Верлибры

      Одним своим видом Солар наносила ему оскорбление. Казалось бы, просто сидела, то и дело бросая короткие взгляды на лик врага, разговаривала вовсе не с ним и вела себя тихо, мастерски уходя от ответа, когда речь заходила о его тайне, но в этом всем Аластор видел неприкрытую насмешку и издевательство. Хитрый огонь в, казалось бы, пустых, печальных глазах, разгорался сильнее, и создавалось впечатление, что беседа с Энджелом — это одно большое театральное представление, устроенное специально для того, чтобы Аластор понял: он на крючке. Солар выжидала. Продумывала, кому и когда выгоднее все рассказать, как использовать знание в своих целях. Такие, как она, — политические акулы, притворяющиеся наивными идиотами, — опаснее прочих.       Аластор тонул в ядовитом меде ее зрачков и ухмылялся каждый раз, когда девица бесстыдно изображала моральное напряжение, даже не пытаясь придать себе естественный вид. Какая гадость… Прошлый их разговор, казалось, закончился неким подобием соглашения. Но теперь Солар выглядела оскорбленной и готовой к атаке. Впрочем, скорее всего, пока она лишь пыталась поставить Аластора на место. Откуда он знал? Да так. Просто, стоя за дверью, слышал, как несколько раз произнесли его имя. Явно же неслучайно.       Солар заслуживала смерти. Быстрой и безболезненной — Аластор по-прежнему уважал решимость и бесстрашие. Его когда-то тоже не воспринимали всерьез, а потом разбушевавшегося демона пришлось усмирять самому Люциферу. Это, знаете ли, отличное достижение в Аду — обратить на себя внимание короля. А ангельская принцесска, делающая вид, что является жалкой, но распарывающая горло одной из самых значимых фигур в Преисподней — это хорошая шутка. Шутка, которую рассказывать будет Аластор ровно после того, как распорет ей горло в ответ. Обмен любезностями, так сказать. Никто не смеет ему угрожать. Только угрозы от Люцифера звучат словно лучшая в мире музыка, посвященная тому, кто ее заслужил по праву.       Все происходит либо по сценарию, который Аластора устраивает, либо по сценарию, который пишет он сам. Пишет он, к слову, кровью.       Раньше Аластор пытался создать своего рода утопию, но быстро понял, что люди утопии не хотят, поэтому решил помочь себе. И не смог. Конечно же, он не смог. Иначе бы не сидел здесь, преисполненный ненавистью. Ибо счастливые люди жаждут не разрушения, а спокойствия.       Обида, печаль и злость не сравнятся с тем деструктивным безумием, которое даровала ненависть, приводя к эмоциональной агонии, длящейся годами. В конце концов придется научиться получать от нее удовольствие, иначе здравость исчезнет.       Солар говорила сухо: о физической боли, и о моральной немного, и о том, как ей жаль (естественно, пустые слова были адресованы Аластору в качестве очередных извинений между делом, но он-то видел, насколько это все лицемерно). Энджел вздыхал, похлопывая ее по плечу, и притворялся хорошим другом, а Аластор, сидящий поодаль, лишь загадочно улыбался, будучи полностью уверенным в том, что всех и вся видит насквозь. До появления Солар, между прочим, так и было. Но как только она открыла глаза, все пошло наперекосяк. На самом деле Аластор понимал, что излишне полагаться на себя в состоянии, когда он погружен в болезнь с головой и не способен остановить поток воспоминаний о прошлом, более, чем неразумно. Но сдавать позиции и доверять тому, кого он знал от силы пару недель, неразумно вдвойне. К слову, доверие — это сказка, написанная теми, кто пытается сгладить углы ожидания тяжелой потери. Время никогда не работает тебе на руку. Время сметает все на своем пути.       Сидеть за столом и слушать их болтовню в пол-уха — кара небес, но он просто коротал время до прихода Шарлотты, не более. Если Солар считала, что сухой монолог о глубокой вине и тоске без озвучивания имен убедит в чистоте ее намерений, она ошибалась. Аластор всегда смотрел глубже, чем остальные. Стоит, наверное, опустить то, что иногда, особенно будучи во власти собственного больного рассудка, он смотрел слишком глубоко. Выяснять отношения перед Энджелом — идея не лучшая, ведь этот черт хитер и изворотлив, а потому приходилось глотать все едкие комментарии, всплывающие в мыслях по ходу дела. Выяснение отношений в принципе — плохая идея. А вообще, никаких слов на самом деле не требовалось: темный демонический взгляд с каждой минутой становился все жутче и жутче, до той поры, пока Солар не запнулась на полуслове и не посмотрела на Аластора с мольбой прекратить.       