Пятнадцать лет

Каждый раз, когда Диас видится с братом, ему кажется, что он упускает что-то очень-очень важное. Смотрит на его чуть поджатые в полуулыбке губы и ловит себя на мысли, что в глазах у Дэниела с каждой новой их встречей растет все большее удивление и растерянность; что он уже не узнает его прежнего; не знает, как себя с ним вести; он больше не восклицает такое радостное, неуместное в этих стенах «Шон, Шон, ты не представляешь!»; не бросается ему на шею, сумбурно шепча где-то рядом с ухом, как соскучился; больше не нуждается в его крепком, братском плече; не ищет у него совета, не спрашивает, как может загладить свою вину перед Крисом, когда они поругались, не спрашивает, как лучше влиться в новый коллектив в школе; не рассказывает о Бивер-Крик и Клэр со Стивеном; и даже, кажется, свыкается со всеми его никогда непроходящими ссадинами и синяками. Шон вглядывается в такое до боли родное лицо младшего брата и на каждом чертовом визите думает про себя — как же ты вырос, enano, как же ты повзрослел не по годам. И все это проходит мимо него. Ему все еще кажется, что Дэниелу десять. Но Дэниел теперь не пытается доказать, что он взрослый, как там, на плантации, он уже и есть взрослый. Они все реже видятся, и каждый раз перед ним словно другой человек. Шон не успевает оглянуться, как брату уже не десять, а все шестнадцать; и ему не верится. Ведь ему, именно ему было шестнадцать совсем недавно. Он совсем не чувствует груз минувших лет, которые он провел в этой тюрьме; они были так глупо потрачены впустую. Глядя на брата, кажется, начинает понимать. И это так сильно задевает, бьет Шона под дых, что он чувствует себя оглушенным. Дэниел сидит и перебирает пальцы, размышляя, что можно Шону рассказать, а чего, пожалуй, не стоит; Шон чуть усмехается, хотя ему снова хочется выть. — Не нашел себе подружку? — спрашивает он, чтобы Дэниел сказал хоть что-нибудь. Тот смущенно улыбается, качая головой. — Не думаю, что я хочу отношений, — как-то слишком по-взрослому отвечает брат. И Шон жалеет, что спросил; лучше бы он молчал. — Ты говорил не забывать, кто я... Помнишь? И я думаю, что должен сделать нечто большее, чем просто зависать с девчонками и все в этом духе. Дэниел настороженно глядит в сторону офицера, не решаясь продолжить. Шон почему-то очень надеется, что он не решится. — У меня есть возможность помочь стольким людям, спасти столько жизней. Я обязан принести в этот мир хоть что-то хорошее, Шон. Самую малость. В напоминание о том, кто я есть на самом деле... и в память о папе. — Здорово, enano, — зачем-то продолжает Шон делать видимость их близости. — Ты молодец. И папа бы тобой гордился. Дэниел вдруг оживляется после его слов и начинает рассказывать что-то о своих успехах, о всех мелочах, которыми он пытается спасти кому-то хорошее настроение, и о более масштабных вещах, когда дело касается чужих жизней. О том, как подрабатывает в кафе и не дает никому пролить на себя кипяток; как помогает прохожим удержать равновесие, когда они обо что-то спотыкаются; как пару раз удачно смог избежать падения чего-то крупного на головы людям; как на вечеринке, заметив подозрительного парня, ведущего в отдельную комнату явно не в трезвом состоянии девушку, разделил их, заперев дверь; как спас котенка с дерева; как предотвратил несколько аварий в самый последний момент; как с легкостью открывает заевшие замки, спасая людям столько нервов; он все говорил и говорил, не думая останавливаться, а Шон зачем-то продолжал его слушать, ощущая, как с каждым новым его словом и каждой новой историей изнутри все больше разъедает отчаяние и бессилие. Дэниел превратился в невероятно доброго и отзывчивого человека, но Шон не мог думать о его успехах, кроме как в сравнении со своими. А он не добился ровным счетом ничего, кроме как провести полжизни за решеткой. Дэниел мог спасти несусветное количество чужих жизней, нервных клеток и предотвратить много катастроф, но что бы он ни делал, Шон по-прежнему сидит взаперти и не имеет право на свою собственную молодость. Ему двадцать три, и все, что у него осталось — гребанный дневник с рисунками, куча воспоминаний, отдающих