Gorillaz feat. Elton John — Pink Phantom (without 6LACK)
— Мне кажется, он обижен. Обижен настолько, что скоро уйдет.
Маленькая Шарлотта, будущая королева этого отвратительного места, абсолютно не умеющая ни править, ни управлять и стремящаяся к власти, не исключающей взаимопонимания со всеми и каждым, но при том отрицающая абсурдность этого желания, сидела, завернувшись в одеяло, и едва сдерживала накатившие слезы, глядя на Аластора с тоской, ожидая от него бескорыстного участия, словно они были друзьями. Аластора удивляло это навязчивое желание на него положиться, и он не понимал, в какой момент Шарлотта сама себе благополучно придумала их духовную близость, если можно было так выразиться. Безусловно, речь вовсе не шла о полном доверии, но тем не менее она тянулась к монстру, старалась его понять.
Аластор много размышлял о причинах. Во-первых, юная Магне видела в столь сильном помощнике свою выгоду, что, к слову, было восхитительно, а во-вторых, действовала наперекор отцу, стараясь доказать и ему, и себе самой, что способна осуществить задуманное самостоятельно. К тому же непоколебимая вера Шарлотты в сокрытую доброту своих подданных сыграла с ней злую шутку. Не стоило видеть в Аласторе наставника и мудрую личность, приближенную к Люциферу. От строгих родителей, чьи знания необходимы, бежать к плохим людям… Как прозаично, однако.
— Понимаешь, я ценю всех, кто находится здесь, сильных и прекрасных в своей решимости. Но он… нечто большее, чем простой постоялец. Впрочем, здесь все не простые… О, адское пламя! Он запутался. И я. Я тоже запуталась. Я не знаю, что делать. Совсем не знаю…
Смотреть на ее блестящие от слез глаза было даже в какой-то мере занятно. Аластор пытался понять, каким образом Люцифер смог воспитать столь нежное и трепетное создание. Или в том стоило обвинять Лилит?
Неважно. Шарлотта, так или иначе, находка.
Правда, нынче Аластор, теряющий хватку из-за истощения моральных ресурсов, отставил личный интерес в ее делах на второй план, умело этого не показывая. Без сохранности своего второго после отца покровителя принцесса уж точно не справится. Потому, слушая ее в пол-уха, Аластор мог лишь благодарить судьбу за то, что Шарлотта не замечала тяжелого, мрачного взгляда, периодически сбивающегося дыхания и до боли сжатых зубов. Ну и, естественно, за то, что не пришлось вспоминать, зачем все-таки произошла эта встреча.
Разговор длился уже целый час. Начался с чего-то будничного, что здорово отвлекло от накатившей отчаянной тревоги. Шарлотта скрывала плохое расположение духа (хотя, скорее, Аластор просто-напросто не присматривался, иначе бы сразу заметил), но постепенно все перетекло в монолог о накопившихся сомнениях.
Аластор, не сводя с нее глаз, думал лишь о своем: о детстве, о матери, об отце и фарфоре — и до бешеного сердцебиения страшился касаться всего, что случилось после. Он чувствовал, что, прожив все заново, сломается окончательно и сойдет с ума. Но грядущее неизбежно. Это он чувствовал тоже.
— Моя любимая Вэгги всегда утверждает, что я замечательный друг. Но… я как будто забыла, как пробиваться к внутреннему свету. С ней ведь сперва тоже было так сложно. Но мне удалось. С ней ведь мне удалось! Так почему же не удается с ним?.. Он ведь мне нужен. Он важен. Не только для общего дела. И я готова сказать это, глядя ему в лицо столько, сколько потребуется. Но он даже слушать не хочет! Стоял, курил, я же видела, что что-то не так, я очень хотела его поддержать, но в итоге… Меня в очередной раз послали на хер… Ах, да, я повторяюсь…
Наконец Шарлотта не смогла сдержать истерику. Это стало знаком для Аластора: закончила. Он принципиально не собирался пытаться ее успокаивать, поскольку считал проблемы принцессы естественной частью ее становления. Кто он такой, чтобы мешать? А на бездарные советы из серии «все будет прекрасно, нужно лишь верить!» он не был способен, не лишенный чувства собственного достоинства. Кратковременное ощущение безмятежности лишь попытка сбежать от реальности и ее отрицание. Аластор предпочел говорить в свойственной себе манере. Ну, и ради Шарлотты в ходе этого разговора не пытаться морально ее уничтожить. Подобное снисхождение с его стороны — уже высшее благо.
Подождав, пока рыдания поутихнут, Аластор вымученно выдохнул, зная, что собеседница не заметит его усталости и откровенной безучастности:
— Это же Энджел Даст. Чего от него ожидать?
