Декабрь, 2019 год. квартира доктора Айзека Лейхи Куантико, Вирджиния.
– Отпусти Джексона, – требует Стайлз. Он слышит шум в наушнике и рассчитывает примерно на минуту разговора до того, как стая поднимется наверх. Или, если учесть скорость оборотня, возможно у них есть меньше тридцати секунд. (Он слышит чертыханья в ухе, а потом беспорядочную возню и следуемый за этим шум хлопающих дверей. Видимо, меньше тридцати). – Я не могу, – ровно замечает существо низким голосом Джексона. – Я не могу отпустить его. Я умру, если отпущу его, хотя я умру, если останусь в нем, – Аластор выглядит задумчивым и, если сказать честно, немного опустошенным и смирившимся, как кто-то, кому осталось жить считанные часы. – Но мне нравится дышать как человек. Существо слабо улыбается и медленно, осторожно прикладывает ладонь к груди, будто всё еще не веря, что может это сделать. – Я не думаю, что это тебе поможет, – сглатывая, шепчет Стайлз. И наконец чувство правильности укрывает его огромным одеялом, пряча от всего страшного и опасного вокруг. – Да, наверное, – соглашается тот. – Будешь винить за попытку? Он кивает, только потому что не собирается сходиться во мнении с этим существом, независимо от своего мироощущения. Тот снисходительно улыбается – что смотрится просто ужасно на лице Джексона, – будто знает о его сомнениях, но в итоге всё равно кивает, и в тот момент, когда стая врывается в квартиру Айзека, тело Джексона оторванной марионеткой падает на пол. – Пойдет? – грубым голосом спрашивает Фальшивый Тео, оказываясь рядом с ним. Стайлз вздрагивает, но не может не ответить: – В наручниках было бы идеально. Существо оборачивается, глядя на него своим неожиданно светящимся (в прямом смысле) лицом с искаженными чертами, и пожимает плечами. Воздух вокруг них двигается, будто движение произвел кто-то физический, хотя парень уверен, что Аластор бестелесный. – Оки-доки, чувак, – неожиданно молодым, высоким голосом. Стайлз двигается в сторону, когда подбегают слегка рычащий Джордан и Питер с идеальным пустым выражением сухого профессионализма, чтобы зачитать (считай, прорычать) обвинения и права Аластора и наконец заковать того в наручники. Существо спокойно их выслушивает и с удивительной покорностью позволяет надеть на себя странного вида цепь вокруг талии и резко вытащить из квартиры. Затихшего Джексона забирает красноглазый Дерек, потерявшись в волчьих инстинктах защитить члена своей стаи. На его плечах оказывает большой вязанный свитер. – Думаю, ты будешь не против сменить одежду Айзека на отцовскую, – ровным голосом произносит дядя Крис, отслеживая движения Дерека. – Спасибо, – Стайлз выдыхает, зарываясь носом в ткань. Он поспешно снимает с себя элегантный серый кардиган и стягивает с шеи шарф. – Давай, поторопись, – бросает Арджент, выходя вслед за всеми. – Мне нужно позвонить в общину, чтобы те очистили квартиру до возвращения доктора Лейхи. «Да, сотрите все следы агрессивной магии, пожалуйста, мне даже больно дышать». Стайлз скрывается за огромным небесно-голубым отцовским свитером, который свободно висит на нем и дарит ощущение легкости и безопасности. (Даже если запах одеколона отца уже давно сошел на нет, и теперь вещь мягко благоухает его цветочным кондиционером для белья). – Иду. Дух, хотя Стайлз очень, очень сомневается в этом, в итоге оказывается напротив Джордана, по диагонали от Стайлза и рядом с Питером. Фальшивый Тео (да, он собирается звать его так до последнего, пока тот не назовет своего имени) без волнения расслабляется на сидении, широко расставив ноги и откинув голову назад. Кожа бестелесного сейчас совсем немного светится сиреневым сиянием, а руки выглядят почти прозрачными. Поэтому то, что Аластор играет с наручниками – пропускает через них ладони, тем самым роняя их на колени, а потом надевает обратно – не кажется таким странным, как очевидно должно было быть. И монотонные движения сияющих рук совершенно не плавны и грациозны, как следует ожидать от бестелесного существа, а скорее наоборот, резкие и рванные, будто в любую секунду тот может беспричинно испариться в воздухе, оставив после себя лишь слабый запах гари и сиреневый пепел. – У тебя очень необычные черты лица, – не выдерживает первым тишину Стайлз. Он успел принять свои таблетки, когда фальшивого Тео арестовали, но те еще не подействовали, поэтому парень всё еще опасается сенсорной перегрузки своей головы. И тонкий писк в левом ухе – сейчас его главный противник. – Я не смог полностью изменить свое лицо, – медленно тянет дух (не дух, нет), не отвлекаясь от игры. Теперь тот сидит, опустив голову, будто находит сияние светлого метала наручников невероятно увлекательным. – Я хотел быть похожим на человека. На выросшего мальчика. – На Тео, – подсказывает Стайлз, стуча головой по задним дверям фургона. – Да-а, – соглашается, вытягивая руки вперед, к тут же насторожившемуся церберу. – Я хотел быть этим мальчиком. Тео. – Ты хотел быть Тео, – повторяет он, вздрагивая, когда наручники громко ударяются о пол фургона, и звон неожиданно гармонирует со всё еще не утихшим писком в ухе. Джордан устало рычит, Питер чуть наклоняется вперед, закрывая обзор на Стайлза. Фальшивый Тео отшатывается назад, перед этим подняв с пола свои кандалы, и