горечью и желчью, и парень с дредами, который продолжает навещать его, не смотря ни на что. — Время закончилось, — сухо сообщает офицер, подходя к Шону со спины. Он еле сдерживает облегченный вздох. Раньше Шон думал, что у него останется лишь брат. Теперь, не смотря на расстояние вытянутой руки между ними, Диас понимает, что они уже давно из разных миров. Он поднимается и не тянется обнять на прощание, лишь бросает на Дэниела пронзительный взгляд, и, в который раз внимательно вглядевшись в черты его лица, Шон наконец понимает, почему ему так трудно с ним видеться. Он напоминает ему обо всем, что ему так сильно хочется забыть. Шон становится раздражительным. Все эти бессмысленные, наполненные желчью и всякой расистской херней разговоры, на которые раньше он старательно не обращал внимания и даже старался поддерживать, чтобы не нажить себе врагов, начинают с такой силой впиваться в мозг, что отдает болью в виски. Ему становится все сложнее держать себя в руках, когда всего в какой-то паре метров от него другой заключенный начинает брезжить слюной, приводя доводы, почему он и его банда такие крутые; он не может перестать думать, что почти все они — лишь гнусные преступники, отматывающий срок за ужасные вещи. Как в таких условиях еще может идти разговор о том, кто из них лучше? Все пропащие. И Шон пропащий, как они все. Он вдруг начинает чувствовать себя ужасающе одиноким, не смотря на то, что ему все еще продолжают приходить письма, звонки и просьбы о посещениях. В этих стенах Диас по-прежнему дальше некуда от остальных. Он уже не чувствует себя частью чего-то, кроме как общества пропащих людей, крутящихся рядом. Шону настолько противно, что он с радостью бы отрекся от всех этих людей, группировок и прочего дерьма, если бы не голос Финна, отдающий у него в голове, пытающийся призвать к логике: все будет в порядке, просто делай так, как я говорю. Шон скучает по Финну. Не по их встречам в комнате посещений, а как раньше, по-настоящему, по-живому, по-искреннему. Диасу очень хочется уткнуться носом ему в шею, вдыхая этот почему-то все еще сводящий его с ума запах, который не может описать словами; хочется провести пальцами по его самым ярко-выраженным чертам лица, по подбородку, к кадыку, огладить его сильные, широкие плечи; хочется держать его за руку, не украдкой, не перед офицером, а чувствуя свободно гуляющий в их переплетенных пальцах ветер; хочется поцеловать, вновь ощутить вкус его губ, хотя бы мельком. Шону невыносимо больно пытаться все это представить, зная, что ему торчать взаперти еще пару десятков лет; зная, что никто не будет ждать его так долго и встречать по ту сторону. Он пытается так крепко ухватиться за Финна, такого спокойного и уверенного в их будущем, хотя в глубине души совсем не верит в то, что они встретятся снова там, уже на свободе. Когда Финн говорит, что не сможет навещать его какое-то время, Диас ощущает, как из-под ног уходит земля. Он знал, он ждал этого момента, и все равно не может смириться с тем, что это происходит. Финн слабо улыбается своей привычной расслабляющей улыбкой, но Шона уже это не радует; не умиляет; ему не хочется улыбнуться в ответ. — Хочешь какой-нибудь сувенир? — спрашивает Финн. Диас скрещивает свои пальцы между собой с такой силой, что где-то хрустит. — Я собираюсь доехать до ребят, они хотели что-нибудь тебе передать. Шон медленно качает головой. — Все в порядке, солнце? — осторожно интересуется Финн. Диасу кажется, будто у него что-то сверлят в башке. Он совсем не в порядке. — Я буду скучать, — тихо говорит Шон. На самом деле, он уже скучает. Причем давно, и все еще не уверен, по чему именно и почему в таких масштабах. — Я тоже... Ты справишься, кис, — Финн легонько дотрагивается до руки Диаса подушечками пальцев. — Я вернусь через пару недель или около того. Почему-то Шон уверен, что эти пару недель обернутся для него вечностью. Почему-то ему кажется, что больше не увидит Финна. Он поднимает на парня грустный взгляд. Финн виновато поджимает губы. Когда Диас идет в сопровождении офицера по длинным коридорам к своей камере, то не чувствует ничего, кроме съедающего