О, ясно.       Она все поняла. Считала кожей. Все отвращение и презрение, всю копящуюся в нем ярость.       Аластор на пару мгновений перестал это контролировать, но потом сморгнул раздражение так легко, словно ничего не случилось, и улыбнулся безразлично, уняв лишний пафос. И остро ощутил, как теряет здравомыслие, терзаемый этими чувствами, поддавшийся им. Ничему и никому нельзя поддаваться.       Раньше все было иначе. Раньше, до нового знакомства, Аластор как будто не знал сомнений. Понять бы еще, что изменилось. Что стало спусковым крючком всему этому… ментальному беспределу. Аластор мог презирать демонов Ада, мог принимать свою суть, однако пред собственными демонами, как и все те, кто жил на Земле, падал ниц. Здесь не история о гордости, разошедшейся по швам, и не история о слабости, таящейся в сердце. Есть на свете вещи, которые, увы, контролировать не может никто. И раны ведь зашиваются, и шрамы нынче удаляются там, на Земле, с людскими мудреными технологиями. Да только вот проблемы характера внутреннего, настоящие проблемы, нет, травмы, скорее, никто не научился лечить без последствий.       Аластор все думал и думал, пространно созерцая стену за плечом ненавистной Солар, но потом вдруг прищурился, сфокусировавшись на Энджеле, который бесцеремонно смотрел на него в упор. Даст отследил взгляд Солар и, конечно же, все заметил.       — Излишнее внимание мне не по нраву, — Аластор ухмыльнулся пугающе и с вызовом подался вперед, обращаясь к Энджелу, всем своим видом намекая, что последний лез не в свое дело.       Однако за молчанием Аластор не к тому обратился. Ответили ему игриво, раззадоривающе:       — Не хочешь внимания — не появляйся на людях.       Аластор, безусловно, тоже отмалчиваться не стал:       — На людях, друг мой, я и не появляюсь.       Энджел улыбнулся, довольный назревающей словесной перепалкой, в ходе которой намеревался выяснить, что произошло между этими двумя, однако Аластор перестал реагировать на любые попытки себя разговорить и отвернулся к окну. Он все еще чувствовал напряжение Солар. Краем уха слышал, как она пыталась отвязаться от Даста. Явно тоже считала его лишь надоедливой мухой, которую было нежелательно вовлекать в большую игру на двоих. По крайней мере пока. Пока ничего не ясно. Аластор знал: все, что ему нужно — быть начеку, сохраняя хотя бы внешнее спокойствие. И при этом не оставлять попытки прийти в себя. А еще он ждал кинжал. Ждал как ничто другое.       Двери распахнулись, и в кабинет ворвалась Шарлотта, такая радостная и легкая, несмотря на окружающую ее безнадегу. Среди рассадника ментальных болезней она оставалась одна во всех смыслах. Так искренне расстраивалась, когда видела, что никого в самом деле не может понять. И оттого постоянно старалась сильнее, не опуская руки. Даже хорошо, что она не понимала. Понять — по определению значит сдаться. Понять — значит пройти через мясорубку.       — Аластор! — этот голос… Требовательная интонация. Чересчур. Шарлотта хотела всего и сразу, но четко осознавала, что так не бывает, поэтому училась терпению. Похвально.       А если серьезно, то Аластор забыл, что хотел ей сказать.       Все из-за…       Впрочем, хватит уже винить проклятую Солар. Она просто пыталась выжить, как и Аластор в свое время. Мало кому хочется оставаться в тени, особенно если ты был знатью, особенно если власть теплилась в ладонях еще совсем недавно.       Аластор поднялся, педантично поправляя сюртук, и слегка поклонился Шарлотте. Она лишь закатила глаза на такую формальность, показательно фыркнув, но сразу же улыбнулась, бодро приветствуя всех присутствующих. Аластор жестом указал на дверь, намекая на тет-а-тет, и Магне покорно вышла. Аластор двинулся было за ней, но Солар догнала его у самых дверей, поймала за запястье, остановив, и сразу же отпустила, словно извиняясь за навязанную внезапную близость.       — Я не хочу войны, — раздался ее громогласный шепот. А, быть может, она вообще молчала и свистом голос звучал в изувеченных мыслях? Ангелы беспристрастные, холодные и величавые. Но Солар даже не пыталась играть на публику. Она обращалась исключительно к Аластору, и пока это происходило, помещение словно очищалось от любых лишних энергий.       — О, как я рад это слышать.       Все слова дешевы. Взгляды — красноречивы, да только вот ускользающи. А те, кто зрит в корень, не размениваются на всякую чушь.       