наконец замирает в одной позе. А Стайлза накрывает. Это существо пыталось убить его друзей. Причем «попытка» – очень мягкое и вежливое слово, чтобы описать всё то, на что рискнул пойти Аластор ради себя самого. Только себя самого. Стайлза не убедил ни притворно жалкий вид подростка, ни его поведение жертвы, словно тот чрезмерно сожалеет о содеянном, но также ничего и не может с собой поделать, потому что не было другого выхода. Был ли выбор хуже, чем возня с головами невинных людей? Хуже, чем прятаться в другом человеке, будто в своем собственном секретном мире, или носить чужие лицо и тело, как славный мясной костюм из последней весенней коллекции «Плевать я хотел на чужие жизни»? Неужели не нашлось ничего лучше, чем насиловать, отравлять и поджигать? Он не знает, что и думать. И… он всё ещё не ненавидит Аластора – вот что говорит ему эта подавляющая вспышка немого озарения. Он не ненавидит. И даже не презирает. Хотя он хотел бы. Пускай это не столько связано с самим фальшивым Тео, сколько с тем, что парень не умеет (и боится) испытывать сильные эмоции, как ненависть и гнев (или влюбленность), и это до глубины души разочаровывает. Не способность на яркие проблески эмоций, только потому что однажды одна из чужих таких искр обрушилась на него неконтролируемым пламенем. Но он и не чувствует жалости. Ни капли. Ни одной чертовой капли сочувствия. И он определенно жаждет стереть Аластора с лица земли и забыть о нем в самом худшем наказании для того, кто рожден вспышкой мести и желания быть известным. Однако Стайлз понимает, что это не так просто. Не с Джексоном, Лидией и Айзеком. Не с Эрикой. Не с Лиамом и доктором Данбаром. Не с настоящим Тео Рейкеном. Не с тем, как сильно все эти события напомнили ему, каким беспомощным он может оказаться в любой момент времени. Несмотря на его удивительные способности к предвидению и многолетний опыт решения непреодолимых на первый взгляд проблем. (А он, кажется, никогда еще не чувствовал себя таким маленьким и слабым, как в тот момент, когда ядовитый Аластор смотрел на него зелеными глазами его друга). Такое нельзя стереть и забыть. И, возможно, он не способен на вражду и отвращение, и пока не хочет менять эту сторону своей личности, но он однозначно одарен холодной нетерпимостью, и он не собирается сдерживать ее в этот вечер.☆☆☆
– Так, – начинает Пэрриш, когда он с Питером и фальшивым Тео устраиваются в допросной. Хейл легко передает обязанности интервьюера церберу, с удобством устраиваясь напротив бестелесного, чтобы внимательно следить за его реакцией на их вопросы. – Как мы можем вас звать? Здесь- – Я сам, – перебивает Джордана Аластор, взмахивая вверх рукой, тем самым вновь роняя наручники на стол. Фальшивый Тео хмурится на громкий лязг метала, потом надевает упавшие обручи обратно и что-то делает с руками, отчего те становятся немного темнее и уже выглядят как плотные, обычные человеческие конечности с костями, мышцами и тонкой кожей над венами. – Меня зовут Кори. Я лучший друг Натана, – когда в следующий раз Аластор чуть поднимает вверх руки, наручники не проходят сквозь них, и щеки подростка (да, Стайлз вдруг замечает, что тот больше похож на мускулистого подростка, чем на взрослого мужчину) краснеют и теряют предыдущее сверхъестественное сияние. – Точнее, вы бы сказали, что я вымышленный друг. Вы же помните Натана Харриса? – Да. – Хорошо, – кивает с серьезным лицом. И замолкает. – Ты говорил, что он не может ощущать эмоции, – любопытствует Эрика, когда затихший Кори кривится лицом, будто ему стыдно и больно одновременно и он не в силах выбрать то, на чем стоит заострить свое внимание первым делом. – Он не может, – просто соглашается Стайлз, когда видит, как закованное в их допросной существо останавливается на выражении огорчения всем своим телом. – Он подбирает эмоции, которые хочет показать и возможно даже хочет почувствовать, но это всё еще непостижимо для него. Он не человек, но и не бестелесный. Ему нечем чувствовать или жаждать. – Полный провал, – подмечает девушка, качая головой из стороны в сторону. В допросной, через зеркало от них, Кори наконец решает продолжить свою историю. – Я всегда был с Натаном. У него не так много друзей. Точнее вообще не было. Кроме меня, разумеется. А я – лишь плод его воображения, который иногда помогал ему справиться с приступом одиночества. «На самом деле, называть его существом, наверное, тоже неправильно», – мрачнеет Стайлз, видя, как неестественно двигаются черты лица фальшивого Тео, с каждой секундой становясь необычной копией юного Натана Харриса. Полный провал, соглашается он в мыслях. – А потом Натан был в агонии, потому что его предали, и он попал в больницу, он выжил, и столько чувств и эмоций… А он просто хотел их заткнуть, – Кори поворачивается лицом к Питеру, произнося следующие слова таким тоном, что становится очевидным двойной подтекст. Хотя на лицах обоих существ остается непринужденная маска отчужденности. – И боль от предательства такая сильная. Такая могущественная. Ее так сложно игнорировать и-… – Кори – это намерение, – удивляется Стайлз, только через секунду осознавая, что произносит свои мысли вслух. Рядом с ним Айзек приоткрывает рот, чтобы в итоге молча кивнуть в согласии. – Ты