его заживо отчаяния. Пока он идет, с трудом переставляя ноги, у него на уме маячат самые страшные воспоминания, оставшиеся после бегов. Больше всего он всегда боялся одиночества. И, кажется, до сих пор боится. И, кажется, теперь навсегда остался один. Шон пытается рисовать, чтобы занять руки и мысли, чтобы перестать так бояться, чтобы поверить в то, что он не один, — по крайней мере, в своих фантазиях и на своих рисунках, — но внезапно для себя понимает, что теперь не может рисовать. Все валится из рук. Каждая линия кажется такой неправильной, такой неуместной; впервые за последнее время Диас ненавидит все, что пытается изобразить, яростно стирает все только начавшиеся зарисовки, превращая лист бумаги в труху, и так сильно злится, что готов разорвать весь гребанный скетчбук, вырвать все новые и старые наброски, выкинуть в ведро, к остальному ненужному, бесполезному мусору, сжечь все дотла и больше никогда не вспоминать, больше никогда не пытаться к этому притронуться. После последней попытки его карандаш ломается пополам. Глубоко вдыхая, Шон пытается успокоиться. Он убирает скетчбук с мыслью, что должен кому-нибудь его отдать на следующем посещении. Ему больше не хочется пытаться. Проходит месяц. Целый месяц самобичевания, резких вспышек агрессии, непрекращающихся ночных кошмаров, творческого застоя и, кажется, чего-то похожего на флешбэки. Шон все еще пытается взять себя в руки, пытается продолжить рисовать, пытается пропускать мимо ушей расистские вскрики со всех сторон, не обращать внимания на свои чертовы воспоминания, заполонившие голову до самых краев, перестать жалеть себя, забыть обо всем, что заставляет его чувствовать необузданную злость, за которой, если приглядеться, скрывается лишь огромное чувство вины и страх перед неизвестностью и одиночеством. Но у него не получается. Его заклинило. Проводя рукой по чуть шершавой, холодной стене, Диас останавливает себя на мысли, что не хочет провести остаток своей жизни здесь, но вместе с тем он размышляет, что, даже когда если выйдет из тюрьмы, уже не сможет вернуться к обычной жизни и устроить ее себе. Раньше, оставаясь наедине с самим собой, Шон думал о будущем; о том, чего сможет достичь, что его будет ожидать по ту сторону (мексиканской границы или тюрьмы), куда он подастся, кем, наконец, станет. Он даже знал, на кого хочет пойти учиться, к каким целям будет стремиться и куда поедет первым делом. Сейчас Диас не был уверен, есть ли у него будущее вообще. Когда Шон, прихрамывая, заходит в уже потерявшую для него такое сильное значение комнату посещений, Финн сдавленно выдыхает. У Диаса совсем отсутствующий вид. — Что случилось? — взволнованно спрашивает парень, подмечая, как Шон старается сильно не опираться на левую ногу и сколько у него появилось за время его отсутствия новых кровоподтеков, а местами и шрамов. Или они у него уже были? Диас тяжело опускается на стул, поднимая на него отрешенный взгляд. Глядя в наполненные тревогой светлые глаза напротив, ему почему-то становится стыдно; то ли за свой внешний вид, то ли за все ужасные мысли, что прокручивал у себя в голове этот месяц, то ли за свое глупое поведение внутри этих стен, о котором Финн даже не догадывается. — Как съездил? — пытается он отвести тему, виновато поджимая губы. — Как ребята? — Шон, — очень серьезно смотрит на него Финн, чуть хмурясь. — Что... Что случилось? Диас шумно вздыхает, опуская руку себе на ногу. Отстукивает под столом второй. — Мне прилетело заточкой, — нервно усмехается он. — В медпункте сказали, что ничего серьезного. Но болит адски. — Черт, — Финн ненадолго засуетился на месте, чувствуя, как его накрывает волна бесконечных вопросов, что, как и почему это случилось. Тревога и вместе с тем злость от собственного бессилия возрастали в геометрической прогрессии. Заметив его мешканье и недоуменность, Шон опустил голову и добавил: — Я постоянно тренируюсь в спортивном зале, все по твоим советам, и парни иногда чему-то учат. Получается, вроде, неплохо. По крайней мере, до этого отделывался лишь синяками и ссадинами, но... Гребанный глаз, — Финн услышал знакомую дрожь и надломленность в его