***
— Условно-досрочное? Ты серьезно? — Финн выглядит взбудораженным; с трудом пытается усидеть на месте, ведь в этот раз в углу комнаты стоял чем-то очень озабоченный и грубый офицер, не терпящий неподобающего поведения на посещениях. Парень активно размахивает руками, не зная, куда себя деть, жестикулирует и, кажется, не до конца верит в прозвучавшие до этого слова. Пытается усмирить себя, прикладывая к лицу руку и закусывая собственный палец; легкая боль на некоторое время приводит его в чувство. — Шон, черт, это же обалденно. Это... это охренеть, чувак! Ты смог. Мы смогли! Диас сидит напротив, облокотившись о стол; чешет затылок, как-то слишком спокойно и отстраненно глядя на Финна. Он так много времени провел в тюрьме, что сейчас ему все это казалось сном; в голове не укладывалось, что свобода — настоящая, такая далекая и манящая, — может быть так близко. Шон настолько отвык от нормальной жизни, что не мог понять, что должен чувствовать и как себя вести. Не мог представить, что его ждет, когда он наконец выйдет отсюда. Смотрел на Финна — и не верил, что прошло гребанных пятнадцать лет, а он все еще здесь, все еще рядом и радуется УДО больше него самого. — Даже не верится, да? — замечая его потерянный взгляд, спрашивает Финн. — Да... — тихо отвечает Диас. — Я уже и забыл, какая она... Жизнь. Финн внимательно смотрит на него и понимающе кивает; кивает и вспоминает, каким беспомощным и разбитым он чувствовал себя, когда покинул такие же стены. Вышел на улицу, оглянулся по сторонам — и осознал, насколько он маленький для всего мира, для вселенной, для равнодушной судьбы, на которую люди отчаянно пытаются полагаться. Он решил бросить все, что было у него до этого, и убежать от прошлого, просто потому что понял — ни в чем из этого нет смысла. Всем на тебя и твою жизнь плевать. У тебя есть лишь один ты, и от осознания этого стало одновременно тошно и как-то проще. Он смотрел на Шона и понимал, что тот чувствует в этот момент. И знал, что не сможет подобрать нужных слов, чтобы помочь ему с этим справиться. Никто не сможет. — Она все такая же, чувак, — все равно улыбается и говорит Финн. Встретившая его тишина могла лишь сделать хуже; съедающая заживо пустота могла разбить сердце. — Здесь все еще есть куча штатов, в которых ты еще не бывал, красивейшие закаты, куча странных, но таких крутых и интересных людей вокруг, мест, которые ты обязан увидеть, дешевое пиво, музыка... Финн мог продолжать перечислять бесконечно, но Диас слабо улыбнулся, докоснувшись до его руки и еле заметно покачав головой, как бы прося прекратить. — Да, прости, — его губы растянулись в легкой усмешке. — Ты и сам все увидишь. Все будет хорошо, Шон. Ты прошел и оставил позади все самое страшное... Теперь тебе лишь нужно набраться сил для последнего рывка. Но я буду рядом и подстрахую. Обещаю.***
Когда последняя дверь, разделяющая его со свободой, дверь, которая так долго казалась клеймом на всю оставшуюся жизнь, которая заперла на пятнадцать лет среди боли, ужаса и злости, внезапно открывается, будто выплевывая его из жерла вулкана и приговаривая — ну, что ж, теперь живи с этим, как хочешь, мне плевать, — Шон едва сдерживает слезы. То ли от неожиданного порыва ветра, то ли от нахлынувших на него, необъяснимых своей сложностью и хаотичностью чувств. Диасу с трудом дается двинуться с места, ноги, словно ватные, совершенно не хотят его слушаться. Навстречу ему бежит взвинченный младший, но такой взрослый, такой другой брат, что на секунду он мешкается, однако по привычке откуда-то из прошлого раскрывает руки для объятий. Чувствует, как Дэниел крепко-крепко обнимает его, будто не хочет отпускать; прямо как тогда, как в детстве, и от этого осознания на душе скребут кошки. Шон легонько