имеешь в виду, что Кори – не дух или что-то подобное, – пробует смущенная Пенелопа. Эрика рядом тоже отчасти сконфужена его словами. – Нет, – быстро отвечает. А потом вываливает все свои догадки вслух, лишь бы приглушить крайне сомнительное самоистязание повеселевшего Кори из допросной: – Хотя скорее его всё же можно причислить к группе бестелесных, но опять-таки теории классификации существ еще плохо изучены и структурированы, чтобы делать хоть какой-нибудь вывод о виде и принадлежности Кори к какой-либо из них. Но я бы не назвал его существом. Нет. Он родился из-за всплеска чувств, какого-то намерения Натана, и магия преобразовала его во что-то физическое, потому что Кори была необходима какая-то форма, чтобы завершить свою задачу. – Отомстить мне и доктору Мартин. Вот его задача. Месть от Натана, – сглатывает Айзек. Короткие предложения, резкие, отрывочные. Доктор закрывает глаза на секунду, прежде чем продолжить уже более спокойно и сдержано: – Потому что мы не дали ему умереть. А потом и вовсе отправили в учреждение, где- – Скорее всего, да, – перебивает гения, не желая слышать конец этого предложения. Все в комнате подают осторожные сигналы о своей деликатности (ну может кроме грозного Арджента), так что Стайлз не уверен, что стоит поднимать тему психиатрических лечебниц, какими бы современными и компетентными они бы сейчас не были. – Но это был лишь вспышка эмоций и адреналина, и здесь может быть куча других факторов, почему Кори решил, что преследовать агентов ФБР и есть его задача. Но это то, что он вынужден сделать, хочет он того или нет. Пенелопа кивает, но всё еще выглядит озадаченной. (Хорошо, возможно, он не умеет объяснять доступно что-то, что он не пережил сам). – Я родился для этого, – тут же подтверждает его слова Кори, вновь взмахивая руками, попутно ударяясь запястьем о край стола. Аластор радостно улыбается. – Я должен был отомстить этим двум. Они предали Натана, не услышали его, когда он просил их, они не заботились о нем как надо, не слушали, нет, не слушали. Я должен был их обидеть тоже. Также, как они обидели Натана. Я должен был родиться, чтобы уничтожить их. Чтобы вырвать их сердца руками и сжечь тела. Я должен был родиться… Существо замирает с по-птичьи наклоненной головой. Самое страшное, что несмотря на все острые и диковинные телодвижения Кори, тот не кажется от этого более безумными или менее человечным. И от этого почему-то становится только хуже – сложно ненавидеть и презирать грустного подростка. – Это так приятно. Родиться, – супит брови замерший Кори, отбивая ритм отросшими ногтями на металлической поверхности стола. Звук выходит удивительно глухим. Пустым. – Я смог дышать. Я смог ходить. Я смог бить людей и чувствовать зуд на внутренней стороне запястий, как это делал Натан. Я даже научился смеяться. Я следил за людьми и повторял. И я подумал: «Зачем мне жить, чтобы убивать?». Потому что, когда я убью двух милых докторов, я же сам себя убью. Как Натан. Только по-настоящему. Зачем мне? – Неправда, – шепчет Стайлз. Он не собирается сочувствовать ему. – Неправда. Ты не можешь ничего чувствовать. У тебя нет своего мнения. Ты пытаешься найти оправдание, чтобы никого не убивать, потому что Натан этого не хочет. Ничего из этого Аластору не принадлежит. Даже это одно единственное хорошее желание – всего лишь отпечаток мысли Натана. Айзек, находившийся близко для даже такого тихого голоса, отшатывается от него с серым лицом. – Это-… – Не очеловечивай его, – фыркает Стайлз, не боясь показаться жестоким. Да, Кори не существует в рациональном понимании, и вся его «жизнь» определена случайностью и громким криком о помощи запутавшегося подростка, но магия определенно наделила его достаточным осознанием, чтобы суметь принимать собственные решения. И для того, кто явно хотел быть человеком, все недавние события едва ли шепчут о какой-либо человечности. (Но даже если Кори вёл бы себя как человек, улыбался ясному дню и помогал старушкам перейти дорогу – ввериться симпатичному лицу, полному фальшивых эмоций, было бы крайне неразумным делом). (И здесь Стайлз даже еще не пытается быть беспощадным). – Не потакай ему, не надо. Это только поддержит агонию его псевдо-существования, – поворачивается к сомневающемуся другу парень. Его тихий голос не дрожит. – Я знаю, что ты очень сочувствующий, пускай и прикрываешься сухой статистикой и сложными терминами. Но в его случае наше участие и симпатия только вотрут ему в нос нашу «эмоциональную живость». – Он дважды пытался отравить тебя и почти сжег заживо, – неожиданно произносит вслух Эрика, доказывая, что все по эту сторону зеркала подслушивали их. – Он напал на Лидию, – «он убил ее», думает Стайлз, наблюдая, как это же мысль проскакивает в голове вундеркинда. Цветочек увядает. – И Джексон. Девушка останавливается, чтобы судорожно сглотнуть горький ком в горле, но и того ее короткого заявления хватает, чтобы Айзек тут же выпрямился и наглухо запечатал свое мягкое сердце. (Сердце Стайлза запечатано уже на протяжении многих месяцев). – … начал исчезать. Я начал исчезать, понимаете? Я начал исчезать, потому что решил быть человечным и никого не убивать. Это же хорошие мысли, да? Это же правильно?! Кори останавливается, чтобы