Декабрь, 2019 год. Отдел Поведенческого анализа Куантико, Вирджиния.
– Получается сегодня вечером человек, которого мы ищем, устроит пожар в квартире Айзека, – подытоживает Джордан, откидываясь на спинку стула. – Это не очень удачный способ поймать преступника. – Нечеловек, – машинально поправляет Стайлз, натягивая рукава толстовки без малого до первых костяшек пальцев. Его всё еще неприятно колотит и тошнит от едкого запаха дыма и горящей человеческой плоти, отчего он практически закутался в свою одежду, как в кокон безопасного одеяла. (Нестерпимо чешутся уже зажившие шрамы на животе, но он не позволяет своей руке опуститься вниз). – И я думаю, это очень удачный способ поймать нашего Аластора. Он не принял с утра таблетки, уверенный, что сможет украсть минуту рабочего времени, чтобы выпить их чуть позже, не при Верноне и Валери. Это было крайне нелепое, необдуманное решение с его стороны. Чего он так испугался? Непринятия со стороны Бойда? Осуждения Валери? Это было глупо и самонадеянно. Вернон, этот нестандартный оборотень со слабой магической искрой, вряд ли жалел его или высказался бы против современной медицины – не в обрез их только начавшейся дружбы. А агент Кларк просто отметила бы это про себя, не вдаваясь в подробности до объяснения со стороны своего напарника. И Джордан бы не обидел. Так почему же? Потому что это было его слабостью. И сам Стайлз это понимает. Таблетки – временное решение, которое к тому же несколько вредит и его физическому, и ментальному здоровью. Решение, которое он принял отчасти от трусости превратиться в кого-то отличного от себя, отчасти от страха быть поглощенными видениями чужих жизней и секретов. Временное решение, затянувшееся на долгие годы. (Или это отговорки?) – То есть фальшивый Тео всё же настроен на убийство Айзека, – осторожно замечает-переспрашивает Арджент, никак не показывая, что уже несколько недель как знаком с этой информацией. Стайлз едва кивает, переводя взгляд от одного члена стаи к другому. Напряжение в комнате осязаемо. Острота сосредоточенной сумрачной энергетики в воздухе и спешно подавленных эмоций внутри каждого агента можно не только ощущать кожей, скрытой под несколькими слоями ткани, но и незаметно вдыхать, словно вечерний смог большого города, пробовать языком, размазывая пряность по растрескавшимся губам и смаргивать с радужки общий накал. Однако, в противовес прошлой удушливой атмосфере, сейчас оборотни рассредоточены по пространству, будто каждый из них взял обязанности защитить человеческого (и нечеловеческого, если вспомнить Лидию) члена стаи. Возле него, после небольшого взмаха рукой от Джордана и последующего кивка уже от него, никто не стоит. Ну и хорошо, думает он, спокойно откидываясь на спинку стула. Ему всё равно нужно пространство, чтобы подумать. – Стайлз прав, – грозно замечает Питер. – Если он не является представителем какого-либо человекоподобного вида и не может ни испытывать, ни проецировать человеческие эмоции, то распознать его через камеры слежения и магические отпечатки будет очень сложно. Поймать его на месте преступления – действительно хороший план. – Вы говорили о том, что у вас была идея, консультант Хейл? – спрашивает Валери, складывая руки перед собой. Девушка тоже, пускай и не подает виду, затронута развернувшимися событиями. – Да, – соглашается тот, впервые за это время отрывая взгляд от него, чтобы посмотреть на затихшего Айзека. – Года полтора назад к агенту Лейхи подошел подросток*, мы тогда занялись делом в округе Колумбия. На этом моменте гений выпрямляется и в смятении оборачивается к оборотню. – Это был Натан Харрис, – хмурится мужчина, невольно качая головой, когда вундеркинд будто отключается от его слов. – Он учился в то время в средней школе Мортона, но сейчас уже заочно выпустился. – Я помню его, – вдруг подает голос Лидия. От нее всё еще веет холодом, и она до сих пор закутана в его одежду, и сидит, приобнимая себя за плечи, словно притворяясь другим человеком. – Он подошел к Айзеку в метро, потому что думал, что может убить кого-нибудь. – Он был одержим убийствами, – массирует виски Питер. Стайлз слышит сочувствие в грубом голосе волка, но по лицу оборотня сложно сказать, что тот чувствует или скрывает. – Но, к сожалению, его мать сначала отказалась от госпитализации сына в специальное