Аластор, выйдя в коридор, последовал за Шарлоттой, лишь слабо прищурившись. Терять лицо было бы крайне неосмотрительно. Оно — последнее из того, что в нем сегодня еще поддавалось контролю.       Стены как будто бы начали шевелиться. Аластор моргнул. Показалось.       Запястье жгло. Словно на уродливом шраме, сокрытом перчаткой, остался еще один — от раскаленных ангельских пальцев.       Пусть тысячу раз соврет, что не ангел — ему наплевать.       Не хочет войны? Предположим, не хочет. Война ради войны, конечно же, зрелище жалкое. Но война ради цели, как правило, получает ход. Здесь то же самое. Рано или поздно это произойдет. Вся суть лишь в том, чтобы среагировать раньше.       Пока пропускал Шарлотту вперед, придерживая ей дверь в кабинет, прикрыл глаза, сжимая зубы. Сердце забилось так быстро… Не от страха и не от ненависти. От чего-то похуже. Аластором вновь завладели воспоминания. Именно: завладели. Казалось, это конец, после которого начала уже не будет. ***       Чудище родилось не в страшной пещере. Не в глубокой норе. Не под толщей воды. Оно появилось на свет в сарае у дома, за навалом дров. То был обычный здоровый ребенок. Ничто не выдавало в нем зверя. Впрочем, тогда он был — чистый лист. Звери его воспитали себе под стать.       Сказка начнется с описания фотокарточки, лежащей на столике под вазой с цветами. На фотокарточке женщина. Черно-белая картинка выцвела, но, тем не менее, миловидное круглое лицо разглядеть все еще возможно. У женщины красивые запястья; она босая; одета в платье, крой которого сложно рассмотреть из-за сильного пересвета. Женщина говорила, что долго не могла решить, какую позу принять. В итоге просто изящно скрестила ноги, руки сцепила в замок и потянулась. Сказка кончается, когда переворачиваешь фотокарточку, после слов на французском: «В тот день я узнала, что у меня будешь ты». Постскриптум от Аластора: Гарри сказал ей улыбаться пошире, чтобы получился хороший снимок, который не стыдно будет отправить родителям вместе с письмом. Позднее решили отправить лишь только текст. Улыбка счастливой не вышла. В общем, это очень короткая сказка.       Для жаждущих подробностей есть продолжение. Хотел того Аластор или нет, но воспоминания лезли в голову, поскольку его нервная система просто-напросто не выдерживала накопившийся груз. «Осознание собственной болезни — первый шаг к исцелению». Не всегда. Порой осознание — путь к еще большей самоненависти. Ведь кто сказал, что осознавший собрался лечиться? Какая болезнь хочет, чтобы от нее избавлялись? Если уж так случилось, что носитель узнал о ее наличии, то болезнь не отступит, а лишь сильнее возьмет под контроль, планомерно внушая мысль о том, что наказание заслуженно и необходимо. Ведь никто не отпустит твои грехи, кроме тебя самого, а ты на прощение, увы, не настроен.       Однако мы вернемся к истории. Когда Берзэ́ принесла домой сына, Гарри, ее супруг, посмотрел на младенца с абсолютно нечитаемой эмоцией и сказал:       — Его будут звать Аластор.       Как демона.       Невероятно смешно.       Кто знает, возможно, после этого мальчик и стал зверем? Или в тот миг вместо Гарри пред литографической мадонной, закутанной в окровавленные тряпки, стоял сам Сатана?       Ее длинные спутанные волосы, мягкий живот, плохо прикрытый тканью, перепачканная кожа с глубокими отпечатками из-за соломы, на которой она пролежала несколько часов, мутный взгляд глубоких черных глаз и улыбка сквозь ненависть… Аластору казалось, он помнил ее такой. Сломленной. Сдавшейся. Покорившейся судьбе. Хотя, вероятнее всего, он просто сочинил себе этот образ, желая видеть мученицу там, где ее никогда не было.       Берзэ Дюра́н познакомилась с Гарри Го́троем в тысяча восемьсот девяноста пятом году. Они повздорили на улице из-за какой-то мелочи, точнее, инициировала конфликт именно Берзэ, ведь она отличалась в юные годы скверным характером и упрямым нравом. Гарри сразу же потерял голову при виде такой строптивой девицы, а потому выведал у местных франкофонов заветный адрес и каждое утро караулил даму сердца возле ее многоквартирного дома, раздражая жильцов тем, что спал на пороге, как какой-то бродяга. Берзэ не поддавалась сомнительным чарам обыкновенного труженика, засаленного и потного от тяжелой работы, насквозь пропахшего, к тому же спиртным, достаточно долго, однако потом все же смягчилась, позволила проявлять к себе нежность и наконец совсем растаяла, осознав, что человек он хороший, ответственный и честный.       