получить реакцию, но всё, что произносит Джордан в ответ не звучит как печальное сострадание или теплая отзывчивость: – Ты понял, что их жизни не стоят твоей смерти, – без вопросительного тона спрашивает цербер. – И уклонение от нее – это то, что ты выбрал, несмотря на то, что ты всё равно умрешь после их убийства. – Это не… Убийства? – Да. Отравление, нападение с ножом и- – Но я не-… я разозлился, – супится Кори, а в следующее мгновение черты лица молодого печального подростка смещаются, глаза светлеют, становясь светло-зелеными, и на них смотрит фальшивый Тео. На вид знакомого тут же реагирует Эрика, хотя не так как ожидал того Стайлз. Девушка будто резко становится в десять раз выше и шире, и праведная ярость, словно раненной волчицы, овладевает крохотным помещением. – Я знал, что кто-то новый пришел в отдел. И я не хотел, попасться, потому что Джексон- – Какая у тебя связь со старшим агентом Уиттмором? – Я залез к нему в голову, потому что мне нужен был доступ к вашему отделу, – ровным тоном сообщает Аластор, не моргнув глазом на прерывание своего монолога. – Я не совсем понимаю, как я это делал, но это было очень похоже на гипноз с хирургическим вмешательством. Я как бы проникал в его тело? Это сложно. Аластор тускнеет, упираясь взглядом в далекие воспоминания, а потом выдает, будто слегка запоздалую мысль, почти мягкое и нежное: – Джексон никогда не запоминал многое из наших встреч. Его память чиста и невинна как попка младенца. Отвратительно. – Я встретил его в июне. За три месяца я смог узнать очень многое об отделе. Сложно сказать, было ли это хорошей идеей или нет. Я ничего не чувствовал, но мне казалось, что мне нужно симпатизировать вашей команде. Я должен был испытывать сожаление, планируя все плохие… Мне должно было даваться это труднее. – Вот о чем я говорил, – аккуратно замечает Стайлз. Ни один из его бестиариев и тех книг по магии, что он одалживал у других, не подготовили его к встрече с чем-то, что до сих пор выходит за рамки понимания человека. Что-то трансцендентное. И хотя подобная встреча должна быть невероятно увлекательной, он не относится к этому так в эту минуту. – Нам стоит, наверное, позвать главу ближайшей общины или шабаша. Кто-то, кто компетентен, чтобы справиться с этим. Может, знакомого профессионала? Спиритиста? – Ближайшая община находится севернее Стаффорда, практически на границе с округом Принс-Уильям, – сразу отмечает Арджент, вытаскивая свой телефон. – Я уже говорил с ними, скоро должна подъехать группа помощи оттуда. – Нужно ли мне уйти или- – Стилински, да? А ведь это был кто-то с источником магии, – его перебивает мрачный голос Аластора. – Иначе бы досье новенького стажера было бы полным, поэтому я решил отступить. И это был хороший вариант, не так ли? Ваш стажер светится как гигантский источник сырой радиации, и если бы- – Мы поняли, – спешит поправить Джордан, не давая духу выдать какую-либо информацию о нем. Стайлз, задержавший дыхание, одновременно ощущает грубое облегчение и вместе с тем разочарование, будто он упускает возможность рассказать о себе не своими собственными словами. – Значит, ваша задача была связано с целью Натана, и- – Нет, – перебивает Аластор с улыбкой, которая с каждой секундой становится всё тише и печальнее. – Нет, нет, нет, – всё безумнее. – Нет-нет-нет-нет… – Натан думает по-другому, – подталкивает к ответу цербер. – Он бы не хотел. Не хотел этого, нет, не хотел, – вновь чуть сияющий, парень хватается за голову и качает ей из стороны в сторону. А потом резко останавливается, поднимает взгляд в сторону зеркала, отделяющего их с допросной, и неживым ровным голосом произносит: – Я не думаю, что он хочет вашей смерти. Я видел его. Натана. Он спокоен. И что ж, Стайлз не уверен, что он принял бы такие извинения на месте Айзека или Лидии. – «Мёртвые сожаленья — как звёзды морские, выброшенные прибоем», – мрачно замечает Лидия, перекидывая волосы через плечо. Девушка выпрямляется и смотрит на существо по ту сторону стекла таким пристальным, недобрым взглядом, что Стайлз не решается возразить. Кори притихает. Айзек же чутьем к опасному не отличается. Или скорее даже, просто игнорирует подобное после столь насыщенного вечера. – Чарльз Буковски, доктор Мартин? Неожиданно. – Я живу, чтобы ломать стереотипы, – снисходительно отвечает Лидия, но ответ адресует всё еще бормочущему какие-то отговорки Кори. (Что немного забавно, потому как тот убил ее только для того, чтобы запустить ее улучшенную регенерацию и сверхъестественные силы). А потом девушка и вовсе слабо улыбается, замечая: – Всегда знала, что у вас есть хороший вкус, доктор Лейхи, – и не давая шанса смущенному Цветочку, поворачивается к Ардженту и просит: – Могу ли я уехать отсюда? Мои родители уже должны быть в городе, я бы хотела провести с ними свое свободное время. У меня же всё еще отпуск? – Да, конечно, – легко соглашается мужчина после одного пронзительного взгляда на девушку. – Позволь только Эрике отвезти тебя. Ты без машины, да? Никто не комментирует бледное лицо Лидии, и то, что она должна была давать показания, если на нее всё же было совершено нападение. Как никто не говорит о том, что доктор Мартин никогда бы не позволила себе потерять контроль в своей