похлопывает его по спине в приободряющем жесте, смотрит брату за спину, замечая стоящих у машины Лайлу (словно из другой жизни, той, что была еще до Дэниела, и даже не верит) и Карен, и как только они друг от друга отстраняются, спрашивает: — А где... где Финн? — Он сказал, что приедет позже, — приобнимая его одной рукой, говорит Дэниел, и почему-то так нелепо, неуместно улыбается. — Хочет, чтобы ты побыл немного с семьей. Мы скучали, Шон. — Да, я... — растерянно бормочет Шон в ответ и подходит ближе к машине, словно без Финна ему сложно даже сориентироваться на месте. Договорить ему не дает бросившаяся на шею старая подруга; вдыхая запах ее не изменившегося еще со школы шампуня, на него накатывает волна воспоминаний. Шон обнимает Лайлу в ответ и сам не хочет отпускать девушку; она единственная из них троих, кто не напоминает ему о смерти отца, о их бегах, о самых страшных моментах его жизни, о чувстве вины, о всех жертвах, что ему пришлось принести, и о том, как он попал в тюрьму. Лайла напоминает ему о беззаботных днях, улыбках и веселых вечеринках; напоминает о уже пропавших во времени, но все еще живущих в его сердце друзьях; о совместных прогулках, о скейт-парке, о прогулах в школе и попытках доказать папе, что их отпустили пораньше; о бессонных ночах, когда они курили на крыльце и наблюдали за плывущими по небу облаками; о обещаниях всегда быть друзьями, что бы ни случилось. Шон уткнулся носом в ее волосы и наконец понял, как ему ее не хватало. Как же сильно он скучал. — Прости, что оставил тебя, — тихо говорит он. Сердце болезненно сжимается при мысли о том, что ей пришлось пережить из-за него. — Идиот, — шепчет ему в плечо Лайла. — Все такой же идиот, каким был, таким и остался. Отстраняясь, девушка вытирает с лица слезы и смотрит на него с такой заботой, что Шон не может поверить — она ни капельки не изменилась за все пятнадцать с лишним лет. Ему становится грустно от мысли, что он в это время стал совсем другим человеком, потерялся и лишился многого. — Прости, что не навещала, — всхлипывает Парк. — Мне запрещала мама, потом я подумала, что это будет неуместно, или что из-за этого у меня снова будет нервный срыв или типа того, столько лет, и... просто... боже, Шон... — Все в порядке, Лайла, — качает он головой, снова прижимая ее к себе и успокаивающе поглаживая по волосам. — Возможно, это было к лучшему... В этот момент он смотрит на Дэниела, нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу, и думает: если бы брат не навещал его, были ли у него такие же теплые чувства при встрече с ним, или пропасть между ними была неизбежна? Шон благодарен Лайле за то, что она не приходила. Шон надеется, что Лайле будет легче смириться с тем, что теперь они не смогут быть лучшими друзьями до скончания веков.***
— Мам, — окликает женщину Шон, когда она уже тянется к ручке двери. Карен застывает на месте, поднимая взгляд на сына; кажется, он называл ее так только в детстве, когда она еще не ушла из семьи. — Я хотел сказать спасибо... За помощь, которую ты оказала нам тогда, — Дэниел поворачивает голову вбок, на них, легонько постукивает пальцами по рулю и смотрит с какой-то доброй, легкой тоской. — И все, что ты делала, пока я был в тюрьме. За то, что связалась с Финном, дала ему адрес... И все эти письма, посылки, участие в деле, деньги на счет... Да, передавай спасибо всем из Дали, раз вы держите с ними связь. Это очень многое для меня значит. Карен мягко улыбается, протягивает руку через пассажирское сидение и похлопывает Шона по плечу. — Конечно, милый. — Я не уверен, будем ли мы видеться, — признается Шон, и Дэниел не сводит с него взгляда, пытаясь проникнуться каждым словом, пытаясь понять, что же теперь у брата в голове, какие у него мысли и