Гарри Готрой, в свою очередь, очарованный столь волевой и красивой девушкой, не жалел на нее времени и сил. Не жалел сил он, конечно, и на работу. Так, два года спустя, предлагая возлюбленной руку и сердце, он, помимо крупного хозяйства, занимался еще сигаретным бизнесом и, соответственно, имел неплохой доход. Вскоре девица оставила родительский дом. Небольшая ферма на берегу Миссисипи стала ее новым пристанищем.       Гарри любил покорных женщин, знающих свое место, а Берзэ терпеть не могла отмалчиваться, и оттого первые месяцы их совместной жизни превратились в настоящий ад. Однако долго ад не продлился, поскольку Гарри быстро приструнил жену парой пощечин и она притихла, стала послушной и кроткой, как он хотел. Правда, узнав, что супруг изменил ей (уже, к тому же, беременной), Берзэ закатила скандал и сбежала в надежде вернуться к родителям. Родители выставили брюхатую дочку за дверь, а потому пришлось возвратиться на ферму, ведь идти Берзэ было больше некуда.       Гарри, несмотря на обиду, принял жену обратно и через время даже попросил у нее извинения сам, и Берзэ, предавшись воспоминаниям об их замечательном прошлом, великодушно простила его и решила начать все с чистого листа. Все действительно стало наконец хорошо. Гарри не обижал ее, был добр и заботлив. Только стал выпивать сильнее, чем раньше, но с этим можно было смириться.       В день рождения Аластора он тоже был пьян, поэтому Берзэ и ушла в сарай, понимая, что в город ее все равно никто не повезет. Вообще, Берзэ уже доводилось принимать роды несколько раз, пока она жила с родителями в большом доме и соседствовала с самыми разными людьми, поэтому она была уверена в том, что справится. И ведь справилась. С того дня началась их новая жизнь.       Берзэ обзавелась подругами, воспитывала сына, помогала Гарри содержать хозяйство. Гарри вел себя мирно, лишь продолжал строить супругу и ревновал к каждому встречному.       Простая семья. Трое людей, занимающихся одним делом. Мужчина. Женщина. И их сын.       Аластор знал эту историю со слов матери и понятия не имел, где она чего утаила, а где — приукрасила. Он хорошо помнил себя начиная с пяти лет, потому что именно тогда, в тысяча девятьсот втором году и дальше, начали происходить яркие события, которые произвели на него неизгладимое впечатление и мучили в Аду по сей день.       Аластор был очень близок с матерью. Она все свободное время посвящала любимому мальчику, рассказывая самые увлекательные истории и придумывая различные занятия. А еще у нее на все была своя правда — Готрой-младший учился смотреть на жизнь чужими глазами.       На ферме Готроев часто принимали гостей. Гости приезжали ради оценки товара, и Берзэ всегда приглашала их к столу. Аластор очень любил, когда кто-нибудь приезжал. Во-первых, стол накрывали знатный, а во-вторых, можно было достать из сервиза одно особенное блюдечко и, под скучные разговоры взрослых, в очередной раз полюбоваться им.       Гарри пристрастился к коллекционированию фарфоровой посуды еще до рождения ребенка, и все, кто знал об этом его увлечении, не упускали возможности преподнести дорогой подарок. Кто-то — чтобы порадовать, а кто-то — чтобы умаслить. Вся эта потрясающей красоты посуда стояла в отдельном шкафу, и было ее настолько много, что отец наверняка и не помнил всего, что у него там хранилось. Да, посуда в основном не использовалась, однако ни Берзэ, ни тем более Аластору притрагиваться к ней было нельзя. И если взрослую женщину не особо интересовали расписные тарелки да чашки, то вот маленький мальчик мог часами стоять напротив застекленного шкафа и смотреть на рисунки издалека. Там и павлины были, и лебеди, и даже самые маленькие птички — колибри, и много чего еще.       Но все-таки одно блюдечко оказалось особенным. Особенным до того, что на Рождество Аластор загадал в подарок такое же (только чтобы папа не знал), мечтая напоить из него всех своих немногочисленных кукол. Это блюдечко вместе с сервизом подарил один отцовский деловой партнер. Вся посуда в сервизе была с золотой каемкой, а то самое блюдце почему-то с красной. И, как назло, этот сервиз Гарри очень любил. Особенное блюдечко, так и быть, доставалось Аластору во время застолий, и тот ликовал, не в силах от него оторваться, но стащить не удавалось: каждый раз, когда Берзэ отправлялась мыть посуду, супруг контролировал этот процесс, дабы ничего не разбилось. Аластор никогда не спрашивал, можно ли взять это блюдечко, потому что ответ был вполне очевиден. Гарри просто-напросто помешался на своей посуде!       