учреждение и- – Он перерезал себе вены, – тихим голосом замечает доктор Лейхи с отстраненным лицом. – Он хотел убить, он собирался убить, но… – Его поместили в частную «Психиатрическую больницу бессмертного Пегаса», – забирает слово консультант. – Сегодня он всё еще лежит в Вашингтоне, я связывался с его матерью. Ему там нравится, и он находился под присмотром врачей последние полтора года. – Если это не он, то? – недоумевает агент Кларк. – Айзек прибыл в отдел около двух лет назад, и мы просмотрели все дела за это время. Нет ни одной зацепки по ним. Но дело Натана мы никуда не записывали, и если наш фальшивый Тео и связан как-то с нами, то остается это дело. – Мы были там вдвоем, – вновь подает голос Лидия, опуская голову, когда Дерек поворачивается к ней. Стайлз разделяет ее стыд и сожаление. – Тогда, когда Натан перерезал себе вены и девушка позвонила нам, я-… Это я подвезла Айзека, а потом вызвала скорую. Мы были в тот день вдвоем. Рядом с ним. С Натаном. Молчание. Все затихают, принимая информацию, не желая комментировать очевидное. И тишина полупрозрачная, обманчиво бесплотная, словно тонкое стекло, позволяющее всем увидеть друг друга. Увидеть настоящую картину, скрываемую другими так долго и тщательно, что та уже потеряла смысл и свою ценность. (Только никто ничего не скрывал). Будто между ними ничего нет. Вакуум. (Между ними теперь слишком много всего). Он видит вину. Стайлз бросает взгляд на скукоженного Айзека, нервно грызущего сейчас ногти, и решается на еще один нелепый, необдуманный шаг. – У меня есть идея, – пробует он, глядя прямо перед собой, то есть только на спокойного внешне Арджента. – Нет, – тут же откликается Пэрриш, не поднимая взгляда от фотографии на столе. На фото молодой парень, с непослушными, но невероятно очаровательными кудряшками и темными, немного пугающими глазами. Острая улыбка на губах слишком печальна для пятнадцатилетнего подростка. – Нет, – повторяет цербер, и парень подозревает, что тот еще не отошел от его внезапного погружения в скорое будущее Айзека. Его брат не часто бывал свидетелем таких быстрых и сокрушительных спусков внутрь других людей, а это может ошеломить и в первый. – Джор-… агент Пэрриш! – Нет, – жёстче. Мужчина вскидывает голову и выразительно смотрит на него. – Даже не думай об этом, малец. Я примерно представляю, что творится у тебя сейчас в голове, и я говорю: «нет». – Ну ты не можешь мне ничего говорить, – восклицает парень, обиженно складывая руки на груди. Стайлз едва ли замечает, как этим действием зарабатывает недоумение со стороны стаи, не видевшей раньше его настоящих капризов. – Могу, – также просто отвечает цербер. – Ваше начальство прислало меня сюда, чтобы расследовать нападение на агента ФБР, так что мой голос имеет вес. И я всё еще против любой идеи, исходящей из твоих уст. – Но ты ее даже не слышал! – в эмоциях взмахивает руками парень, чуть не заехав локтем в нос затихшего рядом Джексона. – Может быть, это действительно хорошая идея! – Очень сомневаюсь, – насмешливо тянет Джордан, но по добрым глазам видно, что тот не пытается его обидеть – лишь немного умерить пыл. – Хорошо, – достаточно резко заключает Арджент, прерывая спор. – Пока, как я понимаю, я всё еще могу руководить своим отделом, а вы, агент Пэрриш и агент Кларк, расследуете дело внутри моей команды. Джордан, несмотря на внутреннее недовольство (Стайлз слишком хорошо его знает, чтобы не заметить подавленные цербером эмоции), легко соглашается кивком, Валери же просто сужает глаза, никак не комментируя слова его начальника. – Поэтому, – Арджент с тяжелым выдохом переводит взгляд на него, – давайте выслушаем идею Мечислава. «Вау, вот это накаленная обстановка», – тут же проскакивает мысль в голове Стайлза, отчего он даже закашливается, закрывая слезящиеся глаза. А он даже и не предполагал, что дядя Крис может произнести его имя без запинки и ужасающего американского акцента. – Я хотел сказать, – пробует парень, после того, как чуть не выкашлял легкие от пристального внимания десяти агентов спецслужбы, – кха-кха, что не представляю ситуацию, в которой мы могли предотвратить, кхм, пожар, если только мы не сможем узнать о нем заранее, а точнее увидеть до на- – Ты хочешь пойти туда с Айзеком, – перебивает Питер, сжалившись над его охрипшим горлом. – Нет, – сипит. Идея