обыденной жизни. И что прямо сейчас уход агента выглядит скорее побегом, чем стратегическим отступлением. Тем не менее, Стайлз аккуратно касается своей толстовки на рыжей девушке, чтобы показать свое участие и близость, если ей когда-нибудь понадобится чужое плечо в качестве временной опоры. Просто на всякий случай. Его подруга не смотрит на него, предпочитая темно-серую стену крохотной комнаты рядом с допросной, но уголок ее искусанных алых губ дергается в тихой ухмылке. – Я включу GPS на своем телефоне, ты же всегда можешь отследить его, да? – вдруг спрашивает Эрика, когда уже собиралась выйти с Лидией в коридор. Дверь жалобно скрипит под скользящим по полу потоку прохладного, свежего воздуха. – Да, разумеется, – бодро соглашается Пенелопа, не обращая внимания на необычный вопрос. (Возможно, ситуация с Кори задела их больше, чем думал Стайлз). – Хорошо, спасибо, – бросает неожиданно очень молчаливая и спокойная Эрика, а затем девушки исчезают. Дверь со звонким хлопком запирается. – Ты ведь осознаешь, что должен получить наказание? – неожиданно спрашивает Питер, когда Аластор достаточно успокаивается, чтобы ответить. – Смерть – достаточное наказание для меня, – горько замечает существо, становясь прозрачнее. – Каждый из вас в итоге остался живым, – смешок. – А я? Я исчезну, как… – Не будь таким драматичным, – жестко отрезает агент Пэрриш, складывая бумаги с экспертизой и фотографиями обратно в папку. – Ты – не живое существо. Не человек, не животное, не дух, – (Стайлз, наверное, не должен быть удивленным проницательностью адского пса). – Ты – лишь восприятие. Отвалившийся кусок сырой магии. А вот агент Айзек Лейхи – человек. Ту смесь, что ты всунул ему в кружку, гарантировала бы мучительную смерть и неконтролируемые галлюцинации. Или думаешь, что поджог был бы мягче? Аластор съеживается, теряя свой театрально тоскливый вид, и вновь преображается в худого сгорбленного подростка со светящейся сиреневым цветом кожей. – А что насчет агента Уиттмора? Он был для тебя копией Натана, не так ли? Только ты был голосом, что сводил его с ума. Ты был причиной- – Нет! Стайлз закрывает глаза. До него доносятся голоса из допросной, небольшой шум и пронзительный звук встречи падающих наручников с металлическим столом. Он слышит, как Айзек извиняется и уходит на улицу с сорванным дыханием и неустойчивым шагом. И то, как Пенелопа тихо бормочет себе под нос и легко постукивает пальцами по ноутбуку. – Мечислав? – Да. Он вышел из того детского возраста, когда всё еще верил, что проблемы исчезнут, стоит только притвориться и спрятаться под острой беззаботностью или глухим профессионализмом. Хотя он всё еще каждый раз на всякий случай пробует потерять свой груз на спине под тонкой кожей век. Обычно, не помогает. – Думаю, тебе стоит отдохнуть у себя дома, – ровно произносит Арджент. – Твой дом – самое безопасное место для тебя сейчас. Позвони отцу и доктору Финстоку, – вау, он не знал, что дядя Крис был уведомлен о существовании у него личного психолога, – поешь и расслабься перед сном. Они вновь не говорят о том, что ему следует дать свои показания о крайней неделе. – Хорошо, – соглашается он, приоткрывая глаза. – Кого они прислали? – Некроманта, – хмурится Арджент. – Хотя с ним приедет несколько полукровок с кровью фейри. Ох. Тяжелая артиллерия. Фейри, неверное, единственный народ, который всё еще опасается любого общества кроме Благого Двора. Несмотря на все россказни, витающих вокруг Королевства (о подмене младенцев, озорстве брауни и эльфах-убийцах), на самом деле довольно сложно встретить какого-либо представителя их расы, даже, если они будут внуками смешанной крови. Их знания о происхождении магии и нефильтрованной энергии Земли не имеют себе равных и тщательно скрываются в секрете. А он бы очень хотел узнать хоть кусочек из их мыслей по поводу всей ситуации с Аластором, Кори и Натаном. Видимо, что-то из этого всё же выскальзывает из-под контроля и проявляется на лице, так как его начальник вдруг уверяет: – Я передам тебе всё, что они думают. Иди домой. Да. Хорошо. Это подходит для него. – Спасибо.☆☆☆
Айзек под тем же золотистыми лучами удивительно похож на изящный и хрупкий цветок с необычайно крепким стеблем и немыслимо большими и сильными листьями. Насыщенный богатыми, сочными оттенками, он сияет чем-то абсолютно чистым, разбавляющим давление окружающего мира. Импрессионизм. Если бы Айзек был картиной в стеклянной галерее, то был бы гордым представителем именно импрессионизма. Он сочетал бы в себе холодные и теплые тона, однако, только для того, чтобы поделиться светом. Собственным, чистым и неповторимым. Возможно, без привычной детализации, неровностей и углов – обычных человеческих эмоций и предрассудков, – зато в постоянном движении, в вибрирующем, трепетном стремлении к знаниям. Увидеть его таким своими собственными глазами – нечто поразительное.☆☆☆