планы на будущее; надеясь, что это «не уверен, будем ли видеться» не относится и к нему в том числе. — Но, думаю, теперь я все понимаю. Почему ты ушла тогда и почему все равно помогала нам после. Я... Я давно должен был это сказать, еще тогда, пятнадцать лет назад, но... я тебя за все прощаю. И, надеюсь, теперь ты счастлива. Карен кивает, сжимая пальцы на его плече крепче. — Ты заслуживаешь счастья, как и все. Даже если когда-то совершала ошибки... — Я буду очень рада знать, куда ты отправишься и чем займешься дальше, Шон. Пиши и звони мне в любое время, — говорит женщина. Она выходит из машины и захлопывает за собой дверцу, погружая салон в тишину. Лишь Дэниел продолжает отстукивать по рулю, не решаясь заговорить с братом первым. Шон на него не смотрит; он сосредоточенно перебирает пальцы перед собой, глядя куда-то вниз и знает, что должен сделать последнее. Должен, после Лайлы и Карен, поговорить по душам с Дэниелом, и не может. Даже взглянуть на него не может, не то, что рот раскрыть. — Так... — бормочет младший. — Не хочешь заехать к бабушке и дедушке? Шон медленно качает головой. — Достаточно с меня на сегодня травматических встреч, — горько усмехается он. — И то правда, — кивает Дэниел. Поджимает губы, закусывает нижнюю и нехотя все же отводит взгляд от брата. — Знаешь, я давно хочу съездить в Маунт-Рейнир. Раз тебе все равно нужно дождаться Финна, мы могли бы... — Давай, — соглашается Шон. — Какая уже разница, правда? Поехали. Шон сидит, облокотившись о стекло, смотрит на проносящиеся мимо пейзажи, и начинает вспоминать, как его раньше бесили подобные поездки. Тряска из стороны в сторону, извечное молчание или болтовня в салоне (даже сложно припомнить, что было хуже — тишина, рассказы Дэниела о супергероях или радио, которое включал Эстебан), подскакивания на кочках, резкое торможение перед пешеходным переходом; вспоминает, как отец чинил машины и пытался научить его тому же, как он в принципе не любил все, связанное с тачками. Но сейчас он вдруг понял, что ему это нравится. Нравится ритм дороги, шум мотора и бесчисленное количество возможностей, которые открывают тебе путешествия. Он слишком сильно по этому соскучился. Когда Дэниел тормозит, Шон всматривается в лес за окном и размышляет — не зря ли он согласился на эту вылазку? Ему жутко хотелось спать. Жутко не хотелось идти в место, которое сплошь и рядом кишело воспоминаниями о начале их бегов. И еще сложнее ему было смириться с тем, что Дэниел вновь рядом. Почему-то понял он это только сейчас, когда выбора у него уже не было. — Не замечал раньше, насколько здесь красиво, — проходя вперед, вглубь леса, говорил Дэниел. «Ну, ты тогда был еще ребенком, у тебя отваливались ноги после стольких часов ходьбы пешком, ты хотел есть, и больше думал о том, как достать меня и поиграть здесь в прятки, ежели спокойно усидеть на месте хотя бы пару минут, дать мне передышку и насладиться видом. Красота тебя интересовала в самую последнюю очередь», — хочется ответить Шону. Но он молчит. Старая, подростковая обида за то, что именно ему приходилось всегда думать о том, как им выживать, что именно на него свалилась ответственность за младшего брата и невозможность хоть немного отдохнуть от собственных, съедающих его мыслей, чувства вины, долга и всех проблем, с которыми ему приходилось справляться самостоятельно, все еще не прошла. С годами она стала лишь сильнее; ведь впоследствии ему пришлось отсидеть впустую пятнадцать лет своей жизни и самые главные годы, молодость потратить на разборки между расистскими бандами в тюрьме. Дэниел никогда не понимал и не поймет, что брату пришлось пережить ради него; не поймет, что именно по этой причине Шон больше не хочет иметь с ним ничего общего. — Помню, ты учил меня