мужчины, по правде говоря, неплохая, вот только он не ее представляет. – Если пойдем вдвоем, то можем спугнуть его. Я ни разу до этого не был в квартире Айзека, это было бы странно. Я предлагаю заменить Айзека. Мы не сильно отличаемся в размерах, и с далека- – Вот об этом я и говорю, – отталкивая от себя фотографии, замечает Джордан и наконец смотрит ему прямо в глазах. В пылающих ржавчиной светлых глазах дымится молчаливое сопереживание. – Ты всегда предлагаешь что-то безрассудное, ставя себя под прицел. – Как и все агенты под прикрытием, – легко парирует Стайлз, словно и не было почти пятнадцати месяцев разлуки между ними, четыре из которых он провел в полной изоляции от семьи. Будто это еще один мелкий спор, возникший между ними, чрезмерно упрямыми друг для друга. – И я не ставлю себя под прицел, если собираюсь увидеть стрелка раньше, чем он даже установит снайперскую винтовку. – Я не говорил про пожар, Стайлз, – тяжело вздыхает цербер и даже машинально проводит рукой по лицу. Его отец так не делает. Он сам так не делает, у Стилински скорее в привычке зажимать переносицу для короткой передышки, чем пытаться стереть чужую напористость, пылью осевшую на чувствительную кожу. Но этот жест настолько знакомый, что уже ощущается чем-то утешительным, чем раздражающим. – Ты будешь в чужой квартире без настоев и лекарств. И с тобой не будет отца, как твоего якоря. Наших голосов, моего голоса, не хватит, чтобы оставить тебя в сознании, если ты поскользнешься и погрузишься в воспоминание или видение. И это скорее даже «когда», а не «если». Ох. Вот о чем. Однако - – Я могу- – Мы оба знаем, что тебе нужно физическое присутствие кого-нибудь знакомого. Это так. Как объятия Пенелопы после нападения демона пишачи, как колено Дерека во время допроса Беласко, как горячие руки Джексона на плечах с делом василисков. Как нежное поглаживание пальцев Питера в доме у бумажного человека – прикосновение, которое он отверг, за что и поплатился глубоким погружением в себя и коматозным состоянием больше чем на день. Ему нужен якорь, что вытянет его наружу, но при этом не заставит его в ответ стать частью плетения каната, обернувшегося вокруг его талии крепкой страховкой. Ему нужно противоядие, что не отравит его после лечения. Присутствие кого-то близкого – незаменимое требование для его гармонии, хотя и у этого решения есть своя опасность и высокая цена, а он больше не готов платить секретами, украденными у своей же семьи. – Д-да, – наконец соглашается он, кивая головой. – Ты прав, – а потом опускает голову на свою сжатую на левом предплечье ладонь (прямо там, где всё еще тянется белая, тонкая линия шрама от бумажного человека), и вдруг решает пояснить остальной стае их с Джорданом разговор. «Я не дал им возможности узнать себя». – Я могу считывать, точнее видеть, воспоминания или видения, – он не говорит о мыслях, не говорит об эмоциях, – когда касаюсь предметов. Очень похоже на энергетический след от людей и существ, касавшихся их, – он обводит взглядом прислушавшуюся к нему команду и останавливает взор на озадаченном цербере. – Следы, особенно очень сильные, как смех или ругань, или просто яркая вспышка какого-то чувства, могут держаться на неодушевленном предмете на протяжении многих лет. Для этого мне нужно лишь касание, без какого-либо намерения. Джордан на мгновение замирает от его признания, но потом вдруг растекается по креслу и кивает ему с полуулыбкой. Мужчина никогда не поднимал вопрос о его будущей стае сам, поэтому Стайлз всегда догадывался, что цербер осторожен с этой его немного фанатичной фиксацией. Небольшая часть парня чуть-чуть прихорашивается внутри, замечая одобрение своего старшего названного брата. Лидия с оглядкой утешающе кивает ему, крепко обнимая себя, в то время как растерянная Пенелопа смотрит на него широко распахнутыми глазами. – У меня есть таблетки, которые притупляют мои способности, хотя я до сих пор не уверен, как они работают и почему, – временное решение, ага. – Я могу касаться предметов и ничего не слышать, но стоит только мне захотеть, – закрыть на мгновение глаза и вдохнуть, – зацепиться за что-то, взять чью-то мысль, начать искать определенное воспоминание в образах в чужой голове, как я погружаюсь в другого человека безвозвратно. Я падаю. Здесь нет середины: всё или ничего. Он