Пять лет спустя
Когда он приходит, Алина стоит в зале Военного совета напротив окна, выбеленные низы которого мороз подернул тонкой хрустальной коркой. За окном метель – та, что в открытом поле с визгом стелется по земле. На дворе уже темно, только свечи горят в комнате: одна – заостренным стрелкой пламенем, которое лоснится, как шелковая лента в волосах фьерданской девочки, и разбрасывает по стенам звездообразное мерцание, расщепленное гранатовыми стеклами подсвечника. Другая захлебывается стеарином, во льду оконного стекла на уровне дрожащей свечи протаивает черный глазок. Алина оборачивается. Зыбким киселем колышется на ее теле платье, сверху донизу вышитое узорами крови щенка Ланцова. Это зрелище заставляет Александра хмыкнуть. – Доблесть выражается до ужаса банально. Как и твоя неизбежная, но все такая же нелепая привязанность к отказникам. – Это называется любовью. Любовью к своей стране, любовью к своей семье, – холодно отвечает Алина, и Александр вдруг понимает, что это правда. Она любит своего отказника. – Незнакомое тебе слово. Он проводит рукой по своей щеке, потом по другой. До чего же взрослой стала эта девочка! Когда Александр приближается к ней, она не отступает – а как было бы приятно! Он знал эту девочку еще до того, как она бросила погремушку и взяла меч. Знал Алину Старкову, которая, с детским румяным лицом, вымазанным чернилами и углем, как у маленького ребенка, схватила его за обшлаг рукава. Алину Старкову, которая смотрела на него со страхом и обожанием. Знал Заклинательницу Солнца, которая желала и ненавидела его. Заклинательницу Солнца, которой вознесли на голову корону и которая родила мальчика, ставшего наследником трона Двуглавого орла не по крови, а по понятию. И до чего Александру теперь было жаль, что он пропустил момент, когда девочка перестала считать корону ярмом и посчитала ее правом – вот что величие делает с людьми. Алина всегда была способной ученицей. – Осторожно, Алина. Любовь – волшебное колечко, которое действует, только пока на руке. Так же, как и власть. К его удивлению, она подходит к нему ближе и проводит рукой по его щеке. – Когда я приду, чтобы забрать у тебя своего сына, ты будешь умолять меня, чтобы я убила тебя. – Милая Алина, – говорит Александр. – Когда я умру, это будет не так заурядно. Она улыбается. – Не сомневаюсь. Люди любят зрелища. – Цитируешь своего отказника? – Не вижу в этом ничего постыдного, – Алина склоняет голову набок. – Я уже не та, кем была раньше, Александр. – Нет. Конечно, нет, – легко соглашается он. – Но ты по-прежнему очаровательно предсказуема. – Сомневаюсь, что мужчина, который забрал ребенка у матери, может судить меня за предсказуемость. И все же это приятно – иметь дело с такими, как ты. Всегда знаешь, что хорошего от них ждать не стоит. – Признаю, сам удивляюсь, до чего скучен род человеческий. Когда ты живешь уже не одно столетие, успеваешь все выучить наизусть. Каждый чего-то боится, моя милая Алина, – Александр подается вперед и прижимается губами к пшеничной коже прямо над ошейником. Алина не отталкивает его, она проводит ладонью вниз по его груди, к оголенному треугольнику живота там, где рубашка выбилась из его брюк. Ей достаточно убеждения, что он ее хочет. Достаточно знать, что она выучила кое-какие признаки мужского вожделения – и она решает, что прямо сейчас он начнет изнывать, что теперь его лицо исказится от животного желания, этого неприкрытого голода, как у сироты, склонившейся над пустой тарелкой. Так бы оно и было – и он бы взял ее прямо на глазах у щенка Ланцова, как мужчина, знающий, что жестокость и удовольствие идут рука об руку, так, чтобы каждое движение после напоминало ей о том, что она была с ним, что она – его. Чтобы она добровольно признала его власть над собой. Но Александр играет в эту игру дольше нее. Он знает, что