здесь пускать блинчики, — улыбался своим воспоминаниям Дэниел, останавливаясь у берега. Здесь было тихо и спокойно, поэтому он чувствовал умиротворение; Шон же чувствовал, как внутри него бушует ураган, и его совсем перестал привлекать вид леса на противоположной стороне реки и блики, скачущие здесь повсюду. — А еще помню, как мы здесь играли, собирали хворост, и... Дэниел обернулся и посмотрел на брата, стоящего чуть поодаль от него. — Ты рисовал, — уже тише добавляет он. Шон вздрагивает; то ли от холода, то ли от его слов. — Я давно не видел твоих рисунков... Это теперь личное, да? Старший шумно вздыхает. — Я больше не рисую. — Не рисуешь? В смысле, как... Вообще не рисуешь? Совсем? — Дэниел недоуменно смотрит на брата и делает пару шагов в его сторону. Шон пожимает плечами, оставаясь на месте. — В тюрьме было как-то... не до этого. — Ты уже не в тюрьме, Шон, — тоскливо, словно волчонок, скулит младший, переминаясь с ноги на ногу. — Рисование было твоим призванием. Ты рисовал... все. Я всегда мечтал иметь такой же талант, как у тебя. Любой бы мечтал. У тебя получалось изобразить то, чего нельзя описать словами, в твоих рисунках было так много чувств, там была не просто техника и практика, как ты всегда говорил, в них была душа. У меня до сих пор остались некоторые, и я словно возвращаюсь в то время, в те места, к тем людям, глядя на них. Ты мог бы... мог бы стать художником, иллюстратором, рисовать комиксы, или... — Я знаю, — обрывает его Шон. Ему слишком больно слушать брата; он отворачивается и поправляет лямки своего рюкзака. — Я все это знаю, Дэниел. Я не мог взять и целыми днями рисовать, просто потому что это мое призвание. Я был не на курорте, у меня не было выбора, и я выживал. Дэниел смотрит ему в спину и чувствует себя полнейшим идиотом. Зачем он это сказал? — Прости, — бормочет он. — Я не это имел в виду... — Пошли собирать хворост, — вместо ответа говорит Шон. Дэниел молча волочится за ним следом. К тому времени, как они собирают все необходимое и разводят костер, начинает темнеть и холодать. Шон плотнее кутается в свою толстовку, а Дэниел ходит из стороны в сторону чуть поодаль, разглядывая ночной вид леса. Вскоре он возвращается обратно. — Знаешь, я рад, что вернулся в Бивер-Крик. Иногда задумывался — вот, вырасту, обязательно уеду. Куда — не знаю. Просто поеду узнавать мир, когда тогда, с тобой. Или обратно в Сиэтл. Все время думал — интересно, как там после всего, что случилось? Смог бы я снова начать жить там? Поступить в колледж и все такое... Или рвануть в Мексику? В детстве меня не радовала мысль покинуть Штаты, но потом, когда я остался оди... — он чуть запнулся, поднимая неуверенный взгляд на Шона, и тут же поправился. — Когда остался без тебя, я много размышлял о том, что хотел бы узнать родину папы. Я вообще много думал о папе. О том, как бы он отреагировал на все, что мы пережили... Что бы он хотел сказать, посоветовать на будущее или типа того. Гордился бы он мной?.. А сейчас... Сейчас я так привык ко всему. Мы с Крисом иногда ездим к маме, или путешествуем недалеко, в соседние города, устраиваем походы, берем с собой Грибочек. Было бы здорово, если б ты остановился где-то неподалеку, и... Дэниел проглатывает последние слова и замечает, что Шон всхлипывает, спрятав лицо в свои ладони. — Шон?.. — растерянно зовет он. — Хей, Шон... Тот никак не реагирует, и Дэниел пододвигается к нему, осторожно приобнимая за плечи. — Тш-ш, — он успокаивающе гладит брата по спине, прижимая к себе. — Все прошло, Шон... Все будет хорошо. Я... я опять сказал что-то не то? — Я ненавижу себя, Дэниел, — сквозь слезы шепчет Шон, прижимаясь губами к рукаву толстовки. — Каждый гребанный раз, когда ты приходил ко мне на посещения, каждый раз, когда