Yonderboi — Before You Snap
Кое-когда кое-кто написал кое-кому письмо: «Здравствуй, Маргаритка. На сей раз без долгих вступлений: сегодня ко мне приходил ЕГО цепной пес. Потрясающий человек: стать, мимика, жесты — заморский выродок оказался чертовски хорош, я впервые встречаю такую породу. Каковы они, каковы, ты послушай, даже если меня смогли обвести вокруг пальца, разве могу я винить кого-то другого? Профессионально пускать пыль в глаза — это потрясающая способность, я бы очень хотел обладать ею. Не сейчас, раньше. Сейчас у меня иные приоритеты… Ревут двадцатые, моя дорогая, милая, моя единственная связь с клятым миром! Ревут, слезами давятся, а я смеюсь, потому что здесь, в моем новом мире, все иначе, все здесь не как у людей, но я привыкаю, знаешь ли, привыкаю. И тут… такое развлеченье: пришел сам Сатана, притворившийся Богом! Я, тем не менее, сумел разоблачить его. Марко мне угрожал. Угрожал, представляешь: взял за ворот, не то придушить пытаясь, не то просто для профилактики. Говорил, что пришел убить, собирался уже, но совесть не позволила, а я посмеялся еще, спросил, не выдумка ли его совесть. Просперо презрительно скривил свою изящную морду, поковырял ножичком стену (а рукоятка-то у ножичка была красивая, удобная, я бы взялся, я бы показал, как пользоваться таким невероятным оружием, я уверен, сноровку не растерял еще), а потом процедил пару проклятий удивительно четко и ясно, в словах не путаясь и зная наш язык как родной. Сказал, что явился посмотреть мне в глаза. Сказал, что жалеет ЕГО. Сказал, что и про тебя знает. О, Маргаритка, не бойся. Если за столько лет тебе ничего не сделали, я уверен, не сделают никогда. Желай Господь тебе смерти, ты бы уже гнила в земле. Впрочем, я не сомневаюсь в остроте твоего ума, поэтому всецело тебе доверяю. Не получала ли ты угроз от особых врагов? Я понимаю, конечно, что с ответственностью, которую ты взвалила на свои плечи, тебе приходится сталкиваться с разными неприятными личностями, но ЕГО почерк, полагаю, ты узнаешь из тысяч. Требую, Маргаритка, чтобы ты держала меня в курсе всех дел и писала как можно чаще, чтобы я знал, жива ты или нет. Не разочаровывай меня своей смертью. Ты — единственная, кто слушает меня и мне отвечает, поэтому, прошу. Все мы взрослые люди. Так вот. Антонио. Я, честно признаться, им восхищен. Понимаешь ли, восхитительный враг может придать жизни вкус. Существование мое превратилось в сущий кошмар по вполне понятным причинам, но я не жалуюсь. Нужно уметь приспосабливаться ко всему, ведь наши пути не бывают простыми, даже те, что со стороны такими кажутся. Маргаритка, дорогая, я часто вспоминаю тебя, но все лица стираются из памяти. Не могу вспомнить твои черты (надеюсь, ты простишь мне это), но черты Лоренцо забыть не могу уже третьи сутки. Он темной сущностью стоит за плечом, тянется к горлу, он спит, но не дремлет, и все-таки хочет меня растерзать. Могу ли я назвать его новым другом? Быть может, я теряю хватку или меня, словно ребенка, слишком легко впечатлить? Паоло не только силен, несмотря на то, что явился как будто по чьей-то указке (хотя, я так и не понял, зачем в действительности он пришел, ведь с самого начала знал, что дрогнет рука, а глупости про глаза чудовища, в которые так хочется посмотреть, навсегда и останутся глупостями), в его руках больше власти, чем тебе может показаться. И я вовсе не про оружие. Меня впечатлила власть. Признаться честно, та власть, которой лишился я, не идет ни в какое сравнение с величиной этого человека. А еще меня впечатлил его Томми-ган. Быть убитым из такого — большая честь. Хотя, кто знает, возможно, я, в отрыве от цивилизации, совсем одичал и кидаюсь на все, что блестит, как грязная нищенка. Кристиано опасен. У него, скорее всего, серьезные проблемы с головой. Или контузия: наверняка он воевал. Шея его в шрамах, а рубашка была расстегнута так сильно, словно он заявился не на серьезный разговор, а в бордель. Арландо много спрашивал, как я мог, а я и не знал, что ответить. А потом понял вдруг: он меня понимал, как никто. Возможно, потому и не смог убить. Хотя, покончить со всем этим было бы славно, но разве можно просить вот так все закончить? Кем бы я стал после этого, как бы оправдался пред тем, как меня низвергли бы в Ад? Не бойся за меня, Маргаритка. У него, как у личности, кишка не тонка, но как у друга или подданного (я в итоге так и не понял, кто он) — тонка еще как. Джино не нуждался в приказе, но… послушай, возможно, он вообще не спросил разрешения и пришел ко мне в тайне? Если так, то… Не знаю, что думать. Но о НЕМ разговаривать я не хочу. Слабость есть слабость. Я уважаю и признаю лишь тех, кто язык насилия не боится, а понимает. И гость мой оказался из таких. Как благодарен я судьбе за возможность прикоснуться к кому-то