На самом деле Аластору очень не хватало игрушек. Работать на грядках он не любил, другое дело — возиться с животными, но, несмотря на то, что был занят целыми днями, как и всякий ребенок, он хотел уделить время себе. Мать пошила ему двух человечков, которые мальчишке совершенно не нравились, но за неимением выбора приходилось с ними играть, а один мужчина, тоже партнер отца, решив, что у Готроев дочь, привез куклу необычайной красоты, которую Аластор, естественно, не захотел возвращать и с удовольствием оставил себе. Кукла была фарфоровая, из той серии нынешнего антиквариата, которую справедливо называли пугающей, однако Готрой-младший ее обожал и ничуть не боялся. А еще от сына этого партнера по секрету ему досталась фотокарточка с женщиной в огромной вычурной шляпе. Аластор был уверен, что такая шляпа, только немного поменьше, несомненно подошла бы Берзэ. И на шляпе той была темная полоска. Как каемка на блюдце. Аластор представлял, что она, полоска эта, красного цвета. А блюдечко, что само по себе казалось ребенку произведением искусства, могло в игре означать шляпку для куклы.       Вообще, Аластор был ребенком покладистым и аккуратным: отец поначалу считал, что во многом повлиял на него положительно и воспитал не какого-нибудь оболтуса, вечно носящегося по двору с разбитыми коленями, а вполне неплохого мальчонку. Правда, от Гарри все равно приходилось получать по различным поводам. Без поводов, в общем-то, тоже. Хотя, Берзэ всегда упрекала сына за извечные выдумки. Она жаловалась, что в Аласторе было слишком много энергии, сбрасывать которую он не умел, оттого и не мог избавиться от дурных мыслей. Никто бы не понял их, кроме матери. Так она говорила.       Воспоминания о прошлом такие четкие, словно все случилось вчера. Сходить с ума буквально от любого громкого звука, от любого резкого движения, от любой враждебной интонации, вообще от всего, и каждый раз давить в себе это, потому что ну как же иначе, потому что, если увидят — не поймут и поднимут на смех, потому что нужно быть вечно сильнее всех. И каждый раз, когда хочется убежать или, наоборот, ринуться в бой, ты заведомо знаешь, что во всем проиграл, ведь, сколько бы ты ни старался, привычку не изменить. Говорят, привычка вырабатывается месяц. Аластора дрессировали всю жизнь. Он прекрасно знал, что будет получать от жизни ровно столько, сколько заслуживал. А заслуживал он, по всей видимости, катастрофически мало даже для личности с довольно-таки спорной характеристикой.       До двадцати лет Аластор был в самом низу во всех смыслах, и только когда ему окончательно надоело такое положение вещей, когда он отказался от каких-либо моральных принципов и решил для себя, что готов буквально на все, жизнь начала налаживаться. Это нельзя назвать ни законом подлости, ни интересной судьбой: Аластор осознанно продал душу Дьяволу. Процедура «заключения контракта» оказалась куда проще, чем люди ее воспринимали — без всяких там оккультных мероприятий. Итак, прямая инструкция к действию:       Пункт первый: культивировать ненависть с самого детства, имея перед глазами дурной пример для подражания, и желательно, чтобы у примера этого были серьезные ментальные заболевания (так можно сразу понять, как сойти с ума; запустить механизм у себя, но вовремя остановиться, дабы не перейти грань).       Пункт второй: успешно пройти все этапы самоненависти и возвести ее в абсолют, четко осознать, что иной движущей силы не существует и (важно!) не умереть от исступления, приспособиться жить в этом состоянии полного принятия нездоровых отношений с самим собой. Буквально: получать колоссальное удовольствие от процесса внутреннего гниения.       Пункт третий: выучить все свои слабые места и, если не избавиться, то научиться контролировать приступы паники, или агрессии, или чем еще там можно страдать.       Пункт четвертый: отомстить тому, кто это сделал. Главное — не сдерживаться. Топором раскроить череп папочке, который посмел обижать мамочку, разово или на регулярной основе — это абсолютно неважно; дяденьке, предложившему конфетку, запихнуть эту конфетку как можно глубже и — обязательно — чтобы в конфетке случайно оказались лезвия, гвозди, стекло; начальнику, такому большому и страшному королю, изводящему пешки на ежедневной основе, разбить лицо шахматной доской, а потом показательно линчевать совместно (следует учиться пробуждать ото сна и других!).       