же не делает это слишком драматичным? Потому что, если судить по стоическому выражению лица Валери Кларк, а также, пожалуй, терпеливыми – Дерека с Джексоном, он немного перебарщивает с эпитетами. (Его отец постоянно жалуется ему на дурацкие сравнения, но он по-другому физически не может). – Я тону, и пока не проживу всю их жизнь… – признание выпархивает с его губ легче, чем он ожидал. – Пока не попробую на вкус все воспоминания и возможное будущее другого человека, я отключен для этого мира. Я могу впасть в долгий и глубокий сон, а могу двигаться, при этом не осознавая, что происходит вокруг. В этот момент мне нужен якорь. Это внезапно не страшно. Это внезапно чувствуется свободой. Будто до этого он был невидимкой, и остальные замечали его только по необычному колыханию воздуха вокруг них. Будто он был тем неразличимым движением на краю зрения, таинственным скольжением воздуха по их чувствительному нюху, незримым приведением, зацепившимся за ними до своей смерти, беспокойным и тревожащим их чуткие к сверхъестественному сознания. А теперь он вдруг живой и настоящий. Теперь вдруг заметный. Он много говорит, потому что ему легче мыслить вслух, и в голове бывает так душно и полно со всеми его идеями и непредсказуемыми решениями незначительных проблем (а также видениями прошлого и будущего, громкими внутренними голосами других людей, ключевыми воспоминаниями аварий и природных бедствий), и произнести их для всех – всё равно что упорядочить по полочкам. Его движения резкие и быстрые, ведь он мыслит с огромной скоростью и его эмоции также сменяются в момент, по инерции следуя изрекаемым наружу словам. Он краснеет из-за очень бледной кожи и понимания того, что показывать свои чувства так открыто для него – лучший путь избавиться от перенапряжения внутри. Он не любит лгать, предпочитая не договаривать. Он спотыкается из-за врожденной неуклюжести. Он верный самому себе меньше, чем своей семье. Он почти всегда мерзнет. Он часто улыбается. Он ошибается. Он носит дешевый аналог конверсов, потому что не видит смысла траты денег на обувь, которую он слишком часто меняет из-за своей неповоротливости. Он отлично ухаживает за своей официальной одеждой – это то, чему его научил отец, но толстовки его мятые, с катышками и приевшимся запахом дома, и обычно лежат на стульях по всей квартире. Его носки всегда схожих цветов, однако с разными рисунками и дизайном, просто потому что это весело. Он таскает бейдж со своим именем и статусом стажера ФБР даже в своей квартире, потому как приятно знать, что он часть чего-то важного. Он гордится своими яркими жилетками, особенными, как единственное Солнце для Земли, которые как никогда правильно отражают его натуру оптимизма, хулиганства и чудаковатости. Он живой и настоящий. Он заметный. И быть видимым даже в столь незначительной степени оказывается исключительно притягательным. – Якорем должно быть физическое присутствие знакомого человека или существа, – облизывается. – Через касание или громкое дыхание. Или может быть разговор. Айзек, всё еще свернутый клубочком на стуле, чуть склоняет голову к нему и также ободряюще кивает. Стайлз видит в его глазах огонек сочувствующего понимания, когда некоторая правда о нем так и остается неозвученной. Эрика рядом с чуть будто даже детским любопытством наклоняется вперед, взволнованно кусая нижнюю губу. – Это не совсем как якорь перевертышей, но я думаю, очень близко к нему. Якорь ведь держит в узде контроль оборотней над своим внутренним животным позывом? Так и со мной, и моим внутренним позывом узнать и прочитать всё вокруг. Питер наблюдает за ним. Наблюдает внимательно, не так как другие – тем интересно, но в них еще закрадывается беспокойство за него из-за полученной информации. Им страшно за него. Питер же просто наблюдает. Наблюдает, словно глубоко поражен смыслом каждого произнесенного им слова, да и, прежде всего, тем что парень вообще говорит. И волчьи глаза блестят, отражают, светятся тем тускло голубым оттенком на грани человеческого и сверхъявственного. Он задерживает дыхание. (Если Стайлз знал бы своего скрытного оборотня больше чем на протяжении нескольких лет, он мог бы сказать, что тот восхищен). («Своего»?). – Мы не можем послать тебя одного, – Арджент перехватывает слово, как только он заканчивает. Часть