отвлечение – самая выгодная тактика. Он хватает ее за запястья и сжимает их так сильно, что ей бы, хотя бы ради разнообразия, вскрикнуть. Но Алина усмехается – вот так его девочка, его способная ученица бьет его его же оружием. – Тебе невыносима мысль о том, что я не испытываю к тебе ничего, кроме презрения. Тебе претит сама идея, что ты никогда меня себе не подчинишь. Хочешь ты этого или нет, но Илья узнает правду о тебе, о хаосе, который ты сотворил, и ты потеряешь и его. Ты навсегда останешься один, навсегда останешься для всех Дарклингом, ночным кошмаром, которого боятся, только когда он приходит. Смерть будет казаться тебе милостью. – И даже тут ты мне пожадничаешь? – качает головой Александр. – Погибнуть от твоей руки. Милая Алина, думаешь, я не знаю, что ты не боишься проиграть в этой маленькой войне? – спрашивает он и заправляет выбившийся локон ей за ухо. Там, где ошейник оставил неровную метину, будто клеймо, есть прохладное дуновение иных миров на их телах, ощущение, которое их объединяет, эта пульсация под кожей. Поэтому он знает то, что, как она думает, она может утаить от него. Он вбирает ее всю, видит ее насквозь – видит фантомный квадрат на стене, где когда-то висела желтая фотография всех керамзинских сирот: она и Следопыт, разумеется, стоят рядом; видит жалкую комнатку в Кофтоне, отвращение на лице Следопыта, когда он смотрит на ее живот; отчаяние, которое в ней проглядывало, внезапное ощущение зияющей в ней черноты. Женщина сама производит на свет свое потомство, сама забирается с ним на второй план существования, где куда тише и без страха можно поставить люльку. Александр знает эту слабость. Тогда она была смутной и внезапной привязанностью, а вместе с тем каким-то извращенным чувством удовлетворения, что Алина его оставила. Что у нее была та часть его, Александра, которой она могла целиком овладеть. Ей было семнадцать, и ребенок стал уравнением, стремлением выяснить, как далеко Александр готов зайти. Теперь слабость была страхом. Обыденщина еще хромает, плетется куда-то по старой привычке – жизнь неприукрашенная, ее приговоренность. Война. Но есть и другое – то, что происходит с женщинами, когда эти бесполые существа, сгустки клеток, которых при рождении нарекают детьми, зачинаются в любви. – Ты хочешь родить своему отказнику ребенка, полноправного наследника, но знаешь, что он может не выжить, и это знание причиняет тебе такую боль, какую не сможет причинить никто другой. Вот так твердый и несокрушимый мир легко рассыпается на обломки, погребает под собой остатки здравомыслия и уверенности. Александр ласково проводит ладонью по ее щеке, пользуется этим проявлением слабости, моментом, когда запаивается ее взгляд, когда на мгновение она уходит в себя, точно кинул в колодце камень – а всплеска так и не услышал. Но когда Алина вдруг перехватывает его пальцы, жестокость рассекает ее лицо, как лезвие меча. – Если я чему-то и научилась у тебя, Дарклинг, так это тому, что люди всегда наиболее уязвимы в момент, когда считают себя победителями, – она берет его за запястье, брезгливо, словно он – какая-нибудь присохшая грязь на ботинке, которую она все никак не отмоет, – и подводит его к окну. У озера возвели эшафот, бревна провалились в снег, точно вываленные в жидком тесте, из-за оград смотрят темные, как серебро с чернью, мокрые елки – Александр видит это в протаявшем глазке на окне, сквозь убеленный метелью двор. – У всех есть слабости, – говорит Алина. – Даже у тебя. Это не кровь ее отказника на ее платье, понимает тогда Александр. Это кровь его старой, слепой, суровой матери, которая была достаточно умна, чтобы воспитать его тем, кто он есть, но слишком глупа, чтобы понять, что Алина уже давно стала его зеркалом – всего его и всей его истории, жестокой и древней, как сама смерть.- 2
26 января 2020 г. в 23:24