, свисающими с головы. Она до последнего хотела сохранить детское мировоззрение, не расшатанное травмами, плохими событиями, происходящим вокруг них кошмаром наяву. –Мам, а почему ты молчишь?–впервые за долгое время в голосе крохи затерялось беспокойство. А что она может сказать? Нет бремени тяжелее, чем сообщить персоне абсолютно дорогой, зависящей от тебя, что совсем скоро вы больше не увидитесь. А ещё тяжелее услышать или сказать, что одного из вас совсем скоро не станет. –Милая, я так устала,–голос матери звучал не громче сонной тишины,–Я пробуду в дрёме немного дольше обычного, извини меня за это,– После этой фразы счастья и детской жизнерадостности в малышке заметно поубавилось. Она не знала о том, что её ждёт, что это последний раз, когда она может с ней говорить, но, сама не зная почему, безумно забеспокоилась. Это из-за неё? Это она так сильно измотала собственную мать своими выходками и постоянными играми? –Э-это ничего,–Хорнет плотнее уткнулась в переодически вздымающийся от дыхания хитин, ёжась от уюта, от обхватывающих лапок, от укрывающей накидки,–Всё хорошо,– Тепло, ощущение защищённости от опасностей всего мира, простирающегося за пределами этих покоев, были спосоьны убаюкать даже гиперактивного ребёнка. Кроха, до этого играющая в догонялки с дружелюбной к ней живностью, внезапно затихла, закрывая глаза и только сейчас понимая, как же она устала от бесконечных игр и попыток вывести матушку на яркие эмоции. И ей думается, что ей тоже не помешает поспать подольше, вот так, в том же положении, в таком же тепле, рядом с мамой.***
Улочки города слёз каждый вечер затухали. Речь не о вечно горящих фонарях с беспорядочно летающими в них светомухами, а о многочисленных жителях. Каждый отправлялся в своё уютноё гнёздышко, чтобы провалиться в дрёму, забыться в сновидениях и отвлечься от городской суеты. Однако сейчас всё так переменилось, вызывая ещё большую тоску, чем атмосфера самого городишки. Теперь улочки опустели насовсем. Каждый боялся высунуться из жилища лишний раз, поздороваться с кем-то за руку, увидеть на другом конце улицы вялого жука, который идёт тебе на встречу, а то и вовсе выйти на работу. Это видел и ученик Лурьена Хранителя, который в его отсутствие поглядывал в телескоп, наблюдая за улочками без прохожих - лишь нескончаемый дождь без конца омывал вековые постройки. Фонтаны тосковали по резвящейся возле них детворе, вокзалы по путешественникам и рабочим, магазинчики по покупателям, а невысокого роста жучок, стоящий на мягком стуле и вытягивающийся во весь рост, тосковал вместе с ними по шуму, по былой суете, под которые было по-своему сладко засыпать по ночам. –А я погляжу, ты уже начинаешь осваиваться на моём рабочем месте, правда?–прозвучал вечно спокойный голос, который обычно становился нервознее, а речь нескладнее лишь тогда, когда к ним являлись высокопоставленные лица. Ученик вздрогнул, дёрнув руками, отчего телескоп, резко опустившись от рваного движения, комично скрипнул в гробовой тишине, вызывая добродушную усмешку откуда-то со спины. По мере того, как шаги становились ближе, жучок чувствовал, как душа уходит в пятки, а когда на его плечо уложили ладонь, то и вовсе был готов сигануть в окно напротив, а всё от охватившего его стыда и ожидания серьёзного разговора. –Я не буду тебя отчитывать,–выдохнул Лурьен, сдержанно похлопав своего воспитанника по плечу,–В конце-концов, этот шпиль и столь приглянувшийся тебе телескоп рано или поздно всё равно стали бы твоими, как и моя должность, моя ответственность,– Последователь не знал, что ответить. Он прекрасно понимал, почему Лурьен так говорит, почему в этот раз не отгоняет его от рабочего места под предлогом, что оно было создано не для ребячеств и бессмысленного любопытства. И от этого становилось даже страшнее. Во время своего обучения он знал, что в случае провала его направят в нужное русло или отведут в сторону, исправляя его же ошибки. Да и к тому же, всякое одиночество краше в чьей-то приятной компании, когда за рутинной работой есть возможность обсудить с кем-то несменяющуюся за окном погоду, юношу, который никак не признается в симпатии девушке, с которой каждый вечер прогуливается у цетрального фонтана, шумную компанию у бара за следующим углом, свежие новости. Они не были родными, однако за всё то время, проведённое в парном одиночестве, ученик не мог не сдружиться с учителем, столь же одиноким, как и он сам. –Ты в последнее время стал до того молчаливым,–Лурьен попытался слегка наклониться, ведь из-за великой разницы в росте ему было нелегко разглядеть эмоции на лике воспитанника,–…Неужто тебя столь гложет мой скорый уход?– Он не был тем жуком, с которым ты мог раскрыться, излить душу, даже если в его глазах никогда не являлся ничтожным предметом для насмешек. Однако ученик несмело кивнул, не проронив ни слова за это время. Да, гложет, да, страшно, да, тревожно, что он не сумеет справиться, что в своём юном возрасте сойдёт с ума от внезапно взвалившейся на него ответственности, о которой просили лишь его родители в попытках определить своего отпрыска на стабильную должность да повыше. Всё равно, что быть приговорённым с младенчества к заточению, пускай это самое заточение в твоём обществе считается престижным, уважаемым до сплетен и восхищённых, завистливых взглядов на шпиль Хранителя прямиком с улицы, простирающейся под твоими ногами. Смотритель был готов к такому ответу, сохраняя осторожность, чтобы не навредить, не сделать слетевшими с уст словами ещё хуже. Тот вновь выпрямился, слегка взъерошив несуществующие волосы на голове воспитанника. –Перед тем, как отойти к вечному сну, я прослежу за тем, чтобы слуги оказывали тебе помощь и поддержку,–да, так стало легче. У Смотрителя не было влюблённости, не было дружеских тягот, он не был сцеплен семейными узами или тяжкими заботами, отчего относился поразительно спокойно к своей незавидной участи. Однако, признаться честно, он будет тосковать по преисполненным любопытством вопросам, по беспорядкам на рабочем столе, которые развёл не он, по компании единственного живого существа, с которым, быть может, он бы и подружился, если бы он был малость ниже, малость незначительнее, малость счастливее.***
Это был последний день, когда королевство чахло от чумы, и последний день, когда троица воспитанников ещё могла ощутить родительскую заботу.За смертью - жизнь, а за тобой - твой приспешник.