рассказывал о своей жизни, об учебе, друзьях, машине, работе, успехах и достижениях, я... Я всегда смотрел тебе в глаза и думал: неужели я не заслуживаю того же? Почему я должен бросить все, что и кого люблю, просто потому что за меня решил кто-то другой? Почему я должен лишиться всего? Почему... почему папа будет с небес гордиться не мной? Дэниел хочет что-то ответить, но не находит слов. Он и сам не знает, почему; он не знает, но чувствует наверняка, что за этим «я ненавижу себя, Дэниел» прячется куда более серьезное и честное «посмотри, в кого я превратился, Дэниел, я оступился, я отдал за тебя жизнь, и посмотри, кто я теперь; я лишился всего, у меня нет будущего, я потерян, не знаю, что мне делать, и во всем этом виноват лишь ты. я ненавижу тебя, Дэниел». Дэниел знает, что Шон никогда не скажет этого вслух. Когда Шон немного приходит в себя, то вытирает слезы и шумно выдыхает, пытаясь собраться с силами, что у него остались. — Я не смогу жить после всего этого обычной, нормальной жизнью. Не смогу снова вернуться в общество, к людям, которые не поймут, чем я живу. Я уеду. — Уедешь? — зачем-то переспрашивает Дэниел. — Куда? — Без разницы. Просто уеду, и... вряд ли я вернусь, Дэниел. Я уже не тот, кем был пятнадцать лет назад. Дэниел неуверенно кивает в ответ; он понимает, что уже не сможет повлиять на решение брата. Как бы он не хотел снова быть рядом, снова вернуть те времена, когда братья-волки было не просто сказкой, а нечто большим, это уже невозможно, да и... Он и сам научился жить без него. Глупо это отрицать. Они уже друг другу просто не нужны. — Мы сможем... созваниваться? Хотя бы иногда, знаешь... Послушать твой голос. Удостовериться, что все в порядке. Шон выдерживает долгую паузу. Вспоминает все свои чувства, стоило ему лишь услышать или увидеть лицо повзрослевшего брата; как не спал после этого несколько дней подряд, просто потому что тревога и чувство вины съедали его с потрохами; как он не мог контролировать свою злость после, лез в любую драку, лишь бы разбить кому-то нос и получить под дых самому, лишь бы из него вышибли все мысли и эмоции, лишь бы на мгновение забыть о всем случившимся в Сиэтле; вспоминает, как рыдал в плечо Финну, пытаясь связать мысли воедино и рассказать, как ему больно при одной мысли о брате; как раздирал в клочья все письма от его имени, даже не раскрывая конверт. Он смотрит на Дэниела, на его все еще невинное, доброе лицо, на слегка тоскливый, но полный надежды и позитива взгляд, и качает головой в отрицательном жесте. — Может, как-нибудь потом... Не сейчас, enano. Не сейчас. Дэниел хочет его уговорить; хочет, как в детстве, состроить щенячий взгляд, надавить на жалость, сказать по-честному, что так сильно соскучился и так не хочет его терять снова после этих пятнадцати лет, обнять крепко-крепко и больше никогда не отпускать, но молчит. Смиренно молчит, зная, что у него больше нет шансов и что он больше не имеет права что-либо от брата требовать. — Не смотря ни на что, я был рад тебя повидать, enano, — когда они выходят из парка, прокашлившись, вдруг говорит Шон. Дэниел останавливается, растерянно оборачиваясь на брата через плечо. В его глазах старший замечает непередаваемую тоску, будто у него отняли последнюю надежду на воссоединение братьев, о чем он думал всю их разлуку; взгляд у него не поменялся с детства — это Шон заметил еще в машине, когда они выезжали с тюремной территории, и на берегу реки, пока он предавался воспоминаниям и детским мечтам; он все такой же волчий, чуть диковатый, будто волчонок вырвался из плена и в недоумении оглядывается по сторонам в родном лесу, но уже потерял свою стаю и не сможет выйти на их след. Шон понимает, насколько же они с братом в этом похожи; не смотря на все