— Исправления! — вдруг яростно выпалила Шарлотта, но сразу же поникла, виновато опуская глаза. — Или хотя бы попыток… Или вообще, для начала — взаимности. Он же наверняка видит, что я отношусь к нему с нежностью. Мое общество пошло бы ему на пользу, — севший, но звучный голос. Аластор приложил массу усилий для того, чтобы хоть как-то да сохранить здравость и остаться здесь, а не погрязнуть в нездоровых размышлениях.
— Моя дорогая Шарлотта, — девчонка сразу же подняла вопросительный взгляд, полный надежды, но надежда эта потухла после следующей фразы: — Позволь узнать, с чего вообще ты решила, что ему твое общество нужно?
Закрыв лицо руками, Шарлотта опять расплакалась, чувствуя себя брошенной всеми, а Аластор не без жестокости отметил про себя, что лучше бы она отправилась к Вагате. Бедной принцессе ведь просто хотелось тепла. Но стоило зарубить на носу: Аластор своим теплом ни с кем не поделится
ведь иначе замерзнет сам.
— Я идиотка, да?
Аластор, в свою очередь, беззлобно усмехнулся и, подавшись вперед, по-родительски потрепал Шарлотту по волосам.
— Ты самонадеянная, безрассудная и мягкосердечная, и это, к несчастью, не самая положительная характеристика, — теперь можно было наблюдать за тем, как Шарлотта мрачнела, проваливалась в пучину самоненависти, не в силах держать лицо. Такая податливая, такая слабая в чужих руках. Как она только могла надеяться справиться со всем сама? И вот, когда Шарлотта была близка к тому, чтобы окончательно и бесповоротно сломаться, он смилостивился: — Не спеши огорчаться, моя дорогая. Ты — авантюристка. Проблемная, однако вовсе не легкомысленная, — юная Магне удивленно вытянулась, часто моргая. — Твой путь довольно сомнителен, отрицать не стану, но он твой. Это похвально. Как и потуги наладить контакт с окружением.
Принцесса просияла, заулыбалась, словно ребенок, увидевший радугу. Откинулась на спинку кресла, и посмотрела на Аластора с нескрываемой радостью и некоей благодарностью. Он знал, что Шарлотта восприняла речь как акт поддержки. Пусть так. Но это лишь констатация факта.
— Я в курсе, что ты не разделяешь моих взглядов. И вряд ли разделишь до тех пор, пока не убедишься в их правильности, — Шарлотта определенно стала чувствовать себя немного лучше. Аластору было этого вполне достаточно для того, чтобы иметь возможность продолжить беседу. — Признаться честно, в последнее время я все чаще сомневаюсь в себе. Ты только не говори никому, ладно? Иначе они перестанут мне верить.
Аластор пропустил пару смешков.
Опершись о подлокотник, изящно развернул кисть, устраивая на ней подбородок.
— Сомнения никогда не бывают беспочвенными, — пространно произнес он, вглядываясь куда-то за плечо Шарлотты. Стена, казалось, вновь начала шевелиться, но стоило только сфокусироваться на ней, как всякое движение прекратилось. Аластор раздраженно поводил челюстью, сжимая руку в кулак. — Ты прекрасно знаешь, в откровениях я не заинтересован. Зато всегда есть готовность заниматься организационными вопросами. Так чего же ты хочешь, моя дорогая?
— Боюсь, ты уже выслушал мое откровение, — Шарлотта с озорством улыбнулась в попытке начать игру и надеясь выйти в ней победителем, но девочка не учла одной важной детали: Аластор не собирался играть.
С ней Аластор не хотел даже начинать, потому как они оба знали, кто кого разорвет. Шарлотта, ощутив, что гуляет по лезвию, сразу посерьезнела, решив больше не пытаться вывести его на эмоции. Аластор счел этот жест доброй воли весьма здравым решением. — Ладно… Мне нужно мнение со стороны. Ну или совет. По желанию, — очаровательно улыбнувшись, она закрутилась в одеяло получше.
— Я внимательно слушаю, — без интереса отозвался Аластор.
— Ты хорошо разбираешься в людях. Даже слишком. Это, признаться честно, немного пугает. Но неважно. Я вот что хочу спросить: как мне подступиться к Энджелу?
Аластор закатил глаза, не скрывая легкого разочарования. Так или иначе придя в себя, Шарлотта должна была в первую очередь подумать об отеле, а не о его постояльце, сделавшем очередной неправильный выбор.
— Почему я должен помогать тебе находить с кем-то общий язык? — вскинув бровь, Аластор смерил Шарлотту несколько осуждающим взглядом.
— Потому что ты… — она запнулась, подбирая слова, а потом тряхнула головой, решая не церемониться, что, безусловно, Аластору понравилось: —
один из них.
— А ты, значит, лишняя, — удержаться и гаденько не оскалиться было нельзя.
— Именно. Я об этом и говорила.
— Моя дорогая Шарлотта, — в очередной раз процедил Аластор, растягивая губы шире, — Энджел Даст — исключительно твоя проблема.