вещей, сказанный парнем только что, были для того такими же неожиданными и новыми, как и для остальной стаи. И Стайлз отчего-то уверен буквально на все сто восемьдесят процентов с надбавкой за старое знакомство и внутреннее чутье, что мужчина по-видимому предпочитает высказать свое мнение и любою тревожную мысль отдельно, в скором приватном разговоре между ними двумя. – Но ты правильно заметил, нам стоит выбрать того, кто не покажется странным в квартире Айзека. Кто-то, кто уже множество раз там бывал. Последнее предложение адресуется Айзеку, и интенсивность эмоций в комнате резко снижается, когда все коллективно откладывают свою словесную реакцию на чудо-человека в отделе на будущее. (Что звучит довольно забавно, не так ли?). – Я-… я не уверен, – тут же отзывается профайлер. Черт возьми, они все отчаянные одиночки, да? – Почему бы не отправить Джексона с ним? – впервые за всё это время подает голос Пенелопа, прерывая замявшегося друга. Девушка качает головой в попытке взбодриться и корчит хмурое лицо, когда общее смятение в стае всё еще замораживает женские приподнятые круглые плечи. – Джексон уже был в квартире Айзека, и, если фальшивый Тео следит за нами на протяжении года, ему не должно показаться странным, если Уиттмор будет там. Неплохая идея. – Хорошая мысль, да, – медленно кивает Арджент, переглядываясь с задумчивым Питером. (Никто не реагирует на то, что они не должны были знать или догадываться о связи тилацина с гениальным доктором). (Разве что, кроме Айзека – тот стремительно бледнеет, приобретая схожий со старой посеревшей побелкой оттенок кожи). – Ладно, – пожимает плечами Джексон, не оглядываясь на своего возлюбленного. – Давайте сделаем это, босс. – Ага, – неуверенно соглашается доктор, когда Джордан показательно громко выдыхает свое неодобрение. «Как-то так и работают слаженные стаи», – фыркает в голове парень, с неохотой снимая с себя любимую толстовку. Следующие несколько часов уходят на подготовку, инструктаж, раздачу наушников и скрытых микрофонов, и только потом уже уставшему Стайлзу с Джексоном позволяют поехать в сопровождении одного неприметного автомобиля и небольшого темного фургона, скопированного буквально из любого голливудского боевика с полицейскими разборками. Стоит ли упоминать, сколько раз он едва сдерживал свои комментарии по этому поводу? (Он также старательно жмурит глаза и впивается пальцами в расцарапанное бедро, чтобы не показать свое предвкушение).☆☆☆
И всё же, несмотря на очевидное возбуждение операцией и неприкрытую уверенность в лучшем исходе дня, Стайлзу приходится на полчаса спрятаться в ванной, чтобы пережить легкий приступ тревоги и массивный в своей серьезности разговор сначала с отцом, а потом неожиданный диалог с психотерапевтом. Пирожок Финсток удивительно терпеливо выслушивает его бормотания на польском, а потом отправляет его на работу с красноречиво описанным пинком. Это, как ни странно, работает.☆☆☆
На кухонной стойке есть фото в красивой черной рамке с белым узором в виде цветов. Закрывающий уши руками Айзек и Джексон, ерошащий тому волосы. Оба выглядят радостными, с широкими улыбками и светящимися глазами. Именно это и дает представление о том, в чьей он сейчас квартире. Сейчас фотографии там нет. А судя по тому, что он не смог найти ее ни в гостиной, ни в прихожей, ни в спальне, где он должен был на время включить свет, то Айзек убрал ее куда-нибудь подальше от своих глаз. Проходит чуть больше двух часов, и безмолвие начинает раздражать их оголенные под напряжением нервы. – Так что это было с утра? – спрашивает вдруг Джексон, когда они вдвоем усаживаются в гостиной. Та довольно маленькая, и видно, как оборотню немного некомфортно в столь небольшом пространстве, хотя тилацин легко прокладывает себе путь мимо нагромождений книг и стопок научных журналов, будто делает это достаточно часто для простого гостя. – А что было с тобой? – отражает Стайлз без запала. Он даже не следит за своими словами и реакцию Джексона на них, обращая всё свое внимание на текстуру тонкой ткани, покрывающий диван, на котором он сидит. Он ощущает привкус одиночества и новый запах усталости, но видит только знакомые картины смеха Айзека, отвернувшегося от кого-то в кресле, чтобы скрыть улыбку тонким шелковым шарфом, и взволнованность очередной статьей в области химической