дьяволоподобному. Встреться мы при иных обстоятельствах, будь мы одного возраста, не стали бы разговаривать, сразу бы прибили друг друга! А так, я смотрю на него и думаю, что в юности занимался не тем. Марчелло идет напролом, рвет на куски неугодных, а еще он четко знает, что ему полагается. И берет даже больше. А я… я был застенчив. Ты возразишь, ведь я урвал свой кусок, но, Маргаритка, думая сейчас о жизни, могу сказать одно: я рвал неугодных мне слишком робко. Природной наглости мне не хватило. Или… нет, нет. Не наглости. Сумасшествия! Я никогда не позволял себе выходить за рамки! А гость мой уничтожил эти рамки, сплюнул и пошел дальше не оборачиваясь! Было бы у меня время, была бы молодость, я бы стремился к такому, но тогда для меня не нашлось наставника, а теперь уже поздно. Стремиться не к чему. Да, возможно, я фантазирую, ведь знаю Марио от силы сорок минут, но, Маргаритка, у меня огромный жизненный опыт, я общался со многими. Люди для меня давно уже как открытые книги. А этот — не человек, он — ураган! И я, средоточие презрения и любви к нему же, принимаю собственное бессилие… Он из тех, кому не писан закон. Представь, ты приходишь на площадь праздновать Рождество, тебя нарядили в лучший костюм, хотя ты не маленькая, на шее платочек, потому что так нравится твоей мамке, на ней — такой же, и она бы хотела, чтобы это оценил ее муж, но не повезло — пока ты ждешь ее из магазина, прикрывая сигаретку газетой, он трахает соседку сверху, и, кстати, все в курсе (ты в первую очередь) — поэтому ты пожизненно отыгрываешь для нее роли и сестры, и мужчины, и подруги, и она запрещает тебе жить своей жизнью. Так будет вечно, ну, если, конечно она переживет сегодняшний день. Ах, точно, мы же еще не дошли до… Кхм, вот: какой-то сумасшедший достает из-под одежды свой новенький Томпсон (и нет, погоди, речь не про Томми-младшего) и начинает стрелять. Люди орут, кто-то сдох, ты падаешь на землю, разбиваешь колени, пытаешься спрятаться под лестницей, молясь, чтобы все прекратилось, но он, этот псих, кажется, хочет убить их всех! И ублюдка, что шарил под твоей юбкой, пока ты бесшумно глотала слезы, и мужа твоей мамки с соседкой сверху, и мясника, посмевшего взять с тебя денег больше, чем требовалось, и того зазнавшегося мальчишку, в которого ты по глупости была влюблена неприлично долго. Каждый из них в тот миг оказался на площади, их притянула туда неведомая сила. И вот… Им конец. Но ты несчастлива. Несчастлива, ведь мамка прячется там, пока ты закрываешь голову под обстрелом и пока твое сердце готово выскочить из груди. Тебе так надоела эта проклятая жизнь, что ты находишь в себе силы попросить помощи, ведь знаешь, что человек, обладающий такой силой, способен эту помощь тебе оказать. Ты встаешь, нутром чувствуя, что он не откажет тебе. Встаешь и смотришь в его глаза, и трупы вокруг, гнилостный запах их крови, все придает тебе сил. Ты молода и красива. У тебя ни гроша в кармане. Все как раньше. Как в старые добрые. И ты одна. А он, как ангел… Хоть и враг, но… Он мой враг. Мой персональный враг. Тебя он не тронет. Я бы доверил ему тебя. Есть между нами какая-то связь. Ты бы крикнула мамке, что все закончилось. Она бы вышла. Бам! Он убивает ее. Вот это Чикаго-стайл! И все хорошо. У нас все становится хорошо! Наша ужасная жизнь осталась бы позади, мы бы начали все с чистого листа… Мне жаль, Маргаритка, что тогда Эннио еще не родился. Дыши, Маргаритка, дыши. Я знаю, что ты плачешь и проклинаешь меня, ведь я заставил тебя вспомнить все самое страшное… Я часто все страшное вспоминаю. И проклинаю себя за многое. Но не за все. Никто не мог облегчить мои страдания до этого знаменательного дня. Думаю, Сильвио больше никогда не придет. Но я запомню его. Его одного, наверное, и запомню. Раз я смог нажить такого врага, значит, я действительно чего-то да стою. Можно судить меня, можно. Все так любят судить. Но я отпускаю себе все грехи, мне хорошо. Не знаю, дышишь ли ты, Маргаритка, но я дышу полной грудью и думаю обо всем, находящемся за пределами и не нуждающемся во мне. Впервые мне больше не одиноко. Как будто бы мне… отдали дань. И это приятно. Это трогает до глубины души. Нет во мне ненависти теперь, одиночество не пугает больше. Все хорошо. И мне хорошо. Не тревожься за меня, дорогая, я в безопасности. Питаюсь скромно, много молюсь, размышляю, пишу тебе, но стараюсь по делу. Знаю, не любишь, когда тебе докучают. Береги себя, береги дочь. Пускай прилично ведет себя. С девочками так сложно… От тебя приличий не требую. Вообще, ты должна была родиться мужчиной. В твоем случае это, скорее, достоинство. Хотел бы увидеть тебя. Как уже говорил, забываю лица одно за одним. Подумал вдруг, вряд ли тебе меня жаль. Но ты ли́ца не забывай, Маргаритка. Даже мое лицо. Мое — тем более». ***Lebanon Hanover — Gallowdance