Девчонка озадаченно сдвинула брови, чуть виновато, но спорить не стала, понимая, что и просьбы, и уговоры в данном случае не сработают. Но разговор прекращать не стала:
— Он тебе не нравится?
Аластор рассмеялся.
— Много чести. Впрочем, мне глубоко неприятно все его итало-американское семейство, несмотря на то, что в момент их расцвета я уже не жил.
— Ты знаешь биографию Энджела? — удивлению Шарлотты не было предела, и оно лишь усилилось после того, как улыбка Аластора заиграла лукавостью.
— Интересовался. Но не Энджелом. Всей мафиозной семьей. Мы, знаешь ли, в свое время пытались вести дела на Земле и после — в Аду. Правда, ни там, ни там не сложилось.
Малышка Магне смотрела во все глаза и едва сдерживалась, чтобы не начать задавать вопросы. По всей видимости, просто смущалась. Ведь совсем негоже обсуждать судьбу того, кого называешь другом, за его же спиной. Но Аластор ждал. Знал, что она не выдержит, и наслаждался этим выражением лица, этим аморальным в какой-то степени любопытством, вынуждающим ее вести себя неподобающе.
— Мне… хотелось бы знать.
Искусил.
Легко и быстро.
Идеальное преступление.
— Что ж. Об Энджеле я мало что знаю, однако с Хенроином был знаком еще при жизни. Тогда его звали Генри, как одного моего, — Аластор осекся, понимая, что сам же загнал себя в ловушку, и едва ли не дернулся: так нелепо коснуться собственного прошлого, пусть и косвенно — жалко. Смех и грех. Не позволяя себе дать слабину, он продолжил: — Знакомого, — и, предвосхищая любопытство собеседницы, не дал ей времени опомниться и начать расспросы: — Так вот, о Генри, об этом отвратительном псе… В тысяча девятьсот двадцатом он, как и многие другие мафиози, сбежал из Сицилии от гнета Муссолини. Никому не нужный, потерявший все человек, однако, имеющий крепкую хватку, он появился в Новом Орлеане внезапно и сразу же попытался втереться в доверие мелким сошкам, дабы выйти впоследствии на американскую мафию. На родной земле Генри успел добиться статуса и признания. Но все амбиции молодого мужчины разрушил фашизм, а он не сумел удержаться на плаву и поймать волну в США. Потому в Новом Орлеане занимался грязной работой: сперва приводил проституток в дешевые бордели, к слову, в частности, мальчиков (полагаю, забирал из сиротских приютов), а позднее стал участвовать в налетах на грузовики со спиртным. И только все начало получаться, как он умудрился поссориться с ирландцами. Казалось бы, в таком случае ему бы сидеть, да не высовываться, однако он, насколько мне известно, заручившись поддержкой одной из влиятельных семей, отправился покорять Нью-Йорк, а затем — и Чикаго, как бы абсурдно сейчас это ни прозвучало. Скользкий тип не был верен никому и таким образом смог стать боссом.
Шарлотта слушала, открыв рот. Пусть это и касалось Хенроина, о котором та слышала мельком, поскольку в Аду тот предпочел залечь на дно, ей все равно хотелось получить как можно больше информации. Закончив, Аластор взглянул ей в глаза, ожидая вопросов. И, признаться честно, он глубоко пожалел о том, что вообще развил эту тему.
Всякие упоминания о фашизме и Италии вызывали в нем волны негодования, а имя «Генри» значило куда больше, чем кто-либо мог представить. Чем старательнее Аластор пытался оградиться от прошлого, тем быстрее оно настигало. Просачивалось даже через обычные разговоры. Ведь нельзя было ожидать, что слезы Шарлотты приведут в итоге к беседе о чертовых итальянцах… Но, не подумайте, что Аластор был расистом. Здесь необходимо сделать оговорку: он ненавидел всех людей одинаково. Проблема заключалась в том, что в жизни Аластора был один конкретный фашист-итальянец, а еще один друг, переживший Первую мировую войну. И, каким бы презрением к людям ни был исполнен Аластор, он знал, что война — это худшее, что может случиться с миром. Разборки Рая и Ада, междоусобицы в Аду — это такая огромная глупость… Ведь большинство здесь владеют разрушительными силами и каждый сам за себя. Но на Земле все не так просто. На Земле смерть бывает разной. Утром тебе хочется выйти в окно, а днем ты стоишь на пепелище и смотришь на обгоревшие трупы невинных людей. И плачешь. Плачешь, даже если убивал сам.
— Аластор, — тихо позвала Шарлотта, выводя его из раздумий, — ты так и не рассказал, почему недолюбливаешь Генри.
— Здесь или Там? — усмехнулся Аластор, сжимая и разжимая внезапно замерзшие пальцы. Казалось, он держался, но тело обессилело, перестало слушаться. Пожалуй, если бы он попытался встать, ничего бы не вышло.
— Везде.
Ожидаемо.