пятнадцать лет порознь, на то, что у Дэниела теперь есть семья, другая семья, друзья, работа, амбиции, у него есть все, о чем Шон может лишь мечтать, он все равно видит где-то на дне темных глаз брата собственное отражение. Отражение призрачного волка. — Я тоже, — кивает Дэниел. Он с уже меньшим рвением, большей неуверенностью подходит ближе и протягивает руки для объятий; Шон обнимает его первым. — Пообещай, что будешь в порядке. И что, если хоть что-нибудь случится, хоть что-то пойдет не так, ты обратишься ко мне. Пожалуйста. Шон почему-то вспоминает ту сцену в мотеле, когда брат впервые узнал о смерти отца. Тогда он просил больше никогда ему не лгать. — Я постараюсь, — говорит он. — Не обещаю. Но постараюсь. — Спасибо, — тихо шепчет Дэниел. Собираясь с силами, он отстраняется от брата и улыбается. Ему хочется сказать «прости», но вместо этого он говорит: — Спасибо за все, Шон. Шон кивает в ответ, и вместе они выходят к трассе. Старший все еще чувствует, что между ними остается непреодоленная пропасть, недосказанность, нить напряжения, но уже не в силах ее порвать. Он замирает, когда замечает на обочине вторую машину; едва держится на ногах, когда в окне виднеется знакомая голова с собранными в небольшой хвост дредами; парень копошится где-то в бардачке, а после выныривает из-под низа, и Шон наконец видит его лицо. Ему хочется провалиться сквозь землю, потому что в этот самый момент его переполняет слишком много эмоций. Диас не уверен, что сможет с ними справиться. Финн случайно встречается с ним взглядом и широко улыбается. Мельком глядит в сторону Дэниела, махает ему в знак приветствия (или уже прощания?), и кивает Шону на соседнее пассажирское сидение. — Самое лучшее зрелище — это ты на фоне лесных просторов, чистого неба и свободы, querido, — говорит Финн, едва Шон оказывается рядом. — Почему ты не приехал с самого начала? — Я возвращал хозяину квартиры ключи, разбирался со всеми этими документами... Ох уж эта взрослая жизнь, да, милый? — Финн морщится, показывая все свое отношение к этим манипуляциям. — К тому же, хотел, чтобы ты снова пообщался с родными. Знаю, как это тяжело после все случившегося... Так что прости, но тебе это было нужно. — Возможно, в какой-то степени ты и прав, — нехотя признает Диас. Финн смотрит на отражение Дэниела в зеркале заднего вида, и вздыхает. — Все совсем плохо? — Не совсем, — качает головой Шон. — Лучше, чем могло бы быть. — Тогда поехали, поедим где-нибудь. Я жутко голодный. Расскажешь, как все прошло. — Финн, — Диас опускает ладонь ему на запястье и все еще не до конца верит, что теперь может смотреть, дотрагиваться, целовать его без препятствий. — Я так скучал. Финн улыбается ему; цокает языком, спохватывается и протягивает откуда-то сбоку потрепанный временем, старый скетчбук, который Шону когда-то подарил отец. Там еще оставалось несколько незаполненный страниц, когда он перестал рисовать и решил отдать его Финну на сохранение, чтобы ненароком не вырвать все листы и не выкинуть к остальному мусору в состоянии аффекта, как ту икону и воющего с обложки волка. Чтобы с того времени осталось хоть что-то. Чтобы хоть что-то где-то напоминало о том, кем он был пятнадцать лет назад. — Спасибо, — еле слышно произносит Диас; его не оставляет ощущение, будто прямо сейчас в руках он держит свою прошлую жизнь. Финн приободряюще хлопает его по плечу. Когда их машина трогается с места и уезжает, Дэниел еще какое-то время глядит ей вслед. После поднимает взгляд к небу, совершенно случайно находит среди облаков нечто похожее на волка с какого-то старого рисунка Шона, и завывает; прямо как в детстве, с братом. Завывает, вспоминая про все обещания и просьбы, что остались в прошлом, про события, что разлучали и снова сводили