Человек с выпущенными наружу кишками. Здесь война постаралась на славу. Или это несчастный случай со страшной аварией. Кто его знает, м? Человек с раздробленным черепом. Это месть мамочки папочке-алкоголику, который по ошибке вместо пирожков сунул в печь любимого первенца. Или мамочка раздробила ребенку череп, а потом сунула его в печь, чтобы папочка не ругался. «Где ребенок?» Нет, не так. Вот: «ГДЕ РЕБЕНОК?!» Скажет в слезах: «Украли!», чтобы самой не быть сунутой в печь. Какой вариант вам нравится больше? Человек, разорванный пополам по причине того, что… ну, это война. На войне и не такое бывало. Война — это конвейер по производству неликвидных людей. Сперва их, нормальных еще, пускают в расход на поле боя, а затем добивают морально за то, что из примерных семьянинов они превратились в дикарей с ПТСР, которые по возвращении в привычный мир без мира не знают, как жить. Заново родились. Никому ненужные дети-взрослые с отклонениями. Таким не помогали в те времена. Общество было неприлично невежественным. Быть может, поэтому папочка спился и сделал это с ребенком? Охуел, так сказать, от ужасов войны? Или мамочка охуела от ужасов, которые творил папочка (и зачем только она его дождалась?) Оу, стоит поумерить больные фантазии. Иной раз бездействие и убийство — это одно и то же. Свидетели преступлений молчат и якобы ничего не могут поделать. Папочка не уходит от больной на голову мамочки, мамочка не уходит от больного на голову папочки. Да здравствует любовь в истинном проявлении. Вот это и есть «вопреки» и «с тобой навсегда». Это и есть исполнение супружеского долга — вывалять друг друга в грязи. Смиренно принимать вопиющее не как данность, а как метку: от него смердит ею, от нее смердит им. Ну разве не романтично? Сколько на свете людей! Их уродство разнообразно: оно может отразиться шрамом на лице, полученным за дело, или врожденной гнилью, переполнившей нутро, оттого капающей с языка, или изящным распустившемся цветком зла в зрачке очередного Дориана Грея. Любое уродство рано или поздно ожидает смерть. Вот только процесс разложения долгий… Чем отвратительнее ты был, тем дольше и разлагаешься. Где-то там до сих пор отравляет пространство давно истлевшая плоть Аластора, а время отравляет сам факт его существования. Демонические оболочки не подвержены ни старению, ни губительным земным болезням, зато подвержены пагубному влиянию вечности демонические мозги. Чем дольше сидишь взаперти, тем сильнее все приедается. Возможно поэтому реакция на малейшее изменение во всем привычном настолько острая или даже неадекватная? Страх, выбивающий из-под ног почву, так трудно принять… Животный страх, глубинный, тот самый, из детства, страх, который должен был сдохнуть вместе с образом отца, но не сдохли ни образ, ни страх. Нездоровая боязнь уязвимости, физической слабости, неспособности защититься и защитить. Впрочем, защищать уже некого. Так лучше. Лучше никогда и ни от кого не зависеть. Иначе эта зависимость не оставит тебе право решать за себя. Придется с кем-то считаться. Аластор вспомнил, как такая зависимость не дала ему умереть, когда он очень того хотел. Единственная, кому он мог позволить так на себя влиять. Точнее, единственная, кому он не мог позволить увидеть свой труп. Не дочь, не сестра. Пусть будет… воспитанница, хотя он ее не воспитывал, иначе бы выросло из нее не пойми что. Она где-то в Аду. И лучше бы им никогда не видеться, чтобы не обременять друг другу и без того малоприятное существование. Всплыло перед глазами ее лицо, когда Аластор приставил к запястью клинок. Так, на пробу, пока не всерьез, ведь не мог же он убить себя, стоя в коридоре отеля. Животные, предчувствуя смерть, выбирают себе укромное место. Не хочется, чтобы кто-то тревожил в столь сокровенный момент. Всплыло перед глазами лицо, напуганное, бледное: второй раз прошлое как будто просило остановиться и даже не думать об этом. И почему-то стало так совестно. Помимо разрушительно инфернального, Аластора накрыло простым человеческим: тоской по былому, размышлениями о том, как все было и как могло бы быть, о том, как стоило поступать, о том, что мог бы он постараться лучше. Но выдохнул смиренно, сгорбившись, сквозь не сходящую с лица ухмылку, въевшуюся кровавым пятном очень кстати, предупредительную, отпугивающую: все случилось так, как случилось. Без толку вспоминать и жалеть. Слабым делали его воспоминания, и если бы можно было их подальше задвинуть, как раньше… Совсем очерстветь, насладиться былым могуществом в полной мере. Аластор слишком долго боролся, он жаждал сделать себя неприкосновенным, несломленным, тем, кого невозможно всерьез искалечить и перемолоть, сколько ни калечь и не перемалывай. Но, получается, даже вечность изменчива. Она — живой организм, на чьей