И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. (Ин. 1. 5)
Мальчик идет за ним по пятам, волоча по снегу холщовый узелок с можжевельником и потрепанной игрушкой, и на ходу вытирает воду под носом рукавом шерстяного пальто. Александр не оборачивается – он знает, что у мальчика промокли ноги и он устал, но он достаточно большой, чтобы Александр нес его на руках. С тех пор, как ему самому исполнилось пять, мать никогда не позволяла ему останавливаться, чтобы смазать окровавленные мозоли касторовым маслом или присесть на дорожку. Так он и шел вот уже несколько веков, пока одна за другой занимались зори, оранжево-розовые и маслянистые, как лососина, пока опадали вязы и замерзало в гаванях море, пока то немногое, что делало его человеком – любовь к пудингам и шуханским конфетам, страх забыть собственное имя, – не превратилось в воспоминания кого-то другого, чужого мальчишки с юга. – Мы вернемся во дворец? – спрашивает мальчик. – Вернемся к маме? Александр не знает, как много он помнит. Со временем волосы мальчика потемнели, под ногти забилась грязь, а с лица пропала добродушная детская улыбка – мальчик стал крестьянином, сыном нищего затворника, и никто бы не признал в нем завернутого в шелка и велюры цвета голубики с медом царевича Илью, обучающегося верховой езде или играющего расписными солдатиками в садах Большого дворца. Тот мальчик рос хрупкой оранжерейной зверушкой в царской роскоши в окружении самых лучших нянек, в тылу Первой и Второй армий. Этот же воспитывался волком в тишине резных посеребренных гор и дремучих лесов, обученный полагаться только на себя. Он носил худое пальто на несколько размеров больше, никогда не капризничал и с каждым днем становился все больше похож на того ребенка, каким сделала Александра его собственная мать – стойким, не позволяющим поддаваться слабостям – зримым, очевидным: ощущению безопасности впервые за долгое время; теплым пальцы фьерданской девочки; чтобы живот сводило от радости. Его мать знала, что бывает со слабыми детьми. – Мы вернемся к маме? – снова спрашивает мальчик. Александр не оборачивается. – Продолжай идти, – отвечает он.***
Он почувствовал это в тот же день, когда родился его сын – тьму, ставшую лавиной, которой некуда сойти, – и до чего это все было ему знакомо: бремя непосильного могущества; годы, проведенные в попытках найти убежище в прибрежных городах Нового Зема и горных поселениях в Эльбьене; сотни разных имен – Иосиф, Антон, Аркадий, Эрик; бессильный гнев, зачатки того, что заставило ребенка убить другого ребенка. Обида – Александр уже и не помнил, что это такое. Дети выстраиваются в очередь перед шатром сулийского передвижного цирка, чтобы посмотреть на обезьянку в причудливом костюме, которая на плече великана жонглирует круглыми конфетами в блестящих обертках; как рука матери больно стискивает его запястье, выдергивает из толпы детей, как сорняк. Так мать пыталась защитить его – мальчик, которым он был, поймет это позже, когда окрашенные в слепящие тона детские воспоминания поблекнут – так, что увидишь что-то краешком глаза, и ничего уже не расколется в груди, не вернет обратно, ладони не увлажнятся от выброса адреналина. В какой-то момент мальчик понял, что больше не испытывает восторга от жонглирующей обезьянки, от чистого маслянистого цвета солнечного сияния, от карточных фокусов и музыкальной шкатулки с балериной, от того, как огромен мир и сколько всего предстоит ему познать. В тот момент мальчик перестал быть Сашей и стал Дарклингом. Он появился не сразу, но когда он пришел – белесой дымкой, облаченной в смертное человеческое тело, – Алина ждала его. Она отпустила служанку и взяла его за руку, чтобы он мог увидеть сына – маленький белолицый сверток в крошечной колыбели, чистое и бесполое существо, каким всегда кажется ребенок при рождении. Темно-русые жидкие волоски, глаза Алины – черные, цвета керчийских кофейных зерен, подернутые младенческой молочно-серой пеленой. Младенец был младенцем, никакого очарования, воспеваемого матерями и монахами. – Илья, – сказал Александр. – Ты знал. – Предположил. Алина выпустила его руку – остались только она и белое кружево детской колыбели. – Хорошее имя, – честно ответил он и снова посмотрел на кроватку – тьма висела над ней, как балдахин из тонкого тюля. – Ты должна отдать его мне, Алина. Тяга к тьме у него в крови. Только я смогу научить его использовать силу, которая иначе убьет его. – Свет в нем тоже есть, Александр, – возразила Алина и отошла от колыбели. Теперь он видел только ее: собранные в узел волосы на затылке, золотой обруч изумруда Ланцовых на безымянном пальце, тугие равкианские шелка. Александр помнил ее тело – простенькое, даже детское, ее наготу, которую она стыдливо прикрывала руками, пока он не схватил их и не прижал к постели над ее головой; ей хотелось, чтобы ее стыд потускнел, усох до обозримых размеров. «Твое тело, – ровно говорил он ей. – Это не чужая страна, это не другая галактика. Это твоя прекрасная личность». Теперь Алина была другой, и щенок Ланцов был под ее юбкой. – Мал, Николай, – ухмыльнулся Александр и прижал ее к себе. Он поцеловал ее в лоб, неожиданная нежность. Улыбаясь, будто все это было игрой, будто они с ней делали что-то непостижимое