Атин Ллетан должен умереть

Всегда требуется время, чтобы с чем-либо свыкнуться, и нередко — очень много. Именно «свыкнуться», а не «смириться», потому что далеко не со всем, что происходит, вообще можно смириться. Хелсету скучно в толпе — и он не врёт себе. Ему душно, но он не выходит в сад, не вдыхает напоённый ароматом ллорамора и рогатой лилии воздух. Хватит… Требуется время, чтобы окружающие — нет, не прониклись дружелюбием, Хелсет далеко не наивен, чтобы надеяться — привыкли к непривычной взгляду одежде и ушам. Для этого нужно частенько попадаться всем на глаза — чтобы запомнили и перестали так сильно рассматривать уши. По счастью — или нет — дальше любопытных взглядов дело не заходит. Никто не пристаёт с глупыми вопросами, только некий очень дальний родственничек — или прикидывающийся им — заговаривает, дескать, помнит Хелсета маленьким. Тот отвечает, что ему льстит, когда кто-то помнит, потому что дети однажды вырастают и меняются с возрастом. Получается не дружелюбно, а раздражённо, хотя этого не хочется. Хелсет терпеть не может тот миг, когда сдвигаются каффы — а они ухитряются сдвинуться всегда не вовремя. Сейчас правое ухо ноет, вот-вот — и навязчивая боль станет сильнее. Поправить бы, но при всех это делать не хочется. «Родственничек», оказывается, очень любит поболтать. Хелсет первое время поддерживает болтовню, но, когда ухо начинает гореть, отрезает, дескать, ему надо выйти подышать. Или в уборную. Он не вспоминает объяснение, но это не имеет значения. Он покидает зал, душный, и бредёт по коридору. Хочется зайти в тень, что в дальнем углу, однако не терпится поправить кафф. Хорошо бы снять вообще, но для этого следует удалиться к себк. Хелсет поправляет, невзирая на боль, неострую, но навязчивую, надоедливую, напоминающую о том, что некогда сотворил. В тот вечер болело, резко. Боль долго ине проходила, потому что изувеченные им хрящи медленно заживали. Потом ещё и повторилась, когда их пытались «перекроить». Прежнюю форму вернуть оказалось невозможно, но Хелсет даже не огорчился. Никто больше не посмеет таращится на уши и выискивать неданмерские изгибы. Хелсет уверен — выискивают и сейчас, он ловит изучающие взгляды… и ликует, когда видит разочарование на лицах. «Ты можешь походить на чистокровного, а вот уши всегда выдадут», — чьи это слова, уже и не вспомнить. Теперь не выдадут. Только напомнят, как когда-то Хелсет не захотел допустить даже мысль о том, что его отец не Симмах, болью — настолько навязчивой, что он не выдерживает, заводит пальцы за мочку и берётся за зажим. Тот, как назло, проскальзывает между пальцами и падает. Едва слышный стук, увы, не подсказывает куда. Искать крохотную вещицу бессмысленно точно так же, как и носить кафф, поэтому он оттягивает мочку, чтобы штифт легче вышел из отверстия в ней, после освобождает ухо. Неважно, увидит кто-то, что именно прячется под украшениями, или нет. Если кто-то умён, то наверняка догадался. Если глуп (а глупость зачастую порождает любопытство), поделом. Потому что полноценно сформировать ушную раковину без риска повредить слух оказалось невозможно. Потому что край, по которому прошлось лезвие отцовского кинжала, представляет себя уродливый келоидный рубец, нечувствительный, но давящий на неповреждённый участок, чем время от времени порождает боль. Хелсет усмехается, дивясь тому, как сбываются желания. Ему надоел вечер — и у него теперь есть повод удалиться.

***

Каменья сверкают, переливаются разными оттенками красного. Золото недавно вычищено. Хелсет следит за тем, чтобы его вещи были в порядке. Придётся поискать ювелира, который отольёт новый зажим. Старый искать бессмысленно — он слишком крохотный. Если его и подберёт кто-то из слуг, то вряд ли вернёт. Потеря вынуждает встряхнуться: Хелсет вспоминает, что именно купил со времени приезда в Морнхолд. Ничего — ни единой новой вещи, ни одного украшения. Всё, что он привёз из Вэйреста, выделяет его из местных. Сегодняшняя потеря принуждает задуматься о том, что, пожалуй, стоит обзавестись сшитой по местной моде одеждой. И каффами, разумеется… Хелсет трогает изуродованный хрящ и думает. Нет, пожалуй, обойдётся без кафф. Есть у него ещё одни, поскромнее, более ненадёжные — без штифта и зажима. Грубовато отлитые, потому что ювелиру впервые пришлось выполнять странный заказ, а Хелсет, поняв, что то, что натворил, согласился на этот эксперимент. Каффы белого золота, первые, непривлекательные он, тем не менее, хранит, хотя мог продать вместо других, более тонких и изящных — деньги ему и матери ой как были нужны. Однако не хочет, хотя и не носит. Само собой, Хелсет выслушивал советы, что от навевающих болезненные воспоминания вещей следует избавляться. Слышит и сейчас, но не следует им. Элисана им следовала. Хелсет не припоминал у неё памятных вещей, доставшихся от её матери. Если те и были, то хранились не у неё. Или вовсе уничтожены. Впрочем, последнее вряд ли: она не тяготела окончательно разрушать то, что должно остаться в прошлом, иначе постаралась бы, чтобы и Барензия, и Хелсет не добрались до Морровинда. Как знать? Может, хранит под подушкой кулон матери и перстень отца. Хелсет этого не знает, потому что в её постели больше побывать не доведётся. О мотивах сводной сестрицы он догадывается. Потому что в складках одежды прячет кинжал — тот самый, что отец оставил, когда ушёл — и больше не вернулся. Избавляться от него Хелсет не намерен — пока, во всяком случае, не будет к этому готов. Будет ли он вообще к этому готов? Хелсет не исключает и эту возможность. Потому что потерю зажима воспринимает как знак, что пора что-то менять.