шкуре паразитируют демоны, а Люцифер во главе всей орды, как ненасытный клещ, все никак не отвалится. Быть может, именно непокорный Дьявол и заразил вечность изменчивостью? Ангелы так долго вычесывали шерсть своего животного, делали его таким, каким изначально задумали, но, когда паразиты из него начали высасывать соки, животное стало мутировать. Солар, однако же, вопреки собственной природе явно не была причастна к стерильному порядку Рая. Пыталась жить в подчинении выученным законам, но голос прорезался все равно: она, возможно, как результат той самой мутации, принесла разрушение в ответ на разрушение. Для хрупкого существа, которое с молоком матери впитало в себя привычку пресмыкаться, она оказалась невероятно самодостаточной и инициативной. Другие ангелы, похоже, рождались с уже подавленной волей. Как же хотелось… спрятаться. Минутами раньше — порвать Солар на куски. А теперь… изуродованный после обрушившихся волною чувств, чувств — Ô Satan, prends pitié de ma longue misère! — была утеряна не просто воля к жизни, но воля к жизни с достоинством. То, к чему всегда хотелось стремиться, вдруг перестало представлять хоть какую-то ценность. Собственная значимость переживала дезинтеграцию. Мировосприятие потеряло и краски, и всякий объем. Аластору хватило сил лишь на то, чтобы заставить кинжал, крепко лежащий в ладони, исчезнуть. Опасный, насыщенный энергией предмет, привлек бы нежелательное внимание. А Аластор собирался уйти. Уйти, сбежать прочь, прочь, как можно скорее, куда-нибудь подальше, забиться в глубокую нору, из которой его нельзя будет выкурить. Однако в какой ракушке ни спрячься, раздавить ее проще простого. Человек, пробирающийся сквозь вымокшие кусты, не смотрит под ноги, и не важно, кто он, охотник или жертва. Никто не смотрит под ноги. Никто не смотрит под ноги внимательно. Это и выбор, и стечение обстоятельств. И участь хрупкого — хрустеть под подошвой. Иногда под подошвой дорогих туфель. Иногда — даже приклеиться к ней. Хотелось сплюнуть. Пахло кровью. Стойкий запах, тошнотворный, впитался не в кожу, но в душу там, на Земле, и вот теперь ударил в ноздри настолько реально, словно труп Гуидо Бруно лежал под ногами и его, снова по-мертвому теплого, можно было потрогать. И раны сочились. Их общие с Гуидо и с Нею раны. Нет… Смертельные ранения. А произносить Ее имя казалось грехом, за который низвергнут даже из Ада, ведь воспоминание — это откат, это равно постыдному, неуместному возвращению в утробу. Ха-ха-ха-ха! Солар ведь резала глотку Аластору, как Гарри резал глоткуIAMX — Happiness
Вдруг Аластор расслышал, как сам по себе повернулся кран. Он подумал, что магия сработала с опозданием, и думал так до тех пор, пока его вдруг не окатили ледяной водой. Все выключилось. Все разом. Все эмоции, чувства, вся ненависть, всё отчаяние. Пришла пус-то-та. Пустота, которой хотелось надышаться. В ней все казалось патологически нормальным, идеальным даже, и мог наступить просвет… Точно. Просвет. Черные точки рассеялись и прямо перед собой Аластор увидел ее. Солар. Солар держала пустой таз, из которого и облила Аластора, и выглядела она необычайно эмоциональной: перепуганный взгляд, закушенная губа. И нервно скребла пластик ногтями. — Что… что с тобой?.. — спросила на выдохе, отставляя таз. Присела напротив на корточки, явно взволнованная, так искренне, что это могло бы перепугать, если бы не… разозлило. Да. Аластор медленно, но верно начинал приходить в себя. В себя. В свое нормальное состояние. Прояснившийся разум, не обезображенный помутнением, по-прежнему ее ненавидел. — Ответь. Пожалуйста. Солар… Удивительное ангельское отродье. Пусть хоть не единожды в ней зло пустит корни, она останется светлой. Для Аластора уж точно. И почему же… почему же он так гневался на эту чистую, юную фею, от которой по-прежнему исходило неописуемое мерцание благодати? Ах, да, она же была исполнена коварством и хитростью. Она же хотела свергнуть Аластора. А еще… А еще. Еще. Она смотрела на него, наполовину нагого, видела каждый его глубочайший шрам, видела худобу, видела ТЕЛО, видела его голым, голым, голым, видела его душу, раскрытую, видела все это торжество ранимости. Так она заимела над Аластором контроль. И если он ее не убьет ПРЯМО СЕЙЧАС, то убьет она. Аластор не мог позволить, чтобы момент позора стал моментом перед его погибелью. Он не хотел погибать, стоя на коленях и склонив голову. Тем более, перед той, кто была слаба, гораздо слабее его… — Ты… — прохрипел Аластор, сжимая в кулаки руки. — Ты следила за мной, да? Воспользовалась моим состоянием и шла по пятам… Как ты пробралась ко мне в номер? Неужели ослаб мой барьер… Я не почувствовал твоего присутствия, а ты и довольна. Ну, покажи его. Покажи копье, что украла у Вагаты. Впрочем, она, скорее всего, добровольно тебе