И, наконец, пятый пункт: выживать. Ведь желание смерти — этап пройденный. Монстр уже создан. Монстр без цели. Готов, вброшен в реальность и понятия не имеет, что ему делать. Слоняется без дела, пытается подавить дурную натуру, однако все тщетно! Поздно уже, понимаете? Жизнь свое сделала. Произошла успешная адаптация к боли. Кто-то пытается быть добрым, кто-то — гибким, а кто-то не пытается, кто-то по своей истоптанной сути — гибкий и злой. И речь здесь вовсе не про захват мира, не про убийства и не про прочие ужасы, о которых пишут в продажных газетенках или передают по радио. Никогда не знаешь, кто и на что способен, а обстоятельства могут и не сложиться таким образом, чтобы можно было оценить своих близких во всей красе. Да и себя самого, что уж.       Дурная мысль — просто мысль.       Скольких людей ты убил понарошку?       За столом было тихо. После короткой молитвы трое приступили к еде. Не звенели приборы, даже рукава не шуршали.       Аластор привык к такой атмосфере, однако приятной ее не находил: они с матерью всегда как будто должны были в чем-то каяться вместо принятия пищи. Мальчишка не знал, почему так происходило, и не знал, как спросить о своих тревогах. Берзэ говорила, что он слишком много думает и оттого постоянно чувствует себя подавленным. «Дети в твоем возрасте играют в разбойников, а ты только и делаешь, что рассказываешь какие-то жуткие небылицы. Но ты у меня особенный мальчик…». Признаться честно, Аластор понятия не имел, почему он такой особенный и почему это так… плохо.       Родители начали разговаривать, а Готрой-младший, не поднимая головы, наслаждался на редкость вкусным ужином. Отец предпочитал питаться скромно, приучая к этому и семью, но после вчерашнего застолья с деловыми партнерами еще осталось мясо, поэтому можно было наесться как следует.       Конечно, куда интереснее принимать пищу из расписных тарелок, но это — роскошь непозволительная, поэтому Аластор прибегнул к излюбленному способу развлечения. Его фантазия была особенно развита, поэтому представить различные узоры на краях наполненной пищей тарелки не составило труда. Сперва воображение рисовало картины абстрактные и нечеткие, однако по ходу дела Аластор смог настолько увлечься, что с легкостью видел пейзажи, продуманные до мелочей, яркие цветы и удивительной красоты птиц.       Аластор знал мало птиц. Но мастера ручной работы даже из самой заурядной в реальности птицы могли сотворить произведение искусства. Чего только стоил отцовский сервиз с воробьями… Правда, этот сервиз давно куда-то пропал. Возможно, разбился, а возможно, Гарри его перепрятал. Он вообще постоянно все перепрятывал. На чердак. Но заходить туда, конечно же, было нельзя.       —…наглая ложь! — Аластор отвлекся от еды и красочных фантазий на мать, которая, вытянувшись, сердито барабанила пальцами по столу.       Родители вновь повздорили. Ничего нового.       Безо всякого интереса к назревающему конфликту Готрой-младший вновь занялся своим делом, игнорируя так некстати усилившееся сердцебиение.       Вообще-то некоторые громкие звуки пугали Аластора. Раньше он делился переживаниями с матерью, но она уверяла, что это не более, чем реакция на плохие мысли. Берзэ называла тысяча девятьсот первый год самым ужасным за всю свою жизнь, ведь тогда ее муж начал постоянно орать из-за стрессов на работе, тем самым запугав сына. Аластор, будучи натурой крайне чувствительной, совсем замкнулся в себе, стал бояться темноты и представлять жуткие картины, которые, как сказала Берзэ, ни один умалишенный во сне не увидит.       —…прекрасно знаю, как ты… — Гарри, в отличие от супруги, говорил сдержанно и тихо.       Парень, подаривший Аластору фотокарточку с красивой женщиной в шляпке, рассказал одну тревожную историю, от которой шли мурашки по коже. Жила-была девица, злой папаша ее колотил, и из-за этого она начала постоянно дергаться и вскрикивать, и так это жутко выглядело со стороны, что девицу отправили в приют для душевнобольных, где обливали холодной водой, выгоняли голую бегать по снегу, при этом высмеивая. Так вот, в итоге эта девица настолько обезумела, что надоела врачам и они отдали ее в цирк уродов, в котором она сидела на разноцветной тумбе и пыталась петь. Конечно, ничего не получалось, ведь она дергалась без перерыва.       —…я бы не посмела! Я не такая, как ты!       