— Как я уже сказал, в Аду Хенроин хотел начать вести со мной дела, но мы повздорили, поскольку он собирался обвести меня вокруг пальца из-за старых обид, а на Земле я, понимаешь ли, просто решил чужие проблемы. Возможно, врагов в лице ирландцев он нашел неслучайно, — Шарлотта вздрогнула, поскольку вокруг Аластора на мгновение исказилось пространство и он, сцепив руки в замок и откинувшись на спинку стула, хищно, но обольстительно оскалился. Его зловещее выражение лица заставило принцессу притихнуть. Предавшееся воспоминаниям чудовище, наедине с которым было особенно жутко, показало истинное лицо.
Заметив, что напугал юную леди, Аластор сразу же принял наиболее дружелюбный вид из всех возможных. Однако внешний контроль не мог помочь прийти в себя и спастись. Итальянцы, ирландцы, война… Муки прошлого — это худшее наказание. Издевательство разума. Соль на открытые раны.
— Скажи… ты участвовал в войне? — Шарлотта, вжимаясь в кресло, будто бы это могло уберечь ее от возможного праведного гнева, спросила несмело.
Но гнева не последовало.
Аластор смерил ее холодным взглядом и отвернулся к окну, складывая руки на груди, чтобы она не увидела, как дрожали озябшие пальцы. Чтобы она не увидела, что он на грани.
— Нет. Но я знаю о ней многое из первых уст.
— Расскажешь?
Аластор вымученно прикрыл недобро сверкнувшие глаза. Шарлотте было категорически противопоказано чувствовать себя в безопасности. Впрочем, предельно ясно, что она не специально. Девчонку распирало от любопытства. Аластор в этот миг четко осознал, что все происходящее лишь его нездоровое восприятие. Сам без конца мучается, сам трясется от простых слов. И это только его проблема.
— Что именно тебе рассказать?
Сердце билось болезненно и громко, и кровь стучала в ушах. Аластор находил себя убогим и мерзким, но не мог допустить, чтобы таким его увидели остальные. Не хотел больше слабости. Слишком долго боролся с ней. Слишком долго защищался, слишком долго терпел. Разве время наслаждаться триумфом должно проходить так быстро? Падать во второй раз — позорно. Куда уже ниже, в конце-то концов?
— О войне. Или о своем прошлом. Мне все интересно.
Еще бы ей не было интересно. Аластор ведь — сплошная загадка.
Но вспоминать прошлое — заведомо рыть себе могилу. Ну и, безусловно, подставляться под удар. Прошлое — это слабое место. Открытый тыл. Кто добровольно станет рассказывать обо всех своих слабостях?
— Что можно рассказывать о войне? Ты будто сама не знаешь, как это было, — ребенок, не понимающий жизни, не ошибся в выборе союзника, но ошибся в выборе друга. — Куда интереснее последствия и предпосылки. Человеческая глупость неискоренима. Это же надо: они относятся к жизни как к самому ценному, но при любой возможности устраивают массовый геноцид. Лицемерие, да и только.
— А ты, конечно же, при жизни отрицал всякие общепринятые нормы? — Шарлотта была такой трогательной, такой невероятно прекрасной в этой святой наивности. Но с червоточиной, безусловно. Как же иначе.
— Тоже пытаешься научиться видеть людей насквозь? — Аластор подумал о том, что ей нет места на престоле еще как минимум несколько тысяч лет. Тяжело же придется дочери Люцифера. Хотя… кому вообще легко жить? — Я не отрицал общепринятые нормы, но ставил их под сомнение. Это привело меня к тотальному одиночеству, как единственного зрячего среди слепцов. Гордыни мне не занимать, не так ли? — коварно прищурившись, показал зубы. — Никто не любит тех, кто задает вопросы. Никто не любит тех, кто живет вопреки. Однако если грамотно приспособиться и умело отыгрывать роль, можно, знаешь ли, горы свернуть.
— И ты свернул, — Шарлотта знала, о чем говорила. Впрочем, теперь уже все знали. С подачи Вагаты.
— В каком-то смысле, — отозвался Аластор, подперев подбородок рукой.
— И ты был счастлив?
— Счастье — понятие слишком личное, как и пути его достижения. Что счастье для одного, для другого — ужасное горе.
— Что для тебя есть счастье? Достаток? Известность? Или, быть может, убийства?
— Моя дорогая, бесхитростная Шарлотта, — утомленный расспросами, Аластор покачал головой, — покажи мне такого человека, который назовет свою жизнь абсолютно счастливой, без оговорок, — притворно ласковый голос, интонация, полная снисхождения. Принцессе стало немного обидно, ведь ее считали чересчур юной. «Бесхитростная»… Это слово вызвало внутри нее волну негодования, что, безусловно, не укрылось от Аластора, однако спорить было бы неразумно, поэтому Шарлотта молчала. — Любая победа приятна в моменте. Понимаешь ли, ощущение счастья кратковременно. Слишком много мыслей занимает наши головы. Всегда нужно что-то делать, чего-то добиваться, куда-то спешить. Одно свершение сменяет другое, и в общей суматохе теряется смысл. Люди забывают свою природу. Люди забывают истоки боли и стараются начать новую жизнь, когда это просто-напросто невозможно. Нельзя обнулиться, увы.