Стайлз хватает темный тонкий клетчатый плед, свернутый в уголке, где обычно лежат вещи Айзека, а также покупает по дороге непочатую бутылку негазированной воды перед тем, как сбежать по лестнице вниз, чтобы последовать за другом. Тот стоит на улице, под размашистым деревом, крепко сжимая себя в неутешительных, как кажется с далека, объятиях. Парень аккуратно покрывает чуть дрожащие плечи профайлера шерстяным пледом и протягивает воду, становясь так, чтобы стать защитной стеной между Айзеком и крыльцом ФБР. – Я просто не догадывался, понимаешь, – хрипло замечает Цветочек, не отрываясь от разглядывания проезжающих мимо машин. – Мне даже в голову не приходило. «Тридцать две тысячи девятьсот двадцать семь», – думает Стайлз, когда мимо них проносится кроваво красный автомобиль с испачканным боком. – «Да, я действительно понимаю, что ты имеешь в виду». – Спасибо, – кивает кудрявый мужчина, а потом перехватывает бутылку с водой и крепко прижимает ту к своей груди. Костяшки бледных пальцев профайлера практически белые от напряжения, в то время как лицо пустое с лишь чуть покрасневшими, влажными глазами. Эта картина разбитого друга тревожит его сердце и расстраивает сильнее событий с бумажным человеком. – Я думал, он передумал, – неожиданно произносит Айзек едва слышно. Их плечи едва-едва соприкасаются. – Мы провели весну вместе. У нас, конечно, не было совместного отпуска, да и отпуска вообще… но мы смогли урвать несколько выходных здесь и там, и я… Стайлз вспоминает фотографию в красивой черной рамке с белым узором в виде цветов. Двое мужчин выглядели такими счастливыми и раскрепощенными друг с другом, такими открытыми. Они и сейчас всё еще такие, вряд ли можно быть хорошими, близкими друзьями без доверия к другому, но что-то в них всё это время было не так, было сломано или возвращено в неверное место. Будто глубоко внутри мужчины были обижены. Кем-то очень близким. Собой или друг другом. – Мы старались не показывать остальным и выходили вместе только несколько раз и по большой части на ярмарки Остара и Белтайна*, да и другие тоже… Места, где было столько народа, что можно легко затеряться. Он каждый раз выигрывал мне мишку, потому что я не умею стрелять и, если подумать, то пацифист и против оружия, но он пытался доказать мне, что выстрел может принести что-то хорошее. Что иногда это спасает людей, а иногда приносит… – Айзек прерывается, закрывая глаза. – Понимаешь, я не думал, что это хорошая вещь в плане этики и, знаешь, стаи, и я понимал, что Джексон всё еще не-… Никто не догадывался, думает Стайлз. Никто из них и не подозревал, что парни не только тосковали друг по другу, но уже и пробовали встречаться и обожглись. А они сами, разумеется, не стали бы ничего говорить и пытаться объяснить случившееся. – А потом пришел мой отец. Я даже не знаю, как он меня нашел, потому что я снова переехал и никому из старых знакомых не говорил свой адрес, но вот он приходит однажды вечером, когда Джекс был у меня и-… – гений вздрагивает и тут же распахивает потемневшие глаза, на уголках которой собирается капельная ярость. – Он стал кричать о том, какой я мерзкий и как хорошо, что моя мать умерла и не видит меня. О том, что мой брат болен из-за меня и если бы не я, то его не положили бы в больницу. Что я испортил ему жизнь своим рождением и своей ориентацией. Я не открыл ему дверь, поэтому он просто стучал и выплевывал гадости в щель. Всё утихло только после того, как соседи вызвали полицию и его забрали, и… А Джекс попросился домой. Стайлз не колеблясь кладет свою руку на спину друга и чуть потирает ее утешающими движениями. Айзек заметно откидывается назад к прикосновению и чуть ослабляет поднятые вверх плечи. Это было просто совпадение, догадывается парень, не в то время и не в том месте. – Я даже не думал, что речь моего от-… биологического родителя могла как-то повлиять на него, понимаешь. Я сначала думал, что он просто оставил меня, чтобы я мог переварить всю ситуацию, ведь утром мне придется заниматься всей этой беготней по бумагам и судебным запретам с полицией, что я упустил это из виду, – профайлер несколько раз кашляет, прерываясь, но не останавливается. – А потом мне было просто обидно. Я понимаю его страхи, я бы никогда не попросил бы его выйти своей семье, когда он не готов или не хочет. Я бы никогда не попросил, понимаешь? Но потом он просто ушел, испугавшись моего… И я бы даже тогда ничего не принял бы близко к сердцу, но он перестал разговаривать со мной. Стал избегать меня, будто я есть та самая мерзость. Семейное посмешище. Болезнь, очернившая семью Лейхи. «Он испугался. Я ему больше не нужен». Он был глупцом. «Он слышал моего отца. Ему не нужен предатель и трус». Он отвратителен. «Он не признается семье. Ему не зачем спешить, когда здесь есть только я». Он не желаем. «Он находит мое неумение стрелять моим недостатком. Беспомощностью». Айзек прерывается, чтобы дрожащими руками открыть бутылку, несколько раз сначала соскальзывая вспотевшими пальцами с ребристой крышки, пока наконец не делает пару судорожных глотков воды и медленно выпускает зажатый в напрягшихся легких воздух. Бутылка вновь закрыта и вновь крепко стиснута в болезненных объятиях прямо у сердца кающегося человека. – Я был так уверен, что он просто передумал на мой счет, что не обратил на это внимание. Не обратил внимание. Что даже не отметил ни одно изменение в его поведении. Я не заметил, как что-то терроризировало его всё лето, просто потому что у меня проблемы с самооценкой и верой, что люди могут выбрать меня, – Айзек задыхается, бросая предложения с языка