его отдала. Вы же все здесь хотите… Все здесь хотите избавиться от меня, — проговорил Аластор, испепеляя взглядом свой объект презрения, и она ежилась, не зная, куда спрятаться. Понимала, что прятаться некуда. Поднялась, отпрыгнула к стене, вжимаясь лопатками в ледяной кафель. Помяла несколько черных перышек. Тихо произнесла, почти умоляя: — Аластор… это мой номер. Кромешная тишина принялась истязать пространство. Аластор осмотрелся, не веря, но убедился: пол был устлан осколками флаконов, пахло дамским парфюмом, на раковине стояла уходовая косметика и еще множество всякой ерунды. Блядь. — Послушай, ты ворвался сюда, я испугалась. Я звала тебя, ты не реагировал. Мне ничего больше не оставалось, кроме как попытаться привести тебя в чувство таким образом. Получилось, как видишь, — залепетала Солар, укрывая плечики крыльями. Она прекрасно понимала, что ее монолог — последние слова перед смертью. Но Аластор не хотел торопиться. И нет, ему не нравилось этот момент смаковать. Он не хотел марать руки, если не брать отягощающие обстоятельства в расчет. Однако судьба не оставила выбора. Аластору, в конце концов, было даже немного жаль. Возможно, они с Солар смогли бы поладить, кто знает. Поладить на уровне неплохих знакомых, например. — У меня нет никакого копья. И я уже говорила… Я не желаю зла. Тьма помехами исходила от висков Аластора, он ощутил небывалый прилив сил. Со дня знакомства с Солар он чувствовал себя постепенно все хуже, как будто она одним своим взглядом выпивала все здравомыслие вместе с магией, а тут он, вызывая в ней первородный страх, наконец все вернул. Разговоры о еде да о питье… Хлеб и вино, превосходное застолье! — Здесь никто никому не верит, — Аластор встал. Держал лицо. Уж это он точно умел. Мокрые щеки не вытер, все равно слезы смыла вода, которой его окатили. Улыбка пугала, руки его тряслись, теперь уже от агрессии. Сделал шаг к застывшей у стенки Солар. Она вдохнула. Она не выдохнула. — И это, знаешь ли, абсолютно нормально. В Аду постоянно лгут. Иначе не выжить. Жить, дорогуша, хотят все. Я в том числе. Как бы ни было порой скучно и тягостно, мне очень хочется не просто остаться, но остаться на пьедестале. — Я понимаю это. Я не претендую… — Тише, пташка, тише, — расправив плечи, Аластор приложил палец к губам. Он прилагал усилие для того, чтобы не ссутулиться и не вернуть себе одежду по щелчку пальцев: мог ли теперь? Не знал. Но нет, если бы вернул, Солар сразу бы поняла, насколько ему неуютно стоять вот так, полураздетым, посему он терпел, стоически, с достоинством. — Можешь гордиться собой: посмотри, до чего ты меня довела. Одним своим существованием ты нарушила весь мой привычный ритм жизни, превратила меня в развалюху. Ты знаешь мои секреты, да-да, теперь не один — видишь эти шрамы? О, это было очень болезненно, ха-ха! Хочешь еще больше? Откуда они, любопытно? Люцифер собственноручно меня изрезал, поскольку почувствовал, что я — угроза. В какой-то момент я зашел слишком далеко даже по мнению самого Дьявола! Больше всего силы в темных созданиях. Я быстро это понял. Нет греха страшнее педофилии. Как думаешь, сколько в Аду педофилов? Совсем немного. Почему? Я их всех убил! Убил, когда копил мощь, чтобы свергнуть высших демонов и заполучить их энергию. Я смог. У меня всегда все получается. Все потому, что я не боюсь ни работы, ни крови. Кровь неприятна, копаться в человеческих внутренностях не доставляет мне никакого удовольствия, вопреки тому, что ты могла обо мне слышать. Но в этом жестоком мире, в этом мире без мира, иначе нельзя. Иной раз люди радуются убийству. Благодарят Бога, как будто бы это он постарался. А я не его руками убивал. Своими. И избежать ответственности я не пытаюсь. Если гореть мне за гнид последних, так буду гореть, ничего не поделаешь. Представляешь, некоторых я убивал здесь повторно! Какова судьба! Какова судьба! Аластор не знал, для чего говорил ей все это. Возможно, ему уже все равно было, с кем говорить, лишь бы только открыться? Или… Аластору казалось, что Солар сможет его понять. Понять, потому что она многое видела, когда наблюдала за людьми. Психология для нее не была чем-то сложным. Аластор не считал себя самым особенным, наоборот, он считал себя примитивным, поэтому уповал на то, что сквозь страх Солар сделает о нем правильные выводы. Зачем? Да все потому, что ему хотелось принятия. И в момент, когда он оказался раздет во всех смыслах, ему хотелось принятия особенно остро. Но Аластор ни на что не надеялся. В очередной раз: глупо верить в зубную фею. И Солар могла спросить: «Ты убьешь меня?» или взмолиться «Не убивай!», но сказала тихонько: — Пройти один и тот же путь дважды может не каждый. Ты знал, что тебе нужно. Всегда знал. Величие, власть. Но есть в тебе кое-что особенное. Кое-что, что делает тебя