Любая победа приятна в моменте. А дальше продолжается жизнь. Продолжается становление личности. Всегда найдется то, что испортит даже самый приятный исход.
— Так, получается, вечного счастья нет? Пусть даже с перерывами на плохие периоды.
— А зачем тебе вечное счастье?
— Но ты ведь наверняка представлял себе какой-то идеальный сценарий… — Шарлотта очевидно пыталась заставить его вспомнить жизнь на Земле и меланхолично задуматься об ушедшем времени, с пронзительной тоской вспоминая мгновения идиллического спокойствия. Так благодарят судьбу в мирной старости, глядя на то, что получилось построить.
— Идеальный сценарий — не счастье. Скорее, удобство, как одно из составляющих этого счастья, — Аластор не мог ничего вспоминать с благодарностью. Все, чего он хотел — это вновь избавиться от навязчивых мыслей и успокоиться.
— Для меня счастье — это оказаться в объятиях Вэгги. И идеальный исход в том числе, — Шарлотта слегка улыбнулась. Романтическая натура, что с нее взять.
— Важно, чтобы тебя хотели обнять в ответ, так ведь? — без особого энтузиазма Аластор продолжил поддерживать разговор.
— Значит, счастье — это взаимность.
— Как ты сама сказала — лишь для тебя.
Было очевидно: Шарлотта хотела, чтобы Аластор раскрылся. Однако тому претила мысль о том, что кто-то начнет лезть к нему в душу, тем более настолько некомпетентный в вопросах ментального здоровья, как Магне. Не зря она чувствовала себя лишней, не зря. Она, пожалуй, единственная, кто прожил хорошую жизнь без каких-то особо выдающихся катастроф. Психически здоровая, не привыкшая к реальности, эта девчонка не могла говорить с подданными даже на равных. Не смыслящий в падении и горе человек не мог предложить ничего стоящего. Много амбиций при полном отсутствии понимания реального положения вещей.
— Возможно, счастье в прощении, — наконец изрек он, задумчиво сдвинув брови, в попытках себе это представить.
Шарлотта вдруг встрепенулась, едва ли не подскочила и громко затараторила:
— Вот! Мы хотим одного и того же! Исправления грешников! Они искупят вину, Рай их простит и примет!
— Дьявол, милая, нет, — Аластор потер переносицу, прикрывая глаза. Принцесса слишком быстро загоралась и игнорировала препятствия, старалась обойти проблемы и часто полагалась лишь на удачу. — Ты все не так поняла. Чужое прощение — это не первостепенная цель. Вся суть падения в том, что грешники не могут простить себя сами.
Шарлотта снова притихла. Но, все-таки заключила:
— Тогда, я думаю, нам нужно больше разговаривать об этом.
Аластор нехотя кивнул.
— Ты мыслишь в правильном направлении, однако грешники не хотят тебя слушать. Даже те, кто, казалось бы, заинтересован. Очень важно зацепить их не только красивыми обещаниями. И, главное, обойтись без психологических сеансов. Никто не любит, когда насильно копаются в их головах. Ты сама знаешь, что все здесь уверены в собственной правоте. В первую очередь нужно направить их. Дать возможность выбрать дальнейший путь. И помочь принять свою суть, примириться с ней и воспринимать прошлое как пройденный этап, — Аластор не мог назвать свои слова наставлением. Все эти рассуждения были слишком обобщенными, только наталкивающими Шарлотту на диалог с самой собой.
— И все равно, получается, им нужна психологическая помощь, — опустив глаза, девчонка о чем-то усердно раздумывала, отчего выглядела несколько забавно.
— Но ты не можешь ее им дать, согласись.
— Почему? — Шарлотта вновь посмотрела ему в лицо. — Я учусь. Стараюсь понять их, найти с ними общий язык, стать их другом. Врач не обязан переболеть тем, от чего лечит.
Аластор показательно похлопал в ладоши.
— Красивые слова, дорогая, только вот
ты не врач. Никто из нас не врач, в том-то и дело. А еще, увы, любовь не спасет этот мир. Чтобы найти общий язык с кем бы то ни было, нужно затратить уйму моральных ресурсов, — Аластор улыбнулся шире, столкнувшись с недовольным взглядом принцессы. — Ты должна осознать одну вещь: понять всех, подружиться со всеми и каждым физически невозможно. Да и, будем откровенны, им не нужны друзья. Задача состоит в том, чтобы внедрить в их головы верную мысль. Только вот… кто решает, какая мысль верная?
Шарлотте было сложно. Она чувствовала себя совсем одинокой. Впрочем, в этой борьбе она действительно стояла одна против всех. В какой-то степени Аластор про себя насмехался над стремлением сделать мир лучше. Он в свое время уже попытался. Это то, что нужно перерасти.