голосе. — Думал, что единственная проблема, которая меня будет ожидать, когда я его лишился — это отсутствие объема у пространства. Проблемы с рисованием. Но никто никогда мне не говорил, что придется отвоевывать свою честь в тюрьме, и впоследствии я даже не смогу разглядеть, если кто-то подберется с левой стороны. Финн почувствовал, как его сердце наполняется невыносимой тоской. Его трясет изнутри, а пальцы медленно сжимаются в кулак; он пытается ухватиться за невидимую надежду, что все наладится, что все пройдет, что они со всем справятся и все будет хорошо, потому что ему больно не меньше самого Шона, он хочет его успокоить, утешить, и не может — ведь сам виноват, что потянул их на то ограбление. Почему-то все казалось до удивительного просто и легко, но в последний момент вышло из-под контроля. Если бы он подумал об этом заранее, подумал хотя бы раз в своей жизни, этого бы не произошло. Шон бы не лишился глаза. На них бы не вышла полиция. Дэниел бы не оказался в Хейвен-Пойнт. Собрав все эти мелочи воедино, им бы, возможно, повезло куда больше; возможно, они бы уже давно перебрались через границу и спокойно и счастливо жили в Пуэрто-Лобос; возможно, Диасы бы остались в их компании и они продолжили путешествовать по штатам все вместе; может быть, они даже когда-нибудь бы добрались до такой манящей Коста-Рики; а, возможно, это не изменило бы весь их путь так кардинально, но, по крайней мере, у Шона все еще был бы глаз, он бы не получил заточкой в ногу и не имел бы пожизненных проблем с восприятием глубины резкости. Какой же ты глупый, Финн. Ты рушишь все, к чему прикасаешься. — Шон, солнышко... — Диас впервые слышит, как у Финна настолько меняется голос. — Querido, nativo... Прости. Тебе столько всего пришлось пережить, и то ограбление... Я так виноват. Все время пытаюсь сделать, как лучше, следовать зову сердца и подвожу этим самых дорогих и близких. Я такой идиот. Шон внимательно всматривается в его лицо, и ему кажется, что Финн наконец снял маску всегда во всем уверенного лидера, ведущего за собой потерянных людей. Он вдруг понимает, насколько Финн боится самого себя, боится ошибиться и подвести всех; каких усилий ему стоит держать на лице расслабленную улыбку, после которой остальные обычно думают, что все в порядке и париться не о чем; какой, на самом деле, внутри него вихрь эмоций и сомнений, который он пытается подавить в себе ради других. Диас смотрит на его чуть дрожащие губы, метающийся из стороны в сторону, но всегда останавливающийся на нем тревожный взгляд, руку, тянущуюся к нему через стол, и наконец снова чувствует, по-настоящему чувствует, насколько Финн нуждается в нем, а он — в Финне. В глазу у него блестят слезы, хотя он очень не хочет плакать. В ноге все еще больно жжется, он чувствует каждый синяк и ушиб на своей коже, неприятно саднит царапина над бровью, но гораздо хуже ему от моральной боли, будто все эти увечья ему оставили не на теле, а где-то на душе. Если когда-нибудь он снова возьмется за карандаш и захочет нарисовать свою душу, она будет вся в швах, синяках и шрамах. Он хочет спрятать лицо от офицера, равнодушно смотрящего в сторону, хочет спрятать лицо от Финна, чтобы тот не увидел его минутную (а, может, и не минутную) слабость, хочет свернуться клубочком и спрятаться ото всех, от всего мира, и в первую очередь — от себя. Шон судорожно глотает ртом воздух, пытаясь подавить готовый вот-вот вырваться наружу всхлип, и протягивает, как и всегда, руку Финну навстречу. — Hablame, Финн, — еле разборчиво бормочет Диас. — Abrázame. Bésame. Финн поднимается на ноги, крепко сжимая руку Шона в своей, и легким, но настойчивым движением тянет его к себе, заставляя тоже встать со своего места. Шон поднимается, опираясь на одну ногу, и Финн сжимает его в осторожных, чтобы не сделать больно, но крепких объятьях; целует в лоб, в макушку, прижимает к самому сердцу, заботливо гладит по спине, чувствуя, как тот чуть содрогается от плача, уткнувшись лицом ему в плечо. — Я так боюсь тебя потерять, — шепчет Диас. Признается и Финну, и самому себе. — Я знаю, Шон, — также тихо отвечает ему Финн. — Я тоже... Я тоже.