их вместе с Шоном, про путешествия, что казались ему бесконечными, про то, что брат вложил в его воспитание, про историю о братьях-волках. Сев за руль, Дэниел опускает голову и понимает, что все испортил. Так много думал и так сильно мечтал о том, что с возвращением брата все изменится, что совсем забыл о пропасти между ними. Что даже не попытался говорить честнее, открытее, вновь вернуть доверие к себе; сам втопал в грязь все, что было между ними раньше и на что надеялся после. По его щекам текут соленые дорожки слез. Дэниел роняет голову на руль перед собой и вспоминает, как когда-то точно также Шон плакал, пытаясь выбрать для них лучшую судьбу. Ему стыдно, что брат всегда думал о нем больше. Ему стыдно, что теперь его разъедает боль от того, что Шон впервые решил позаботиться о себе.***
Шон лежит на траве, затягиваясь сигаретой (боже, как он скучал по этим чертовым сигаретам), выдыхает дым куда-то в небо и прикрывает глаза. Рядом лежит, как всегда, заполненный кучей вещей рюкзак; он усеян бесчисленным количеством самых разных значков и брелков, которые Диас собирает по всему свету, — на память о каждом городе. Из рюкзака выглядывает, грозясь вывалиться наружу, пенал с художественными принадлежностями и скетчбук, который Шон закинул обратно, едва прекратил зарисовывать эту равнину. Здесь было красиво. Пасмурно, правда, мрачно, — но именно это Шону здесь и нравилось. Такие места на рисунках получались более красочными, ежели цветные дома, цветущие сады и наигранные радостные эмоции от очередного скучного выступления в театре; от таких мест веяло неразгаданной тайной, сокрытыми в себе множествами предположений о историях других людей (кто знает, быть может, у кого-то здесь был первый поцелуй, а кому-то было суждено похоронить любимого питомца? вероятно, кто-то когда-то пускал мифы о обитающих где-то неподалеку призраках, а во время какой-нибудь войны здесь было целое минное поле), но также здесь было так спокойно и умиротворенно, что хотелось просто забыться и на пару минут почувствовать себя частью этого. Частью природы, сухой травы, пробегающих мимо полевок, разворошенной кем-то земли, сгустившихся надо всем этим плотных туч. Диас приоткрыл глаза, услышав копошение рядом; пробираясь через листву, к нему вышел Финн. Потрепанная куртка уже начала облезать, а штаны с кроссами были перепачканы в какой-то грязи, куда парень почему-то всегда и везде умудрялся влезть. У них были с ней особые отношения. — Здесь столько комаров, что, если поубивать каждого, можно насобирать охереть сколько крови и помочь с переливанием миллионам людям. Шон не сдерживает смешка и снова затягивается, широко улыбаясь. Финн на мгновение замирает, любуясь этой картиной, а после заваливается рядом; Диас чуть вздрагивает с неожиданности, когда его голова пристраивается у него между ребер. — Куда поедем дальше? — С тобой — хоть на край света, — усмехается Финн. Когда Шон собирается что-то ему ответить, парень неожиданно переворачивается набок, прислоняется ухом к его груди, прикладывает указательный палец к губам и прислушивается к сердцебиению. — Кажется, твое сердце говорит — время Коста-Рики наконец наступило. Диас склоняет голову чуть набок, наблюдая за Финном. — А ты точно знаешь испанский? — Todavía dudas de mí? — полушепотом спрашивает Финн. — Как же мне нравится, когда ты говоришь на нем. — Еще лучше, когда на нем говорит горячий мексиканец или его не менее пылающее сердце. Финн подтягивается на своем месте немного повыше и сталкивается с Шоном лбами. Диас чувствует, как его пирсинг чуть касается холодным металлом до его собственного носа; он приподнимается на локтях и целует Финна. С неба на них начинает накрапывать дождь.heart to heart and eyes to eyes is this taboo?