осознаннее других, — ее голос обрел небывалую твердость, несмотря на сжирающее отчаяние, которое было все так же отчетливо видно, и Аластор заинтересованно склонил голову набок. — Кое-что, что дает тебе шанс, — Аластор понял, о каком шансе она говорит, и его будто током ударило. Внутри помимо бесконечных ненависти и тьмы разрослось нечто новое, непонятное, незнакомое… Солар произнесла: — Ты не только знаешь, что тебе нужно. Ты задаешься вопросом «зачем?». И сейчас, сейчас ты тоже им задаешься. Ответ на все у тебя один — страх, — помехи возле висков Аластора вспыхнули ворохом искр. — Глубинный страх, способный тебя контролировать. Ты понимаешь это. И ты не хочешь, чтобы страх тобой руководил. Поэтому… позволь себе стать главнее. Искуснее просить о пощаде было нельзя. И Аластору понравилось. О, как ему понравилось то, что он слышал. Да, Солар боялась, очень боялась (не его, а того, что он мог сделать), но еще она понимала. И то чувство, которое Аластор не знал, как назвать, наконец обрело имя. Имя ему Благодарность. Впервые Аластора кто-то слушал и слышал. Впервые его действительно кто-то желал узнать. — Как я убил впервые… Это вышло случайно, я не хотел. Действительно не хотел. Но это событие изменило всю мою жизнь, оно не просто сломало меня, а перемололо. Я лишил жизни плохого человека, меня благодарили, а потом… Потом я пошел в церковь. Пытался, представляешь, замолить грех. Но святые меня не простили. Они смотрели на меня с ненавистью, с презрением, от этого стало жутко, и я бежал так быстро, как только мог. А потом пошло избавление мира от скверны: херовые политики, ублюдки, маньяки. В конечном счете мои руки дошли и до меня. Не думай, что я худший из худших. Такого звания тяжело добиться. Кто был худшим? Любитель мальчиков, ради очередной жертвы подложивший под сутенера свою слепоглухонемую жену? Или обмудок, любящий всех без разбора, включая зверье любимой бабули и любимую бабулю в том числе? Я давал им шанс защититься. Они всегда стояли ко мне лицом, с ножом в руках, но их жажда к жизни оказывалась недостаточной. Я предпочитал сделать это быстро. Не любил кровь. Пуля в лоб — замечательно. Но были особенные. Один — самый особенный. Вот ему я не дал и шанса. Его я порвал на кусочки. Поверь, без веской причины я бы не поступил так. Я не пытаюсь оправдаться. Как я уже сказал, ответственность за все деяния лежит на моих плечах. Но я не раскаиваюсь, ни о чем не жалею. Раз есть мусор, значит есть и те, кому его убирать. Многое идет от ненависти. Но ты права, первопричина всему — первобытный страх, — Аластор кивнул сам себе. Он не мог не признаться в этом, иначе Солар сочла бы его еще слабее. — Кое-что произошло в моем детстве. Верно говорят: все проблемы из детства. Не хочу вдаваться в детали, но я понял одну простую истину: если ты не сильнее всех, значит, всегда найдется тот, кто тебя обидит. В здравом ли Аластор был уме? Раз говорил с кем-то столь откровенно, говорил о таких вещах, которые не мог раньше ни с кем обсудить? — Твоя проблема в том, что ты слабая. Хотела взять меня хитростью, но, признай, не получилось. Возможно, я слишком внимателен к деталям, но благодаря этому я еще жив, — если честно, Аластор впервые допустил мысль о том, что он все надумал. Эта мысль его огорошила, выбила из колеи, и теперь он стоял, растерянный глубоко внутри, и не знал, как ему извернуться так, чтобы красиво выйти из ситуации. От столь явной близости с кем-то ему было дико, но одновременно с тем хотелось продолжать погружение. Хотелось ответить ей тем же, выпытать у нее что-нибудь из глубин, что-то равнозначное всем его откровениям. В конце концов он сказал: — Подобное притягивает подобное. У меня для тебя плохие новости. После общения со мной, милая, ты вся в грязи. — Я сама это выбрала, — Солар подавила дрожь кистей, выпрямилась, стоически выдерживая чудовищный взгляд глаз напротив. Аластор был не в порядке, поэтому все, что оставалось Солар — быть начеку. Темная аура, исходящая от него, оказалась красноречивее всяких слов. Или злую шутку с Солар играл ее вполне обоснованный страх и она сама уже начинала надумывать? Разговор, тем не менее, шел как по маслу. Аластор не знал, что она чувствовала, но выглядела она в этот миг… величественной? Да, именно. Королева, загнанная в угол. Королева перед расстрелом. Вздернула подбородок, раскрылась, крылья свои черные распахнула, отыскав силы на это. И говорила с достоинством, равная, смелая. Хотя оба были по-своему разбиты. Аластор проникся к ней уважением пуще прежнего. — Я сама это выбрала, когда на тебя напала, не забывай. Да, мною манипулировали. Враг воспользовался моим состоянием, я потеряла себя, совсем не могла критически мыслить. Он убедил меня в том, что это ты виноват в гибели моей семьи, а я, находясь под