инженерии. – Что-то не так? – Не твое дело, – фыркает оборотень, растекаясь в кресле напротив него. Джексон всё еще выглядит непристойно мрачно, не изменив свое каменное выражение лица с самого утра: то ли решив отрешиться от беспокойства за стаю, то ли, наоборот, переживая за всех, каждую секунду придумывая новый худший сценарий этого вечера. – Я имею в виду, что вчера тебя не было с нами, – наверное, хорошо было бы отвлечь тилацина от самоистязания. Фактически Стайлз догадывается, где мог быть Джексон, о чем говорил с родителями и почему вернулся будто с избитой душой и растоптанными надеждами. Разумеется, в мире очень много людей с самыми разными мировоззрениями, и вполне возможно, что строгий отец тилацина, будучи большим сторонником старых традиций их долгой семейной династии успешных адвокатов, вполне мог воспротивиться сыну, не желающему приводить домой девушку в качестве своей второй половинки. И это не должно его удивлять. Но удивляет. Не потому что он такой бесчувственный и наивный, а потому как Стайлз точно видел, что выход из шкафа для его друга должен был стать трудоемким и болезненным путем, но с хорошим окончанием принятия родителей того таким, каким он является и ощущает себя. И будущему, естественно, позволено меняться вне зависимости от его мнения, но по какой-то неизвестной причине именно этот поворот событий чудится ему неправильным. Фальшивым. Он вздрагивает, когда под его пальцами в испуге просыпаются, а потом бьются в безумных конвульсиях о край всё того же тонкого диванного покрывала чужие мысли о страхах перед родителями и собственном иррациональном разочаровании из-за этого. Ах! Его слишком легко отвлечь. Наверное, стоит бросить эту тему и занять себя другим разговором, пока его не охватит необузданное желание затеряться в «непревзойденно красивых и таких утонченных глазах Джексона». Айзек, черт возьми. Однако, тилацин слишком долго молчит для того, кто обычно всегда кусается, когда кто-то лезет к нему в нутро. Стайлз наконец отталкивается от всех слегка навязчивых видений, сплошь и рядом расслабляющиеся вокруг него на маленьких декоративных подушках и нескольких одинаковых, небольших радужных медведей с парка аттракционов, и пробует сосредоточиться на реальности с настороженным оборотнем и глупыми горькими морщинками на буржуйском лбу. – Я не пытаюсь давить на тебя, и у нас есть лишние любопытные уши в микрофонах на нашей одежде, но там нет никого, кому ты сам не доверяешь. И я действительно могу выслушать- – Это что – допрос? – наконец дергается оборотень, складывая руки на груди. Джексон даже не пытается продырявить в нем еще одно отверстие между глаз, как обычно делает, вместо этого предпочитая откинуться назад, чтобы смотреть на белый безвкусный потолок, украшенный милыми маленькими наклейками (к сожалению, он не в силах их различить впотьмах и с такого расстояния, а вот волк, судя по короткой маленькой ухмылке, проскользнувшей на его губах, очень даже в силах). И выглядит волк при этом так, будто находится в правильном месте. Ну или тилацин пытается спрятать свое лицо от него, потому что сейчас слишком разбит для профессиональной маски богатого утонченного придурка. – Слушай, Джекс, – вновь пробует он и тут же слышит в наушнике тихое копошение и неразборчивый шепот. Звучит предостерегающе, но это его не останавливает. Потому что возможно, а точнее вероятно и скорее всего, в сложившейся ситуации есть часть его вины. – Я думал, ты поехал к своему отцу в Мэриленд, – осторожно. Всё равно не отвечает. – Я, хм-м… – («Черт возьми, не устраивай драму, мартышка, мы слышим вас здесь»). – Я просто вспомнил, как мы разговаривали с тобой в той допросной, и я сказал тебе, что… – «Я могу любить того, кого люблю». – Я не хотел тебя подталкивать, и извини, что- – Не надо, – хрипло замечает Джексон. Но сам тилацин бы не отстал от него. Не отстал бы, пока не получил реакцию, пока не удостоверился бы, что он находиться в безопасном для себя месте, безопасным эмоционально, пока он не почувствовал себя лучше. И волк достоин того же уровня заботы по отношению к себе. Ведь это было не «не надо, я хочу тишины», а «не надо, я боюсь, что скажу что-то грубое». (Как будто Стайлз боится нарваться на грубость). Если бы это был бы первый вариант, то он бы отпустил свою хватку, тоже откинулся