— Я хочу дать им стимул продолжать бороться, — неожиданно уверенно подала голос Шарлотта, наконец поднимаясь. Она заходила туда-сюда, держа себя за плечи. — Направить их оружие на благое дело. Дать им знание. Надежду. Показать, что есть и другая жизнь.
Неплохой результат. Вывод достаточно поверхностный, опять же, без учета подводных камней, однако все-таки на первых порах уместный.
— В любом случае, пора начинать действовать. Спасти хоть кого-то. Показать всем, что это возможно. Энджел — слишком тяжелый пациент, который, к тому же не доверяет тебе. Другое дело — Вагата. Если веришь в любовь, так спаси ее в первую очередь. Ты ведь наверняка желаешь ей счастья.
Шарлотта опешила. Замерла, сжимая пальцами ткань пиджака, и в полной растерянности уставилась в никуда. Создавалось впечатление, что эта мысль не посещала ее раньше. Она воспринимала Вагату как партнера, а не как такого же пациента. Возможно, не учитывала ее боль. Или
боялась учитывать в полной мере, чтобы не лишиться близкого человека раньше времени. И Аластор ее понимал: не будет этой сварливой девицы — Шарлотта не сможет продолжить свой путь.
— Боишься перестараться — остановись вовремя. Все равно ты пока понятия не имеешь, что делать, — было крайне увлекательно наблюдать за внутренней борьбой. Эгоизм или альтруизм? Как же захватывающе! — И еще, конечно же, стоит поинтересоваться у твоей новой подруги, так ли прекрасен Рай, как все думают.
— Там уж точно лучше, чем в Аду. Там нет крови, — Шарлотта застучала пальцами по предплечью.
— Кровь так всех пугает, когда покидает вены, — Аластор растянул губы в очередной раз, и немного расслабился. — У меня стойкое ощущение, что ты сама не понимаешь, с чем борешься.
— С их виной? Ты ведь сам сказал.
— Верно. Но, знаешь, некоторым личностям прощение противопоказано. Ты так не думаешь?
— О чем ты? — Шарлотта боязливо потопталась на месте, на самом деле понимая, к чему идет разговор. Снова села. Она явно не хотела слышать ничего из того, что собирался озвучить Аластор.
— Педофилия, теракты, войны. Ну, знаешь, всякого рода насилие. Разве самые грешные души не заслуживают Ада? Разве простительны все деяния без исключения? Даже те, мотив которых — низменное удовольствие? — Аластору нравилось говорить правду, нравилось заставлять дочь Сатаны сталкиваться с реальностью лицом к лицу и смотреть на полученный результат. — Представь себе нечто такое, что неприемлемо даже для тебя, для адской принцессы. Нечто такое, отчего тебе станет дурно физически. Самое страшное, вопиющее преступление. Зверство в худшем его проявлении, безумие, изощренная фантазия, вырвавшаяся на свободу, — реакция Шарлотты была весьма красноречива: девчонка стушевалась, всеми силами стараясь подавить нарастающие панику и отчаяние, и не знала, как справляться со всем, на что сама же себя обрекла. — Если хочешь заниматься серьезным делом, не игнорируй мудрость родителей, которые смыслят в законах Ада куда больше, чем кто бы то ни было. И еще ответь себе на главный вопрос: а хватит ли тебе доброты на всех?
Стало тихо.
Аластор неожиданно понял, что не может четко сформулировать, за что себя ненавидит. Не потому ли, что всячески избегал самокопания долгие годы и старался оградиться от прошлого? Невозможно излечиться без помощи. Без помощи можно только бесконечно терпеть, представляя, что все забыто.
И вот теперь он сидел, убеждая себя в том, что все под контролем, и в моменте это даже работало. Переставший трястись, он ни о чем, казалось, не думал, и просто существовал, как все остальные, погруженный в самые приземленные заботы, которые только могли быть у существа его статуса. А потом вдруг спросил мысленно, почти робко, почти испуганно:
что если простить себя все же можно?
Такого пронзительного холода Аластор не чувствовал никогда. Будто вся его красная кровь вмиг остановилась и заледенела, и сердце сковало накрепко. Прощенным быть страшно. Прощение — это свобода. Так, выходит, свободы у Аластора и не было все эти долгие годы?
Злость заставила бесконтрольно сжать подлокотники, и те отрезвляюще затрещали под натиском. Аластор не стал ломать стул и заставил себя унять разбушевавшиеся страсти и горести.
Ничто не изменилось. Привычная власть. Привычное существование. Зыбкое, правда, с недавних пор, но эта проблема, в принципе, быстро решаема. Пропади пропадом Солар… Из-за нее сохранность рассудка перестала быть само собой разумеющейся.