впечатлением от увиденного… я видела кровавые реки, Аластор, — надо же, пташка даже сказала про реки! — доверилась тому, кто находился рядом, и сделала так, как он велел. Взяла в руки кинжал. И пошла со своей маленькой войной, думая, что сумею убить всемогущего. И пусть мой разум совсем затуманился, я сама сделала этот выбор. Сама испачкалась, сама пропиталась скверной. Мне отвратительно существовать в измененном теле. Каждое мгновение мною овладевает новый порыв. Я совсем не контролирую свои мысли. Пытаюсь смириться, но не выходит. Правда, одно я знаю точно: я, как и ты, несу ответственность за свой грех. И буду гореть в Аду. Не желаю я возвращаться в Рай. Не заслужила. Не только лишь потому, что натворила. А еще потому, что хочу уничтожить виновного. Аластор ухмыльнулся широко-широко, с интересом разглядывая лицо Солар. Она смотрела в глаза, никуда больше. Ни на его изуродованное тело, ни на его все еще подрагивающие руки. — Ты озверела? — Озлобилась. Верно. Озверение — дело момента, а когда тьма пускает корни внутри, это гораздо хуже. — Понятия не имею почему, но хочу сказать, что мне жаль, — Аластор произнес это легко и искренне. Сложил руки на груди, защищаясь, пожалуй, теперь уже от самого себя, но с полным осознанием, насколько же его приступ паники, боли и всякого рода безумства выбил его из колеи. Настолько нормально, как сейчас, он не чувствовал себя со дня знакомства с Солар. Нет, он все еще был обессилен, разумеется, ведь после таких эмоциональных всплесков невозможно сразу прийти в себя, но ему стало намного лучше. Теперь Аластор мог слышать. Мог осмыслять. — Ты кажешься в сути своей такой святой, что аж тошно. — На самом деле, это не совсем так, — Солар сдвинула брови, словно что-то вдруг вспомнив. — Я всегда стремилась к святости, но не могла ее достичь. С детства неправильной мне хотелось почувствовать больше, но любые порывы я глушила, ведь ангелам, высшим ангелам, чувствовать запрещено. Разрешив себе чувствовать, мы сошли бы с ума, не смогли бы следить за великим порядком. Мне всегда казалось, что я не рождена для порядка. Все вокруг твердили, что мое место на троне, а я… быть может, это тебя рассмешит, но я хотела обычной жизни среди людей. Я в этом с трудом признавалась даже себе, не могла вслух озвучить. А теперь я ближе к жизни, чем когда-либо. Ближе к жизни после падения, после своей моральной погибели. И это… в каком-то смысле удовлетворительно. Я не могу сейчас выразить своих эмоций по этому поводу. Я еще ничего не знаю, не могу понять, не могу услышать себя… А так хочется этому научиться! Сердце, в любом случае, стремится куда-то. То к мести, то к свету, и я… я запуталась. Совсем, совсем запуталась. — Я тоже запутался, дорогая. Солар вдруг улыбнулась. Такой чистой и нежной вышла ее улыбка. Возможно, улыбнулась она потому, что Аластор назвал ее «дорогой» и это многое означало, а, возможно, потому, что поняла о себе хоть что-то. Казалось, уже ничего не было важно. Отчего-то Аластор перестал сомневаться в ней в тот миг. Такая разительная перемена его насторожила, но… разве могла простая девчонка, совсем незнакомая с законами Ада, нацелиться в первую очередь на такую значимую фигуру, как он, а не на кого-то другого? Не пробовать шантажировать, ничего. Раз она просто ходила, потупив взгляд, и теперь вот пыталась достучаться, искусно подбирая слова (или не подбирая, тут уж, как знать), значит, действительно ситуация оказалась проще, чем показалась? У Солар получалось достучаться, нужно было отдать ей должное. Аластор неимоверно устал. И Аластор размяк от усталости. Возможно, поэтому так реагировал. Или же, на самом деле, что-то его в ней нешуточно зацепило? Что тогда именно? Ее мироощущение, разумеется. Мироощущение правда зацепило его. Было в них много общего. Не обычного общего, как у случайных знакомых, разговорившихся за чашкой чая, а как у знакомых совсем неслучайных. Аластор хотел узнать ее ближе. Солар сделала шаг навстречу. В прямом смысле. Двинулась вперед, стоя как будто бы неустойчиво, и остановила себя, лишь бы не подойти еще. Не хотела, наверное, доставлять неудобство, нарушая личное пространство. Аластор был благодарен за это. — Мы оба были лишними в наших мирах. Лишним быть трудно, — Аластор привалился спиной к стене, расслабленно, чтобы найти опору. — Ты чувствовала, что рождена для меньшего, я чувствовал, что рожден для большего. Для великих свершений. Мы с другом — представь — учились есть, как аристократы, мечтая, как у нас все замечательно сложится. Сложилось. Не знаю, насколько замечательно, но сложилось. Ха, не удивляйся, пташка, я правда с кем-то дружил. Дружба расцвела в детстве, иначе вряд ли я смог бы кому-то довериться, будучи уже в сознательном возрасте, так, с нуля. — У меня тоже был один друг… — …один-единственный… — …настоящий… — …и