назад и всё же попытался разобрать хоть одну крошечную наклейку на скучном белом потолке. Однако, это не так. Это не первый вариант, и он, к сожалению, не в праве сделать шаг назад. И парень чувствует, что Джексон едва сдерживается, чтобы наорать на кого-нибудь и успокоиться. Оборотень нуждается в выплеске эмоций, в вырывании этих мечущихся мыслей, кровоточащих злобным голосом в голове, в крике своего сердца. В отчаянно громкой вспышке гнева и в следуемым за ней тихом всхлипе, что несомненно закончится глубоким сожалением и неизгладимой сначала печалью. А потом облегчением. Он в силах дать ему последнее. Если это то, в чем нуждается его друг. (То есть ему всего лишь надо разозлить волка). – Нет, нет. Извини, конечно, я не хотел давить, – мягко отвечает Стайлз. Если что и раздражает агента Уиттмора больше всего, так это то, когда с ним обращаются мягко. – Не- – Я просто хотел извиниться, что мог толкнуть тебя и подбодрить, когда- – Черт возьми, ты меня не толкал! Я сам решился приехать к отцу и признаться! – подскакивает оборотень, выкрикивая слова над его головой. – Прекрати извиняться за моего отца-мудака с его консервативными взглядами на мир! К черту их! Вот и хорошо. Только-… – Тебя не было весь день Джексон, – продолжает осторожничать. – Питер звонил- – Я напился, хорошо?! – взмахивает руками мужчина и наконец выдыхает. Стайлз чувствует, как вся борьба выходит из оборотня и тот опускает голову вниз в непривычном жесте покорности. И он ради этого и старался, он пытался вывести горечь из вен тилацина, как цербер сжег лекарства в его, но Джексон перегорел слишком быстро. Слишком легко и просто для того, чья половина жизни была проведена в борьбе за себя, свой ярлык в обществе и статус внутри. Он знает, что тилацин вполне значительно переживает за взгляды других людей на него, за свою репутацию, за отношение своего отца к себе. Оборотень буквально не мог сказать так мало об этой ситуации, так смазано, будто произошедшее было скорее воспоминанием, а не событие вчерашней давности. – Я напился, поэтому даже не помню, где ночевал, я просто кружил по городу- Что-то здесь не так. Что-то еще произошло. – Я понимаю, – тихо произносит Стайлз, хмурясь на необычно прямой силуэт друга. Если бы не опущенная голова, казалось, что мужчина готовиться к атаке, а его волк слишком близко подошел к управлению контролем тела. На мгновение ему чудится, будто температура в комнате резко падает ниже нуля, как во всех этих нелепых фильмах о привидениях, и морозный туман окутывает тилацина в холодном лунном свете, а затем наступает тишина, прерываемая лишь его громким, судорожным выдохом. Облачко горячего пара, сорвавшееся с его дрожащих ледяных губ, соскальзывая вниз, минуя все законы физики, и реальность несколько раз дергается, перед тем, как вернуться обратно. В этот момент герой фильма обязательно бы сказал… – Здесь кто-то есть, – у него выходит не так испуганно и хрипло, но это тут же привлекает внимание Джексона. Тот вновь застывает, теперь уже с поднятой головой и вновь сморщенным лбом. – Я имею в виду себя. Я здесь есть. И я могу помочь тебе, если ты хочешь. – Не думаю, что ты в силах исправить это, мелюзга, – вымученно фыркает тилацин, и парень начинает догадываться, что, возможно, он просто плохо знает оборотня. Тот всегда держит всё под контролем, да и сам остается чуть в стороне, привлекая внимание лишь кичливыми комментариями и идеально слаженной работой. Может быть, он ошибся с тем, что является проблемой волка. Может быть, того волнует вовсе не проблема своей ориентации и принятии со стороны родителей. Может быть, он вновь ошибся, и ему всё же стоит отступить. – Извини, – шепчет Стайлз, вкладывая в короткое слово все свои смешавшиеся чувства по этому поводу. Вина остается на языке горьким привкусом грейпфрута. – Ой, заткнись, – закатывает глаза тилацин. А потом резко закрывает лицо руками и пальцами массирует виски. – Я пройдусь. Джексон таким же стремительным и четким движением срывает с себя микрофон, затем вырывает из уха наушник и исчезает в коридоре. Следом слышится отчетливый стук закрывающейся двери ванной. Ну что ж. С такой же вероятностью он всё-таки, может быть, прав. И происходит нечто странное с их редким волком в стае. Пятьдесят на пятьдесят. – Что-то не так, – хриплым шепотом сообщает он