В общем, Аластор панически боялся повторить участь этой девицы. И причины, на самом деле, были. Само собой, в представлении пятилетнего мальчишки. Например, когда он боялся слишком сильно, его так трясло, что он аж подскакивал на стуле. Не хватало еще начать издавать звуки. Так можно и в зверя превратиться в конце концов!       —…следи за языком, тупая ты сука…       Стоит, безусловно, поблагодарить судьбу за то, что образы, возникающие в голове, не основывались на чем-то конкретном (к примеру, про тех же оборотней Аластор почти ничего не знал, но само слово очень его пугало). В любом случае, это не мешало Аластору в красках представлять, как за ним приезжают злобные дядьки на черном-пречерном кэбе, хватают и везут в приют. А уже там, с широченными улыбками, целыми днями обливают его холодной водой.       —…не можешь так говорить после всего, что было…       Берзэ сочла эту историю полнейшей глупостью. Однако время шло, а мысли о безрадостном будущем возникали в голове все чаще, триггерами становились громкие звуки. Всего лишь ударит ветка в окно, и все, жизнь на этом будто кончается! Отчаяние завладевает нутром маленького человека, и он уже не представляет себя, как другие, нормальные дети, ни пафосным богачом, ни примерным мужем, ни тем же фермером! Вот он сидит на разноцветной тумбе, и все показывают на него пальцами, потому что Аластор не может спеть песню! А в первом ряду изуверы, которые обливали его ледяной водой!       Гарри Готрой грохнул по столу кулаком с такой силой, что его тарелка едва ли не перевернулась, а столовые приборы со звоном попадали на пол. Аластора передернуло; он схватился за сведенную шею и сжался на стуле, исподлобья поглядывая на разворачивающуюся сцену.       О причинах происходящего знать не хотелось. Это все вообще надоело. Он мечтал сдернуть со стола скатерть, да только вот объективно — силенок бы не хватило, ведь на столе столько всего стояло.       — Посмотри на себя, — Готрой поднялся, не обращая внимание на сына, и грозовой тучей двинулся к жене. Остановился сзади, положил ей руки на плечи и слегка надавил, заставляя ее, разгоряченную и раскрасневшуюся, прикусить язык в мгновение ока. — Ты живешь в большом доме, ни в чем не нуждаешься. Чья же это заслуга? Дай-ка подумать, — обычно подобные речи произносятся тоном ядовитым и властным, или, быть может, въедливым и приторно-сладким. Но Гарри говорил монотонно, тихо и холодно, почти не делая пауз, неверно расставляя акценты. Его глаза… Аластор помнил эти глаза. Они, широко раскрытые, казались стеклянными, и свет недобро падал на лицо отца, когда тот неотрывно смотрел в одну точку. — Заслуга моя. И я старался ради тебя. Я правда старался. И стараюсь по сей день. Но… Как же так получается?       Нет-нет-нет. Стоп. Так не годится. Так Его не увидеть.       Вот вариант получше:       — Заслуга моя, — вздох, — и я старался ради тебя, я правда старался и, — тяжелый вздох, — стараюсь по сей день, но как же так получается, — очень тяжелый вздох, — ты изменяешь мне с, — нарочито тяжелый вздох, — черт, как его там, — закатывание глаз, флегматичный выдох сквозь зубы, — неважно, он просто грязный француз.       Берзэ молчала, часто моргая, и иногда слегка вздрагивала под мозолистыми ладонями.       Гарри выглядел страшно с этим в момент разгладившимся лицом, точно восковая фигура.       — Ты решила вернуться на родину, — это должен был быть вопрос, — думаешь там тебя кто-то ждет, — и еще один.       — Любимый, послушай меня!.. — точно раненое животное, Берзэ рванулась в попытке высвободиться из хватки. Он отпустил. Мать поднялась, развернулась, нервно поправляя подол платья. Берзэ казалась такой маленькой по сравнению с мужем… И звала его «любимый». Как же слащаво и глупо. Аластора едва не стошнило от таких сантиментов. Тем не менее есть не перехотелось.       И вообще, Аластор совершенно точно знал, что ни с каким грязным французом Берзэ не… из-ме-ня-ла, что бы это ни значило. Грязный француз зашел к ним всего один раз, купил яблок и сразу ретировался. Они даже не говорили.       — У нас же ребенок! Как я могу! — заламывая руки, истерически протараторила мать, и Аластору показалось ее поведение таким унизительным, таким ужасно неправильным! Он не знал, как облечь это в слова, но чувство непередаваемого гнева обуяло его нутро. Правда, паника побеждала. Мальчишку колотило. Он едва мог ровно сидеть, не выпуская из рук столовых приборов.       — Тогда почему все мои друзья уверены, что ты трахалась с грязным французом, — они говорили, говорили, говорили. Точнее, Берзэ орала, а Гарри едва не шептал.       Аластор вспомнил о павлинах и воробьях, которых не будет в приюте для душевнобольных. Там все тарелки наверняка ослепительно белые, а из еды только черствый хлеб.       Там привязывают к кроватям?       Сильно бьют палками?       Сколько времени пройдет прежде, чем он сойдет с ума и его отправят в цирк?       Берзэ пронзительно заорала, тем самым заставив сына вернуться в реальность. Все мысли разом выветрились, и он остолбенел. Гарри, вцепившись ей в волосы, тянул Берзэ к столу очень и очень медленно. Аластор смотрел на родителей. Больше никакого гнева. Только парализующий страх, сметающий на своем пути всякую здравость. Один лишь страх. Руки Аластора, держащие приборы, затряслись. Почему-то стало пронзительно тихо. И только ритмичный стук вилки о край тарелки был оглушительно громок.       Гарри, сжав волосы сильнее, навалился на супругу сзади, опрокидывая ее грудью на стол. Аластор отшатнулся, едва не рухнув со стула, и понял, что просто не может дышать, ведь воздух никак не набирался в легкие.       — Дай сюда вилку, — Готрой протянул твердую руку в сторону ребенка. Берзэ застонала, зашевелилась, пытаясь освободиться, но стоило Гарри лишь надавить на затылок, вжимая ее лицом в столешницу, как та обмякла и беззвучно зарыдала. — Дай сюда вилку.       Аластор потихонечку багровел от нехватки воздуха. Казалось, вот-вот, и от перенапряжения у него лопнут глаза. Он, едва контролируя собственные движения, вложил в отцовскую ладонь вилку и выдохнул последний оставшийся воздух.       — Может, они и врут мне, не знаю, — голос Гарри вдруг сделался абсолютно нормальным, а лицо исказилось в гримасе обиды и боли, взгляд оттаял. Он снова ожил! Стал таким читаемым, таким привычным… простым человеком. — Может, и врут. Я тебе верю, я ведь тебя люблю. Я хочу, чтобы ты была со мной. Со мной, не с ним, — наверняка он имел в виду грязного француза, — и не с ним, — Готрой взглянул в глаза сына и тот наконец смог набрать воздух. Вышло это до нелепого шумно. — После его рождения ты как будто стала чужая! Ты столько говоришь с ним, а со мной почти никогда!       — Милый, клянусь, я буду говорить, и нет никакого француза, и я хочу с тобой говорить, но ты всегда на работе, но я исправлюсь, я исправлюсь, клянусь!.. — Берзэ взвизгнула, поскольку Гарри сумел придавить ее еще сильнее.       — Никакого француза, — сказал он с простецкой улыбкой, по-доброму усмехнувшись, будто они всего лишь шутили. Берзэ нервно рассмеялась в ответ.       Однако Готрой, наконец отпустив волосы и отстранившись, резко схватил ее за запястье, после чего замахнулся и всадил в кожу вилку. Женщина заорала нечеловеческим голосом. Аластор обмочился.       — Никакого француза! — Гарри умудрился перекричать ее, а затем выдернул вилку и отошел, хватаясь за голову. Он облокотился плечом о стену, медленно сполз по ней и… завыл.       Аластор, в ужасе не смеющий шевелиться, подумал, что тот чертов оборотень. ***       — Мама… — осторожно начал Аластор, глядя на забинтованную руку Берзэ. Она, оторвавшись от стирки, взлохмаченная и взмыленная, весело улыбнулась, вытирая обветренные пальцы об юбку, и повернулась к бледному-бледному сыну. Ласково коснулась его щек холодными руками и в волнении сдвинула брови, остро чувствуя, что что-то не так. — Мама… — робко протянул он, и наконец решился: — Зачем папа воткнул тебе вилку в руку?..       Улыбка сразу же стерлась с ее лица. Мать разочарованно помотала головой, опуская плечи.       — Милый мой, бедный мальчик, — щемящая сердце интонация заставила Аластора в момент покраснеть и едва не расплакаться, — ну неужели ты снова забыл?       — Забыл что?..       Берзэ снисходительно растянула губы.       — Маму укусила злая собака. Но папа ее застрелил из ружья. И мы закопали ее вон там, возле леса, — Берзэ указала куда-то вдаль. Слезы покатились по щекам Аластора, а она сразу же стала их вытирать. Но при этом серьезно проговорила: — Ты ведь обещал мне. Вспомни, что ты обещал.       Аластор не сразу смог говорить. Рвущиеся из глотки истерические рыдания отступили лишь через пару минут.       — Никогда… — он поднял глаза. — Никогда не придумывать больше… этих… глупых… историй.       Берзэ улыбнулась.       — Да. Да, мой хороший. Ну что же, пообещаешь мне снова?

Аластор расхохотался.