и нереальное. Технически так оно и было. Алина оттолкнула его. – Давай, сделай из нашего ребенка отказника, заставь воспротивиться собственной природе. – Лучше вырастить его отказником, чем монстром, – Алина подняла руки. Александр снова улыбнулся. – Он не станет оружием в твоих руках. – Милая, наивная Алина. Он был рожден, чтобы стать оружием. И не говори, что я не предупреждал тебя. Скоро ты будешь умолять меня, чтобы я вернулся и исцелил его, – он коснулся ее щеки, потом положил руку ей сзади на шею и поцеловал. Провел языком по ее губам и отступил. Притянул и ослабил хватку. Шея у нее покрылась пятнами – милый признак плохо замаскированного стыда, она скрывала за ним вязкое чувство желания. Было даже что-то утешительное в определенности их отношений, в понятности их предназначения. Таких, как мы, больше нет и никогда не будет. – То, что мне нужно, я беру, – прошептал Александр. И исчез.***
– Призови тьму, – говорит он мальчику. Тот поднимает руки, удлиняет тени. Сначала чернеет пучок пожухлого куста красной смородины, потом вытоптанный детскими ботинками участок заснеженного травянистого луга. – Теперь призови свет и разгони тени. Александр находит сына в темноте. Сначала появляется огонек – во тьме он походит на светлячка, которого поймали в банку из зеленого стекла, – нарочито тусклый, впору засомневаться, а было ли вообще что-то. Но потом перед ними разливается озерцо белесого света, делающего кожу сияющей, бледной – в нем лицо мальчика кажется совсем другим – и, как и во все предыдущие разы, свет начинает оседать, все ниже и ниже, просачивается сквозь лед в траву, а потом окончательно уходит в землю. Луг снова становится белым – миром в игрушечном стеклянном шаре, дешевым сувениром, какие продают в Восточном Обруче. На снегу под ногами мальчика темнеют пятна крови. Александр берет сына на руки и прислоняет чистую тряпку к его носу. Мальчик обхватывает его за шею. – Хорошо, – говорит Александр и, покрепче прижав сына к себе, начинается подниматься по склону к дому.***
Когда мальчик просыпается, в окна бьются волны тумана, маленькая комната залита снежным светом. Все вокруг заволакивает теплый пар, поднимающийся над котелком, где варится пшенная каша. Когда мальчик доедает последнюю ложку, Александр ставит перед ним сколотое блюдце с куском размокшего вишневого торта, густо покрытого кремом. – Что это? – спрашивает Илья. – Попробуй и узнаешь, – отвечает Александр и возвращается к чистке ножа. Такой торт мать однажды купила ему на день рождения в керчийской кондитерской – плотный, подмерзший. Мальчик пачкает пальцы в крему и по очереди облизывает их – свобода ребенка, от которого никто ничего не требует, ребенка, который верит, что чудища отступят, если кто-то посидит у его кровати. Может, позже Александр поплатится за эту маленькую, необоснованно очаровательную слабость, но, в конце концов, он не был монстром. – Ешь ложкой, – говорит Александр. – Ты человек, а не волчонок. – Тарте, – радуется мальчик, на счастливом лице мелькает узнавание. – Торт. Он был во дворце. А где твой? – Ешь и не спрашивай. Илья снова запускает пальцы в крем и, прежде чем Александр его останавливает, дотрагивается липкими ладонями до его лица и пальцами проводит две дуги вверх от уголков губ. Кривоватая улыбка из сметаны, догадывается Александр, возвращение в их жизни какого-то подобия нормальности. – Такой ты мне больше нравишься, – говорит мальчик и берет в руки ложку.***
Когда Алина снова приходит к нему, он в первый раз за эти годы решает показать ей сына – цена неповиновения, разыгранной тогда бессмысленной шахматной партии с его участием, словно он, Александр, окаменевшая фигурка, которую можно двигать по своему усмотрению. Мальчик спал в кровати, ворочался и бормотал во сне какие-то слова. Замасленный, вяленный из шерсти лисенок лежал рядом. Было видно, что Александр ее удивил. – Ожидала, что я посажу его на цепь и буду дважды в день приносить воду и сухую хлебную корку? – хмыкает он. – Я не злодей, Алина. Она опускается на колени и впивается Александру в запястье, высвечивает уголок слабости, неуклюжий страх, что он может ее отпустить. Алина гладит мальчика по щеке, хотя он этого не чувствует, слезы стекают у нее по подбородку, капают на его лицо – сладкое доказательство ее страданий. – Ты забрал у меня сына, – говорит Алина. – Он и мой сын, – устало отвечает Александр. – Я исцелил его. Спас. Называй как хочешь. Мы похожи, Алина. Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое – братья друг другу. Их нельзя отделить. Это законы Малой науки. Нет белого, если нет черного. Нет света без тьмы. Тебе очень хорошо это известно, маленькая святая, не так ли? Ведь ты способная ученица. Он берет ее за подбородок, разворачивает к себе. – Если разорвать архаичные договоренности, если отказаться от всех этих дутых страшилок, которым верят простодушные крестьяне, начинаешь понимать, что «хорошо» и «плохо» просто не существует. Это пустые оболочки, червоточины потерявшего власть режима. Наслаждайся жизнью со своим отказником, пока это возможно, разве не этого ты так хотела? Скоро все изменится, Алина. Придет время, и ты станешь моей. Александр целует ее. Потом поднимает руку, и ее пронзает разрез.