словно проклятия, и сжимает руки словно в молитве. Бутылка соскальзывает на землю с глухим стуком. – Я не заметил, я не- – Не преуменьшай свои проблемы. Не смей, – жестко произносит Стайлз, сжимая плечо друга, когда наблюдает, как его друг ломается в истязаниях себя. (Ему немного неловко, так как он практически не бывает на стороне, которая успокаивает и является опорой). (Однако, он не позволяет смущению опьянить и отвести взгляд в сторону). Через мгновение он со всей серьезностью заявляет: – Ты не чувствовал себя в безопасности с теми, с кем ты априори должен был бы быть в комфорте и тепле. Не преуменьшай этого. Тебе было больно, и ты нуждался в том, чтобы всё твое внимание шло на самого себя. Это правильно. Это здоровое мышление. – Да-да, я знаю, – кивает профайлер с тяжелой улыбкой. Знание чего-то не всегда подразумевает, что его можно ощущать сердцем. На долгую минуту они позволяют мерному жужжанию дороги и угрожающему шелесту деревьев вести разговор за них. Через краткое мгновение те пришли к непозволительно шумному единству. – Я навещал брата летом, – неожиданно делится доктор, прикрывая глаза. – Он-… он выглядит лучше там. Я всегда сомневался было ли мое решение правильным или нет, но, кажется, ему правда легче под присмотром. Я не думаю, что видел его таким облегченным. Свободным от тревог. – Это хорошо, – кивает парень. Он и представить себе не может, как невыносимо сложно, наверное, далось Айзеку позвонить в психиатрическую лечебницу в свои нежные семнадцать лет, чтобы отдать своего последнего родственника, единственного близкого человека, в чужие руки. Эта мысль даже в голове озвучена сиплым голосом осуждающей всех совести. – Да. Стайлз краем глаза замечает, как опускает плечи его друг и будто сжимается под незримой тяжестью, в одно мгновение опущенной на худую спину. Отросшие светлые кудри падают на лоб, закрывая лицо, и Айзек застывает хрупким ангелом в ауре вины и сожаления. На несколько судорожных вдохов всё остается неизменным, и только порывистый ветер дергает их одежду, холодными пальцами пробираясь под одежду. А потом резко и с тихим упрямством, словно тонкий цветок, пробивающий бетонную плиту в направлении к солнцу, Айзек поднимает голову и выпрямляется. – Хорошо, – грубым голосом соглашается профайлер и вздергивает вверх подбородок, глядя прямо на небо. – Хорошо. Я справлюсь. Последнее вылетает из искусанных губ скрежещущим шепотом, и если бы Стайлз не стоял так близко к другу, то он бы просто не смог разобрать и слова. И он не может не отреагировать, не может не поддержать, не может не успокоить, так же тихо шепча: – Он будет ждать тебя там. Это констатация факта. Это заявление. И Айзек это принимает, пускай потом вдруг с нелепой неуверенностью тянет вопрос: – Мы будем в порядке? Он догадывается, что за этим предложением стоит больше тревоги, чем видится сначала. Даже больше. Из всего, что доктор действительно жаждет знать, то, что он просит вслух кажется крошечным. Сторонним. Будто тот не позволяет себе знать помимо очевидного. Или скорее даже наказывает себя отсутствием реальной поддержки и заверения близкого человека в безопасности будущего. Вундеркинд не спрашивает: «Простят ли меня? Останемся ли мы друзьями? Будем ли мы вместе всё равно? У меня всё равно кто-то будет, да?». И Стайлз это ценит больше, чем он в силах показать. – Да, вы будете в порядке, – твердо произносит он, чуть крепче сжимая чужое плечо, притягивая друга к себе. – Вы будете в порядке. Он сам нуждается в гарантии, когда становится особенно тяжело сдвинуться хоть на шаг, уже не важно вперед или назад. Иногда просто начать двигаться столь же мучительно, как и весь оставшийся и пройденный путь вместе взятые. – И знаешь, ведь не важно, что я скажу тебе о вашем будущем, – вспоминая недавний разговор с Бойдом, признается парень. – Потому что будущее изменчиво, хорошо? Оно меняется каждый день и это хорошо. Ты всегда только один в праве решать, что будет дальше с твоим будущем. Ты у руля своего корабля. Ты принимаешь свернуть или придерживаться первоначального плана. И это… это тоже хорошо. – Мир меняется, – будто прочитав его мысли, произносит Вернон. – Это хорошо. Изменение означает движение, и в этом заключена наша жизнь. Но я могу понять твою тоску. – Но важно то, что Джексон там один с Дереком, – пробует он. Слова на вкус всё еще не кажутся правильными от его предчувствия, но они верны для его сердца. (Он отчаянно отдергивает от себя мысли о его будущем, о его решении свернуть, о его правильном ощущении в груди. Сейчас речь идет не о нем, а о его друге. Не о нем и Питере). «Прекрати», – отрезвляет себя Стайлз. – Джексон. Он наверняка напуган, хоть и не показывает этого. Я считаю, что он не помнит всего с Кори, – и разве это не пугает еще больше? – И это самая страшная часть всего случившегося. Ему потребуется время понять, что из произошедшего было по-настоящему, – возможно, ему тоже стоит посетить волка. Ведь кому, как не ему, иметь подобный опыт, не так ли? Всем нужен свой человек, который готов выслушать. – И он твой лучший друг, да? – Мой первый и единственный, – с трепетом выдыхает Айзек, а потом запинается. – Ой. В смысле- – Я понимаю, – отмахивается. Стайлз чуть улыбается, замечая смущение