— Аластор, помнишь, ты говорил про джамбалайю? — звонкий, но нерешительный голос Шарлотты буквально выдернул из оцепенения и Аластор едва совладал с собой, чтобы не подорваться с места и не уйти. Хотя, пожалуй, стоило продолжить пользоваться компанией девчонки и отвлекаться. Она, к слову, очень удачно сменила тему.
— Решила узнать у меня рецепт? О, дорогая, я с радостью им с тобой поделюсь!
— Мне, конечно же, и это очень интересно, но я хотела спросить о другом, — Аластор выжидающе склонил голову на бок, поправляя монокль. — Ты упомянул свою мать, — так, стоп. Ему показалось? Нет, нет-нет-нет-нет, все так хорошо начиналось. Ему показалось, совершенно точно показалось! Слуховая галлюцинация на нервной почве! — Сказал, это блюдо чуть ее не убило, — нет.
НЕТ. — Что это значит?
Аластор сел ровно, ничуть не меняясь в лице, и педантично одернул рукава, смерив Шарлотту взглядом, который бы она никогда в жизни не смогла разгадать. Она глупо улыбалась, даже не понимая,
что сейчас заставила его вспомнить, и очаровательно хлопала ресницами, аккуратно сцепив руки в замок. А Аластор… Аластор впервые за долгое время захотел умереть. Никогда, никогда больше не существовать. Исчезнуть из памяти живущих на Земле людей, из памяти демонов Ада, из архивов проклятого Рая. Пересохло во рту, а от движений кровь в жилах, та замерзшая кровь, разбилась на тысячи мелких осколков, и разворотила внутри все, что можно. А Шарлотта даже не допускала мысли о том, что своими словами с легкостью растерзала его душу. Как она, такая наивная, собиралась кого-то спасать?
А ведь совсем недавно Аластор сам говорил о матери! Легко и просто! Ведь говорил! А теперь…
— Мое прошлое — это большой секрет, — совершенно спокойно произнес Аластор, закидывая ногу на ногу. — Однако для тебя, так и быть, я расскажу маленькое воспоминание из детства, — Шарлотта едва ли не вскрикнула от счастья, и Аластора это даже несколько умилило. — Мать собиралась приготовить джамбалайю с курицей. Однако эту курицу нужно было сперва поймать и зарубить. Так вот, мы отправились в курятник, и я стоял снаружи в ожидании, пока она все сделает, и вот она вышла. И тут появился сосед, проходящий мимо нашей фермы. И он начал стрелять, потому что в темноте ему показалось, что к нам в курятник пробрался кто-то чужой! — Аластор показательно рассмеялся, глядя на принцессу, которая явно ожидала услышать не это.
— Твоя мама не пострадала? — осторожно поинтересовалась она, на что Аластор лишь задорно помотал головой. — Знаешь, это очень странная история…
Конечно, конечно, странная. Потому что он ее только что скорректировал.
— Моя дорогая, каких странностей со мной только не было!
Вообще-то, когда Аластору было шесть, друг семьи (ха-ха-ха!) окончательно убедил Гарри в том, что еда — это непозволительная роскошь и что он, Гарри Готрой, в прошлом простой человек, едва сводящий концы с концами, должен праведно страдать в память о тяжелых временах и вознестись над примитивной потребностью в еде. Обжорство ведь — смертный грех. Глава семьи имел право на мясной ужин раз в два дня, а жена и ребенок не имели право питаться в принципе. Гарри отобрал у Берзэ деньги и запретил ей прикасаться ко всему съестному, что можно было найти.
Каждый раз, возвращаясь с работы в понедельник, среду и пятницу, Гарри-мать-его-Готрой в первую очередь шел на грядки и пересчитывал ботву овощей и листья салата. С абсолютным остервенением он записывал все в блокнот, и, не приведи Господь, он насчитывал меньше, чем полагалось.
Каждый раз, возвращаясь с работы в понедельник, среду и пятницу, Гарри-мать-его-Готрой шел в сад, останавливался напротив яблонь, и пересчитывал чертовы яблоки на ветвях! Упавшие, к слову, он пересчитывал тоже. За яблоки они с матерью получали чаще всего, потому что отец никогда не мог посчитать точно. Да и никто бы не смог.
Каждый раз, возвращаясь с работы в понедельник, среду и пятницу, Гарри-мать-его-Готрой отправлялся в хлев и проверял, на месте ли все животные.
В общем, такая ревизия порой занимала от шести до восьми часов. И, что самое интересное, ему не надоедало. А члены семьи, пока он считал, обязательно должны были смиренно стоять рядом да помалкивать, чтобы не сбился.
В первую неделю голод терпели добросовестно. Бывало, голод утихал и становилось вполне сносно, особенно если напиться кипятка на листьях смородины. Но потом Аластор стал подъедать яблоки, поскольку отец никогда не знал, сколько их на самом деле. Берзэ, тем не менее, продолжала отыгрывать роль покорной жены. По крайней мере мальчик ни разу не видел, чтобы она ела.