я всегда был чуть более настоящим, что, безусловно не делает его плохим человеком. — Да. Они замолчали. Аластор не мог перестать поражаться происходящим. Кто бы мог подумать, что родственная душа для такого, как он, существует и к тому же она — ангел. Как иронично! Падающий ангел. Бесконечно падающий и разбивающийся вдребезги, собирающий себя по кусочкам, такой близкий, такой далекий. И Аластор бесконечно собирал себя по кусочкам. Сейчас — тоже. Как и она. Их выстраивающую постепенно связь, продирающуюся сквозь его паранойю, можно было сейчас назвать симбиозом. Глядя в ее глаза, Аластору казалось, что он видит саму Вселенную, и Вселенная эта, жестокая, мерзкая, такая же грязная, как и он сам, первая его испачкавшая, наконец говорит с ним. Наконец платит по счетам. Наконец отвечает за все, что с ним сотворила. Наконец отвечает за устроенный для него Ад на земле. «Вот тебе кусочек Рая!» В кой-то веке не объедок со стола, а что-то красивое. Та, от кого не просто ждешь ответа, но ответ получаешь. Аластор, утомленный вечным ожиданием от других, не верил своему счастью. Травмированный, он был слишком слеп, не видел ценного подарка, видел в подарке врага, но здесь и сейчас все решилось. Аластор сказал: — Я не буду тебя убивать. Но добавил: — Пока. Помехи сгустились возле его висков. Ничего, Солар не испугалась сильнее. Все, как Аластор ожидал. Не мог довериться сразу и полностью, лишь слегка приоткрыл ей душу, потому что заслужила, однако это огромный шаг. Дайте еще понимания, куда в итоге нужно прийти… Впрочем, после состоявшегося разговора Аластор чувствовал спокойствие, которого лишился давно. Даже несмотря на то, что ему было очень неприятно находиться перед ней униженным и полураздетым. Переживет его неприглядный вид. Солар кивнула, опуская голову, о чем-то задумываясь. Ушла в себя. Все равно что повернулась спиной, выражая доверие. Шатко, шатко их доверие друг другу, но, возможно, грядет за этим что-нибудь важное, что-нибудь искреннее и трогательное, такое нужное им обоим. Солар боялась все потерять. А Аластор… Аластор боялся оказаться обманутым. Бесконечная фоновая тревога ни на минуту не оставляла его, несмотря на то, что в моменте ему удалось отвлечься. Наученный горьким опытом, не единожды, Аластор уже по природе своей не мог кинуться кому-нибудь в ноги, будь этот кто-то хоть тысячу раз святым. — Береги себя и будь внимательна к деталям всегда, не только сейчас. Аластор предупредил, Аластор предупредил настолько дружелюбно, насколько мог. Тяжело давалось каждое слово. Их разговор был окончен, Аластор не дал ответить Солар, хотел исчезнуть, внезапно и быстро, но не получилось. Сил не хватило после нервного срыва. Энергия бурлила в нем, безусловно, но сосредоточить ее для перемещения никак не удавалось. Аластор раздраженно цокнул языком, упирая руки в бока. Солар вновь подалась к нему телом, желая спросить, в чем дело, но они оба замерли, потому что в комнату кто-то ворвался: грохнула дверь о стену. — Солар! Это была Вагата. Аластор с опаской покосился на дверь ванной. Та, благо, оказалась закрыта, но девица в любую секунду могла войти. — Солар, отзовись! Прошу, скажи мне, что с тобой все в порядке! — панические выкрики натолкнули на мысль: возможно, кто-то услышал шум из номера и рассказал ей, и потому Вагата прибежала, но прибежала с таким опозданием. Аластор щелкнул пальцами, в надежде что мокрые вещи, валяющиеся на полу, окажутся на нем, но этого не произошло. Паника, подступающая к горлу, сковала все его силы. Он не мог уже ничего и просто стоял, беспомощно пялясь на дверь. Нельзя, нельзя было допустить, чтобы кто-то еще видел его в таком положении… — Солар! Солар, встретившись с Аластором взглядом, рванула к его одежде. Схватила сюртук, но ее громкие шаги не остались неуслышанными: Вагата направилась к ванной. — Солар, я вхожу! Дверь распахнулась. У Аластора едва не посыпались искры из глаз, словно его стукнули по лицу. Но, сфокусировав внимание, он увидел, что Солар стояла с раскрытым крылом, полностью пряча верхнюю часть его тела от постороннего взгляда. Вагата, застывшая на пороге, изумленно уставилась на представшую перед ней картину. — Какого..? Незаметно передав сюртук Аластору, Солар выставила руки в примирительном жесте: — Нам нужно поговорить, да? — Да, черт возьми! — ответили ей восклицанием, перепуганным и недоумевающим голосом, едва не дрожащим. — Нужно! Аластор надел сюртук, прикрыл оголенные ключицы и шею руками. Опущенное крыло ему больше ничем не грозило. Солар растерянно улыбнулась, отчего-то взглянула на него виновато и, подойдя к подруге, схватила под руку. Потащила прочь. Аластор остался стоять, провожая их взглядом. То, что произошло, выбило последний воздух из его легких. Правда вот, руки вновь задрожали.