друга, но улыбка легко слетает с его губ, когда он всё еще видит горькую уязвимость в ломких чертах нежного человека. – Ты знаешь его лучше всех. Поверь мне, он будет ждать тебя. Ты ведь был тем, кому он рассказывал свои переживания, да? Ты его лучший друг, и ему нужна твоя помощь. – Да, ты прав. Черт возьми, он ненавидит быть таковым. Обычно в такие моменты он ощущает себя треклятой Кассандрой*. – Спасибо. Утихающий ветер уносит слово, оканчивая их разговор тихим завыванием, слегка похожим на волчий зов. Спустя мгновение, всё успокаивается и между ними и равнодушными свинцовыми небесами вновь восстанавливается плотный слой неподвижной, воздушной стены. Айзек повторно кивает небу и качается на месте, собираясь с мыслями, чтобы направиться к ожидающему его волку. Стайлз слабо улыбается этой мысли. Хотя ему, скорее всего, стоит предупредить кудряшку о скором дожде. Отдаленный раскат грома развевает их сомнения. – И ещё, – окликает он друга, когда тот делает шаг в сторону. Может быть, его дар существует только из-за одного предназначения, может быть, всё, что он получает благодаря своим усиленным чувствам дается ему лишь для одной крохотной жизни, укрытой сейчас черными перьями и дымкой защиты его снов. Может быть, он и в правда не в праве заходить за личные границы остальных людей и раскрывать им их собственные секреты. Может быть. Но ведь оборотень с усиленным обонянием не пройдет мимо вдалеке горящего дома, даже будучи чужаком? Почему тогда он должен (заставляет себя) молчать, когда в силах подтолкнуть одного человека на помощь другому? Арджент однажды сказал: «Органы власти и правопорядка будут пользоваться любой потенциальной возможностью. Это факт. Не для того, чтобы дискредитировать кого-то, но для защиты гражданских лиц». Его отец бы согласился с этим утверждением. Что уж говорить, Стайлз сам чувствует себя лучше со знанием того, что половина его команды – сверхъестественные существа с дополнительной силой и регенерацией. Его предсказания не должны существовать только для крайнего предупреждения чего-то огромного. Он всё же в состоянии помочь. Даже если это подразумевает под собой сунуть свой веснушчатый любопытный нос куда ему не следует. Даже если потом Уиттмор обязательно прорычит ему в лицо что-то нелицеприятное. (Да, ему нравится игра слов). – Насчет Джексона, – ух, когда этот выскочка стал его близким другом? – Он скорее всего не говорил с отцом, и всё, что он видел или думал, что видел, произошло из-за Кори. Он не будет этого помнить. Как воспоминание, я имею в виду, но ощущение останется, – серьезно, отчего сердце так волнуется? – Поэтому будь рядом. Зная Джексона, он чисто от злости и самодовольства того, что знает, как они отреагируют, а на самом деле от обиды на их прошлую "реакцию", пойдёт и признается им. Возможно даже по телефону. Он делает короткую паузу, чтобы остальное само осело наземь. – Он будет опустошен в обоих случаях, – с выразительной паузой соглашается Айзек. На лице профайлера тут же появляется грустная улыбка. Да, соглашается Стайлз, в случае Джексона, если родители тут же отрекутся от него, это разобьет сердце оборотня, но тот будет этого ожидать с самого начала, так что боль будет тупой и горькой. А вот если нет, если его отец примет его также хорошо, как после обращения в самого редкого представителя волка, то это докажет, как сильно копался в его голове Кори, и Джексону вновь будет больно, только теперь непредвиденно и по ощущению необоснованно. Это будет острая, режущая боль с оттенком соленого бессилия. – Это будет… – больно? Страшно? Пугающе? – Со мной, – кивает Айзек. – Я понял. Спасибо. Вундеркинд дергается, чтобы вернуться к нему и, судя по всему, обнять, но Стайлз качает головой и дергает подбородком в сторону Питера, направляющегося к своему автомобилю. Цветочку стоит поспешить к своему лучшему (первому и единственному) другу. – Ты невероятный, Наречница*, – Айзек всё же решает задержаться на мгновение, чтобы выразить свою признательность, а затем и вовсе шутливо, хотя отчасти всё же серьезно, кланяется. – Благодарю. – Ой, иди уже, – фыркает он, и напряжение наконец покидает его тело. – Мне не нравится это имя. И как ты вообще смог его так хорошо произнести? – бормочет, хмурясь на смешок доктора. – Тренировался перед зеркалом, что ли? Это не так уж и просто. Последнее Цветочек не слышит, убегая к Питеру, чтобы успеть с оборотнем к своему возлюбленному. – Ты молодец, – шепчет сзади Пенелопа, отчего он подпрыгивает, а сердце заходится в нездорово быстром ритме. – Пез, черт возьми, – ругается, хватаясь за грудь. Подруга протащила его через ад и Чистилище своим неожиданным появлением. – Ага, – соглашается девушка, не делая попытки обойти его или встать рядом. – Всё будет хорошо. И ты хорошо поработал. В следующую секунду он ощущает, как Пенелопа утыкается ему лбом между лопаток и продолжает что-то тихо лопотать ему прямо в спину, то ли в попытке поддержать, то ли успокаивая саму себя. – Ага, – соглашается он, когда слышит ровное дыхание девушки. Стайлз подхватывает расслабленную руку подруги, крепко сжимает, не боясь поранится о многочисленные кольца на пальцах, а потом и вовсе переплетает их со своими. – Да. Всё должно быть хорошо теперь.