Хотя, нет. Видел. Как она, через месяц этой не-жизни, ревела в саду и глотала землю. А, может быть, показалось, кто знает?
Но в один прекрасный день Берзэ разбудила Аластора среди ночи, держа в руках топор, и сказала: «Мы идем на соседнюю ферму. Сегодня у нас будет праздник».
Ребенок ничего не понял, но оделся потеплее, и они пошли. Казалось, путь занял целую вечность и еще немного дольше. Рассвело, взошло солнце, природа проснулась. И вот наконец мать с сыном добрались до фермы. Тихо прокравшись к сараям, Берзэ приказала мальчишке следить, сидя в кустах, за силуэтами в окне дома. И полезла в курятник.
Когда она выбиралась с зарубленной курицей, вышел хозяин и начал стрелять.
Аластор так испугался, что целый месяц потом не мог спать, поскольку ему казалось, что мужчина с ружьем придет мстить за курицу. Но он не пришел. Джамбалайя, к слову, получилась идеальной. И с привкусом крови во рту: Гарри вернулся пораньше.
— А как ты познакомился с Хенроином? — голос Шарлотты вновь стал единственной связью с реальностью. — Ты что, тоже занимался чем-то нелегальным?
— Моя дорогая, — неожиданно даже для самого себя Аластор поднялся, не желая больше оставаться с ней наедине. Все внутри клокотало. Все рушилось. Происходила необратимая катастрофа в тот самый миг.
Незаметная катастрофа. Никто, никто не знал о ней. — Это были ревущие двадцатые. Я, как и все, стремился к прекрасному. А умение вести любого рода дела, знаешь ли, тоже искусство, — и он слегка поклонился. — Было занятно провести с тобой время, а теперь прошу извинить.
И ушел.
Ввалившись в свой номер, Аластор в первую очередь рванул в ванную, на ходу снимая и испепеляя перчатки. Он чувствовал себя таким грязным, что словами было не передать. Невыносимое ощущение чего-то под кожей, отвратительный зуд.
Жалеть обо всем — это так дико, но одновременно естественно… Как и желать обрести способность в определенный момент выключаться, не чувствовать, не… Аластор справлялся.
Справлялся. Всегда. Никаких исключений. Он не терял свою силу, и власть тоже он не терял. И все еще оставался самим собой, несломленным и разъяренным чудовищем без слабых мест и неуместных переживаний.
Все. Под. Контролем.
Абсолютно все.
Контроль — это просто. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Ну что же, пришло время мыть тарелки. Мы моем тарелки тридцать три раза. В смысле, каждую тарелку тридцать три раза, ни больше, ни меньше. И пять раз ополаскиваем. Как в старые добрые времена. Помнишь? Помнишь, как мы мыли тарелки? Как весело было? Как я бью тебя по рукам и битое стекло разлетается по всему полу? А как ты его убираешь? Ты помнишь? Собрать стекло, протереть пол, протереть пол, протереть пол, хорошенько протереть пол, прополоскать тряпку, нет, еще разок, еще раз, нет, так не годится, тряпка все еще грязная, ВОТ ЗДЕСЬ ПЫЛЬ, МРАЗЬ, ПРОПОЛОЩИ ЧЕРТОВКУ ТРЯПКУ, вот так, а теперь иди и протри пол, ну нет же, нет, остается слишком много воды, ладно, допустим, а теперь скажи, сколько раз ты помыл пол, как это ты не считал, в смысле ты не считал, сейчас же высыпай стекло обратно и начинай заново, и считай вслух, мерзкий сученыш, поганый ты выблядок, СЧИТАЙ ВСЛУХ Я СКАЗАЛ, и только попробуй сбиться, я знаю, кто жрал яблоки, пока я молился, я знаю, кто плюнул в лицо Бога, я
Контроль —
это
просто.
Аластор не слабак, чтобы позволить себе вот так вот стоять и ничего не делать, вот так плавиться, глядя на свое отражение в зеркале, глядя в эти мерзкие злые глаза.
Контроль — это действительно очень просто.
Вот он домывает горячей водой руки в тридцать третий раз, они становятся идеально чистыми, вот он создает себе новые перчатки, чтобы огромные шрамы скрыть от себя и от мира, вот он педантично поправляет галстук, не обращая внимание на боль в сердце, и вот он чинно выходит из ванной, широко улыбаясь. И плевать, что звенит в ушах, и плевать, что мерещатся силуэты, плевать, что стены ходят ходуном и комната переворачивается. Плевать. Контролировать все можно в любом состоянии сознания. И ничто, ничто не сможет сломить Аластора. Ни-ког-да.
Раздался телефонный звонок. Аластор немедленно подошел к столу и снял трубку. На том конце послышалось хриплое: «Можете забрать ваш заказ».
Накидывая на плечи пальто и игнорируя заходящиеся в треморе руки, он ухмыльнулся, едко цедя сквозь зубы:
— Ну что, дорогуша. Я скоро приду.