команде. – Ты думаешь, что Уиттмор – предатель? – спрашивает вдруг Джордан, не церемонясь и не аккуратничая. Нет. Что? Он даже не думал об этом раньше. Джексон Уиттмор – предатель? Идея даже в голове звучит смешно. Пускай и с первого взгляда кажется, что тилацин ведет себя чуть высокомерно и кичится своими богатыми корнями, что не внушает ни доверия, ни веры в лояльность оборотня, на самом деле волк предан своим людям безусловной, искренней верностью. Этому научило слишком короткое и одинокое детство со сверстниками, что не видели молодого парня за нулями успешного адвоката-отца и королевы сплетен, гордой светской львицы-матери. Тилацин вырос с пониманием того, что можно быть особенным, если ты принадлежишь к чему-то особенному, и что семья, какой бы холодной и отчужденной со стороны не казалось, всегда должна стоять на первом месте. И волк нашел свое особенное место. Уютное гнездышко и людей, что вскоре стали для него как домом, так и семьёй. В случае Джексона даже непомерная гордость не перевесит чашу весов, когда на другой стороне подвешена стая. – Нет, – качает головой Стайлз. Однако, сейчас он больше хочет в это верить, чем ощущает, что это правильно, поэтому и добавляет следом: – Я не знаю. Мне просто кажется, что здесь что-то не так. Его рука дергается вбок, нечаянно касаясь пушистой лапы светло-сиреневого плюшевого медведя. – Ты сегодня весьма рассеянный, – со смешком замечает Айзек, поглаживая руку мужчины, что нервно постукивает по поверхности пластикового стола. Профайлер не поднимает взгляд, страшась в который раз увидеть в глазах своего «вроде как» парня затуманенность и неприятную отрешенность. Поэтому вместо признания факта болезненной реальности, он сбегает, утыкаясь в макушку нового плюшевого мишки, что оборотень в очередной раз выиграл ему в тире. Рука Джексона под его ладонью успокаивается, но волк не спешит повернуть ее, чтобы переплести пальцы, как обычно поступает во время других свиданий. Айзек внутри содрогается и только закрывает глаза, когда вместо незамедлительной шутки по поводу излишней паники его человеческого сердца слышит холодное и жалящее: – Здесь много глаз. Мне кажется, что за нами следят. Его сердце вновь растоптано так легко и просто, будто в первый раз там проложили асфальт и повесили указатели специально для всех остальных посетителей, чтобы те знали, куда именно стоит им направить свои колкий язык и безучастный взгляд красивых глаз. Айзек всего лишь не ожидал подобного от своего первого настоящего друга. Его выдергивает из воспоминания сильный запах гари. Стайлз подпрыгивает с места и озирается, но вокруг него ничего не изменилось. Небольшая гостиная, отделенная от кухни длинным островком, забитым в этот момент пакетами с фруктами, всё еще освещена тусклым светом двух настольных ламп для чтения, устроенных аккуратно на низком деревянном столике, а за окном темно и тихо. В отражении стекла – его недоуменное, испуганное лицо, словно новоявленный призрак в гротескных очертаниях ночного города. – Стайлз? Ему почудился запах? – Да, Питер, – сгладывает. Это было слишком ярко и реалистично для его воображения. – Твое сердце сходит с ума. Он опускает взгляд на микрофон прикрепленный к воротнику чистой рубашки, которую он нашел в своей сумке в офисе. Близко к его безумно бьющейся жилке на шее. – Я-… – сзади него неестественной рябью колыхается воздух. Становится жарко. И морозно одновременно. – Мартышка? Стайлз медленно оборачивается назад. (Некстати приходит воспоминание, как подобное уже происходило с ним в офисе с демоном пишачи и тогда он едва выбрался с несколькими ушибами и огромным материальным ущербом в отделе). (Он даже точно также разговаривал с Питером в тот момент). В дверном проеме стоит Джексон. Точнее совсем не он – его тело использовано кем-то другим. В готичных красках, со светом луны, освещающей застывшее бледное лицо и придающее мутным, стеклянным глазам пугающе пустой блеск, и руках, сложенных в знакомую, умиротворяющую позу «арете» – открытую доброжелательность для всех видов существ. И только тонкие губы, что почти всегда сложены теперь в родную и немного приятную дерзкую ухмылку, сбиты в ломкую линию извинения, что Стайлз отказывается принимать. Не сегодня. – Прием, – ровно, прямо в глаза фальшивому Тео, Аластору, произносит он. – Он здесь.